Лядский и в самом деле особой разговорчивостью не отличался. Но в случае, о котором напомнил Фетисов, вина была не в нелюбви к лишним разговорам. Лядский в тот раз промолчал до самого вечера. Лишь перед тем как лечь спать, заговорил. Сперва ни с того ни с сего улыбаться начал. Улыбался-улыбался, а потом вдруг и говорит:
- Я, братва, сейчас самый из вас счастливый, не зря мать рассказывала, что в сорочке родился...
- Да в чем дело-то, объясни, сделай милость, - не выдержал Саша Пряженников. - Целый день будто воды в рот набрал, а теперь улыбается.
- Вот-вот, и тебя, Пряженников, тоже слышу, - радостно отозвался Лядский. - Ругайся, ругайся на здоровье, я не в обиде.
В конце концов Лядский объяснил, в чем дело.
Отбомбившись по танковой колонне противника, они хотели сделать еще один заход, но нарвались на столь мощный зенитный огонь, что кто-то предложил уходить подобру-поздорову восвояси. Но Лядский, по его словам, допустить такого не мог. И только открыл рот, чтобы дать команду на второй заход, как впереди него, прямо перед-самым винтом, так шарахнуло, что он от разрыва снаряда напрочь оглох. Кричит по радио, командует, а сам себя не слышит. "А вдруг и ведомые меня тоже не слышат? - мелькнуло в голове. - Вдруг я не только слух, но и голос потерял!" А ведомые в свою очередь не могли никак понять, почему он не перестает повторять раз за разом один и тот же приказ, причем кричит...
В общем, сделали вместо одного еще три захода. И зенитки подавили, и танки сожгли. А на обратном пути то один, то другой летчик спрашивают у Лядского, в чем дело, почему он так над целью орал, а тот, по выражению Фетисова, в ответ ни гугу. Ноль внимания на все их вопросы. И когда сели, тоже молчит.
Оказалось, Лядский думал, что оглох если не навсегда, то надолго. Вот и опасался, что, пока суд да дело, его тем временем из эскадрильи по состоянию здоровья спишут.
А вскоре капитану Лядскому, майору Кузину и капитану Молодчикову присвоили звание Героя Советского Союза. Любой из них давно это высокое звание заслужил. Расскажу о Кузине.
Летчик Кузин воевал в своем раз и навсегда выработавшемся стиле. Там, где не вынуждали обстоятельства, зря не рисковал, но работал на редкость удачливо и надежно. Не упускал ни малейшей возможности принять участие в любом боевом вылете. Порой казалось, будто он дал себе какой-то молчаливый обет или сводил с немцами какие-то личные счеты. Но все мы знали, что это не таи. Просто таким уж он уродился человеком, что чувство долга для него неизменно отодвигало на задний план все остальное, все личное. Подполковник Ищенко не раз пытался уберечь его от самого себя, и позицию командира полка разделяли многие из нас - мы понимали, что этого требует элементарная справедливость.
- На сей раз ты, Саша, не полетишь! Хватит с тебя,- в чисто дружеском тоне обычно начинал в таких случаях Ищенко.
- Как не полечу? Другие же летят.
- У них это третий вылет. А ты с утра уже пять сделал, - начинал горячиться Ищенко. - Не полетишь, и баста!
- Значит, отстраняете от выполнения боевого задания? Официально? возвышал голос и Кузин.
- Да пойми ты, упрямая твоя башка, не один воюешь! Есть и без тебя кому в самолет сесть. Чего зря кипятишься?
Кузин, чувствуя, что возразить ему нечего, опускал голову и произносил всегда одну и ту же фразу:
- Поймите и вы меня, товарищ подполковник. Не могу я остаться, раз ребята летят. Не прощу себе такого...
В конце концов Ищенко сдавался и разрешал Кузину вылет,
- А что я могу поделать! - оправдывался он перед самим собой. - Хоть кол ему на голове теши - он все свое. Да и как откажешь, если один из лучших летчиков в полку? Не на танцульки просится...
Речь шла действительно не о танцульках.
К началу февраля положение немцев, окруженных в ходе Будапештской операции, было безнадежным. Но фашисты упорно отказывались признать очевидное, хотя все их расчеты и надежды опрокидывала действительность. Половина города Пешт - была уже в наших руках с 18 января. Буда пока держалась. Особенно много там скопилось зенитной артиллерии.
Штурмовики летали на Буду практически каждый день. И с каждым днем росли наши потери. Случались дни, когда в дивизии вместо положенных девяноста машин в воздух могли поднять не более двух-трех десятков. Техники латали дыры круглосуточно; и ели, и спали, не уходя с аэродрома.
К тому моменту, когда мы перебазировались на аэродром Херед близ городка Хатван в Северной Хорватии, немцы, стремясь деблокировать окруженную под Будапештом группировку, предприняли очередную попытку танкового прорыва. И вот тогда наш полк получил приказ штурмовать переправу в районе Естергоша.
В первый день мы сделали несколько боевых вылетов. Летали и составом полка, и группами по шесть самолетов.
На следующее утро, вновь отбомбившись по переправе, мы возвращались на аэродром, когда ведущий группы Кузин обнаружил крупное скопление танков и бронетранспортеров. Были среди них и машины-бензозаправщики.
- Немцы! - передал по радио Кузин.
- Не может быть, - усомнился кто-то из нас. - Мы уже километров пятнадцать прошли над своей территорией.
- Выходит, прорвали нашу оборону. Ясно видел на танках и бронетранспортерах кресты.
Только сели, Кузин доложил обстановку. Ищенко запросил у начальника оперативного отдела Верхолапа, нет ли данных об изменении линии фронта. Тот ответил, что нет. Связались с дивизией, затем с корпусом. Ответ тот же: никаких новых данных об изменении линии фронта не поступало.
- Выходит, показалось тебе, Саша, - принял решение Ищенко. - Продолжай работать по переправе.
- Как же так, командир! - стоял на своем Кузин. - Собственными глазами видел фашистские кресты. Нельзя дать танкам безнаказанно уйти!
- А почему в дивизии, почему в корпусе молчат? Говорю, померещилось тебе. Действуй, как приказано.
Кузин понял, что спорить дальше бесполезно. Факты складывались против него. Однако своим глазам он тоже не мог не верить. Поддержали его и летчики. Возиться же попусту с переправой, которая противнику теперь была уже ни к чему, казалось всем до нелепого обидно. И Кузин принял решение на свой риск и страх. Уйдя с курса, он повел группу туда, где была обнаружена вражеская колонна. Снизившись до бреющего полета, мы окончательно убедились, что Кузин прав: ошибиться с высоты десяти метров - не рассмотреть, что под тобой именно "тигры", "пантеры" и "фердинанды", было, разумеется, просто невозможно. Так что, выполнив разворот на сто восемьдесят, мы по команде ведущего рассыпались и ударили по врагу. Танки и бронетранспортеры, тщетно ища спасения, расползлись по полю в разные стороны. Но уйти от пикирующего штурмовика ни на гусеницах, ни на колесах невозможно!
Назад мы повернули, только когда полностью кончились боеприпасы. Возвращались в отменном настроении: оставленные позади костры уничтоженной техники врага веселили душу.
А Кузина по возвращении взяли в оборот. Кто позволил нарушить приказ? Кого бомбили на собственной территории? Всполошились поначалу и в дивизии. Крестов на танках, кроме нас, никто не видел, а по данным оперотдела, никакого противника в том месте не должно быть.
- Может, и не должно быть, да было! - спокойно возражал Кузин. - Было, а теперь нет... Пожгли мы их к чертовой матери!
И только через несколько часов, когда начальник оперативного отдела Верхолап получил новые данные, подтверждавшие изменение линии фронта, Кузина и всех нас оставили наконец в покое. Выяснилось, что немцам, чтобы соединиться с окруженной группировкой, оставалось пройти на том участке всего каких-нибудь семь-восемь километров. Инициатива Кузина, таким образом, оказалась как нельзя более к месту. Разгром одной из танковых частей противника помог в какой-то степени сорвать общий замысел врага.
А через несколько дней Кузина сбили.
...День не заладился с самого утра. Пока шли на цель, погода стояла пасмурная: на высоте ста - ста пятидесяти метров плотной завесой висела низкая облачность. Но едва мы пересекли Дунай, как топором обрубило: ни измороси, ни туч - чистое небо! И сразу же появились немецкие истребители.
Мы летели без прикрытия, так что "фоккеры" особо не церемонились: обрушились на нас сразу же. Но до цели уже рукой подать, и бомбы свои на нее мы все-таки сбросили. Накрыли удачно, с первого же захода. Можно бы и домой, но "фоккеры" не отстают. Тогда мы на бреющем завели не раз выручавшую нас в таких случаях "чехарду" - воздушные стрелки шпарят по немцам из своих пулеметов. "Фоккеры" вьются вокруг, а сделать ничего не могут. Перескочили мы через Дунай, там, на счастье, все та же мура: видимость максимум пятьсот метров, облачность низкая. Это и помогло отделаться от истребителей. Растаяли в облаках, как сахар в кипятке. Ищи-свищи...
В общем, привезли только несколько пробоин. Да в машине Кузина вышло из строя СПУ - самолетное переговорное устройство, соединяющее летчика с воздушным стрелком.
- Прежде, пока меня броней не огородили, и без СПУ можно было сигнал подать. Подергал тягу руля глубины - и порядок, - пожаловался стрелок Кузина Молчанов. - А теперь что? Захочешь, к примеру, время уточнить или, скажем, про ужин что-нибудь разузнать - жди до земли...
- Зато фрицы тебя до ужина свинцом не накормят, - пошутил в ответ кто-то. - А дергай в бою не тягу руля, а пулемет! Он у тебя у турели небось приржавел от безделья.
Посмеялись. Но никто не знал, что шутка эта окажется роковой. И часу не прошло - поступил приказ на второй вылет. СПУ чинить было некогда.
Утренняя хмарь развеялась. Небо совсем очистилось. Видимость отличная. Как для нас, так и для немцев. До цели жались к земле, шли на бреющем. А там снова началось...
И зенитки лупят, и "фоккеры" опять появились.
У Лядского дыра в плоскости образовалась; мне хвост очередью из крупнокалиберного прошили; кто-то задымил и отвернул в сторону... Но и цель под нами горит, штурмовики свое дело делают. Выходя из очередного пике, я заметил, что в хвост Кузину заходят сразу два "фоккера". Молчанов лупит из своего пулемета, а Кузин как ни в чем не бывало лезет в пологой горке, набирает высоту, будто сзади у него никого нет.
Так он, как позже выяснилось, и считал в тот момент. Трассу, которая прошила воздух рядом, он видел, но решил, что бьют снизу из эрликонов. А предупредить его, что на хвосте два вражеских истребителя, оказалось некому: СПУ бездействовало, а до тяги руля глубины Молчанов дотянуться не мог. Вторая трасса тоже прошла мимо. Молчанов сумел зацепить из своего пулемета ближайший "фоккер", и немца швырнуло в сторону, когда он нажал на гашетки своих пушек.
Зато второй "фоккер" не промазал.