В зоне задание выполнил без проблем - от души попилотировал. А приземлился - выбраться из кабины без посторонней помощи не могу: ручка сломана, дверцу открыть можно только снаружи. Сижу, жду...
Подходят Фомичев и командир полка.
- Ты чего не выходишь? - спрашивает Михайлюк. - Вылезай!
- Не могу, товарищ полковник! Ручку сломал.
- Какую еще ручку?
- Ту самую, товарищ полковник, на которой специальный замок предусмотрен.
Фомичев спрятался за крыло, от смеха трясется, а у комполка лицо пятнами пошло и шея багровеет. "Слова, наверное, ищет", - мелькнуло у меня в голове, а самого тоже начал смех разбирать.
- Медведь! - рявкнул наконец Михайлюк. - Тебе только на бомберах летать. На бом-бе-рах!!
- Да он же и на бомбардировщиках не может. Он же к нам со штурмовиков пришел... - добавил жару Фомичев и, не удержавшись, расхохотался.
- Тем более! - отрезал комполка. - Тем более!..
- Ты на него не обижайся, - утирая слезы, утешил меня Фомичев, когда Михайлюк отошел. - Он тебе завтра еще не так выдаст!
На другой день у меня отказал демпфер переднего колеса. Вины, конечно, тут с моей стороны не было никакой: демпферы эти - штука капризная и из строя выходили часто. Но легче себя от этого я не почувствовал.
Демпфер на "кобре" - устройство хотя и не самое важное, но отнюдь не бесполезное. Когда переднее колесо при взлете или посадке бежит по неровной поверхности грунтового аэродрома, то начинает вибрировать, колебания колеса передаются через стойку на фюзеляж - и его начинает трясти. Чтобы избежать этого, вот и предусмотрели гасящий вибрацию демпфер.
При взлете с ним на моей машине все было в порядке. Отказать ему вздумалось в тот самый момент, когда колеса коснулись посадочной полосы. "Кобру" тотчас забило, как в лихорадке, и от этой чертовой тряски лопнул в конце концов фонарь.
Командир полка, конечно, оказался поблизости. Оглядев покалеченный верх кабины, он кивнул головой и тяжело вздохнул:
- Так... Значит, теперь фонарь, говоришь? Я ровно ничего не говорил: я молчал.
- Ну а завтра что? Крыло потеряешь? Хвост оторвешь?
Я продолжал удрученно молчать.
- На бомберах тебе... - начал было Михайлюк, но вовремя спохватился, вспомнив, видимо, что уже говорил это вчера, махнул рукой, повернулся и ушел.
- Упрям ты, братец, упрям! - веселился Фомичев в столовой. - Ну зачем, скажи, понадобилось этот демпфер ломать? Что он тебе плохого сделал?..
Я хотя и смеялся вместе со всеми, но на другой день, перед тем как сесть в кабину, на всякий случай обошел несколько раз вокруг самолета, тщательно приглядываясь к каждой мелочи. Конечно, я понимал, что такой обход вряд ли что-нибудь даст: самолет готовили к вылету техники и глупо ожидать, что они пропустят какую-то грубую, бросающуюся в глаза неполадку; ну а скрытый дефект, если он даже и есть, при внешнем поверхностном осмотре все равно не заметишь. Однако очень уж не хотелось мне попасть еще раз впросак, расстраивать командира полка. Так что, окинув взглядом в последний раз свою, четвертую уже по счету, "кобру", я шагнул к кабине. В ней, к ее задней стенке, был прикреплен на четырех замках-амортизаторах блок радиостанции, который я прозвал про себя сундуком, считая, что он портит общий строгий вид истребителя. "Ну с этой-то стороны мне, по крайней мере, ничего не грозит", мельком подумал, забираясь в кабину.
И все же, если уж не повезет, так действительно не повезет. Едва начал пилотировать, как сзади что-то глухо грохнуло.
"Сундук!" - так и ахнул я, оглянувшись.
В момент, когда я выполнял переворот на спину, "сундук" резко ударил изнутри по фюзеляжу: два недоступных для проверки задних замка его оказались, на мое несчастье, незапертыми. В итоге заднюю, прозрачную, часть фонаря насквозь пробило.
- Слушай, Береговой! - все еще оторопело моргая, но уже оправясь от первого, видимо, нестерпимо яркого впечатления, сказал комполка. - Ты что же, решил мне все машины поломать? Отправляйся-ка ты лучше, майор, опять на бомберы!
"Дались ему эти бомберы!" - подумал я, ища глазами штурмана и чувствуя, что тот тоже не упустит своего.
Но опасения на этот раз оказались напрасными. Фомичев, который, как и командир полка, караулил теперь каждую мою посадку, обессиленно привалился спиной к цистерне бензозаправщика: стоять на собственных ногах от смеха он уже не мог. Говорить - тоже.
Вечером я зашел к Михайлюку на квартиру. Необходимо было выяснить отношения.
- Да ты что, чудак! - искренне изумился он. - При чем же здесь ты? Ну, отказал демпфер, ну, сорвались замки - так то же не твоя забота, то ж дело техников. Я уж им прочистил мозги!..
Михайлюк взглянул на мою расстроенную физиономию и, все еще не понимая, чего, собственно, от него хотят, недоуменно спросил:
- А ты что, разве не согласен со мной? В ответ я только развел руками.
Фомичев, когда я передал ему наш разговор, привычно схватился за живот, а отсмеявшись, сказал:
- Да ты и в самом деле чудак! По-твоему, старик не понимает, что зависит от летчика, а что нет? Это же он просто так, от пылкого сердца... Отгремит вгорячах, а через пять минут и думать забудет. А о тебе он, кстати, вполне приличного мнения.
- Ну а бомберы тогда при чем? - совсем растерялся я. - Я же к вам со штурмовиков пришел.
- Так он же сам когда-то на бомбардировщиках летал! - снова расхохотался Фомичев. - Очень он уважает этот вид авиации.
После разговора отношения мои с командиром полка наладились. Фомичев вскоре получил новое назначение, а я, как и предполагалось, занял его должность. Остались позади и недоразумения в воздухе: "кобры" теперь вели себя вполне прилично - что в небе, что на земле. Технику пилотирования истребителем мне удалось освоить довольно быстро. Не мог не сказаться накопленный за годы войны разносторонний опыт.
И как это часто бывает, вслед за полосой неудач наступила полоса везения. Сперва она выглядела более чем скромно. В полку организовали вечерние занятия по школьной программе за старшие классы. Удобного случая упускать было нельзя: в свободное от полетов время я просиживал теперь за учебниками. Не могу сказать, что мне, молодому, неженатому парню, каждодневное бдение над тетрадками помогало скрашивать вечера. Но десятилетку я все же закончил, а это оказалось как нельзя более кстати. Едва я сдал выпускные экзамены, вышел приказ, рекомендовавший направлять тех, кто хочет продолжать учебу, в Военно-воздушную академию.
Ложка, как говорится, оказалась к обеду.
Но в академию в тот год мне поступить все же не удалось. И вовсе не потому, что помешал конкурс: к нему-то я подготовился всерьез. Первоначальные планы перечеркнул всемогущий случай.
В августе сорок восьмого, за несколько дней перед приемными экзаменами, в одном из коридоров академии мне встретился один словоохотливый, но сразу и остро заинтересовавший меня человек - полковник Шатунов. Он отбирал летчиков на работу в летно-испытательный институт. Встреча эта буквально перевернула мне душу. Она открыла новые перспективы, о которых можно было только мечтать. Стать летчиком-испытателем означало для меня возможность глубже освоить секреты летного мастерства, вскрыть в нем какие-то неизвестные еще мне пласты и глубины, познать новые тайны своей профессии. Стоит ли говорить, что я ухватился за Шатунова, что называется, обеими руками.
- Согласен! - выпалил я, едва дослушав полковника, который не только вкратце обрисовал преимущества предлагаемой работы, но и не хотел скрывать присущего ей риска и трудностей, - Именно то, что мне нужно.
- Не спеши, майор! - улыбнулся моей горячности Шатунов. - Дело, сам понимаешь, ответственное, сложное. Сгоряча решать не годится...
- Какое там сгоряча! - торопливо возразил я, опасаясь, что Шатунов может пойти на попятный. - У меня, товарищ полковник, давным-давно все продумано. Заветная, можно сказать, мечта. А про риск да трудности что толковать! На фронте того и другого с лихвой хватало...
Насчет продуманности я, понятно, слегка загнул. Но надо было хватать жар-птицу за хвост, пока не вырвалась и не улетела. Удача длительных раздумий не любит, к удаче надо быть готовым заранее. Да и решал я, в общем, не с бухты-барахты. Многое к тому времени и впрямь было у меня обдумано. Я уже знал, что существует два принципиально разных способа жить. В любом деле можно быть посередке, оставаясь добросовестным работником, но сохраняя вместе с тем определенную автономность, внутреннюю независимость от него, какие-то не связанные с ним помыслы и интересы. Для такого способа на первый план выдвигается не сама работа, а то, что принято называть личной жизнью. Но есть и другой способ - до конца растворить себя в деле, слить воедино личные поиски и дерзания с поисками и дерзаниями своей профессии, расти и раскрываться внутри нее и вместе с ней. Я понимал, что это не просто. Подобный способ жизни требует от человека многого, и прежде всего готовности пожертвовать в любую минуту ради нового и неизведанного достигнутым и освоенным. Меня это ничуть не пугало. Выбор свой в глубине души я давно уже сделал.
Объяснить все это Шатунову я бы тогда не смог, даже если бы захотел. Но он все понял и без объяснений. Что-то, видимо, прочел на моем лице, о чем-то догадался сам. Бросил на меня напоследок еще один оценивающий взгляд, помолчал секунду-другую и вдруг широко и обезоруживающе улыбнулся.
- Ну если уж тебе так приспичило... Приспичило ведь? - продолжая улыбаться, перебил сам себя Шатунов. Я только молча кивнул головой. Поезжай-ка тогда сам в институт, к Аброщенко. Знаешь Аброщенко?..
Никакого Аброщенко я, понятно, не знал, как не знал даже того, где этот самый институт размещается. Но все это не имело значения. Важны были не детали, а сама суть. Суть же для меня заключалась лишь в том, чтобы попасть в летчики-испытатели. Хорошо бы, конечно, на истребители. Но Аброщенко, как выяснилось, руководил другим отделом. "Другим так другим, - покладисто рассудил я, - главное пока не отдел, а сама контора. Лишь бы взяли, а там видно будет. Потом можно и в истребительный перебраться. Не сухарь же в самом деле этот Аброщенко! Сам небось летчик - со временем уговорю, поймет..."
Впрочем, Аброщенко на месте я не застал. В отделе меня встретили его пилоты: Фролов, Тимофеенко и Кубышкин. Прочли записку, которой снабдил меня Шатунов, оглядели с ног до головы, переглянулись между собой, вновь уставились на меня и молчат.
Молчу и я.