Наш кирпичный дом на проспекте Стачек, где мы жили втроем: Ярослав Грай — владелец детективного агентства, я — Виктор Крылов, его помощник, и Алексей Бондарь — хозяин дома, он же повар, в этот весенний день 22 апреля напоминал крепость, находящуюся на военном положении. Только военные действия проходили внутри ее.
Я говорю об этом с горечью, но не для того, чтобы поведать вам, какой скверный характер у Грая, а пояснить, каким образом у нас в доме могло появиться сразу дьа новых жильца. Причем один из них, иностранного происхождения, был тих, спокоен, другой, наш соотечественник, взволнован, напуган.
Накануне, ближе к вечеру, в кабинете, где обычно мы с шефом занимаемся делами, раздался телефонный звонок. Я бодро произнес в трубку:
— Частное детективное агентство Ярослава Грая. У телефона Виктор Крылов.
— Я бы хотела поговорить с самим Граем. Это возможно? — прошепелявила слабым голосом дряхлая старушка, у которой не хватало, как минимум, четырнадцати зубов.
— О чем, можно спросить?
— Я слышала, что Грай собирает старинное оружие, и хотела побеседовать с ним о стальном рыцаре Жане де Ален-куре.
Подумав две секунды, я поинтересовался:
— Он тяжелый?
— Да, — восхищенно ответила старушка, — С места не сдвинешь.
— Хотите я дам телефон базы металлолома? Там наверняка предложат больше.
— Его нельзя отправить на Кировский завод и переплавить в танк, — обиделась старушка. — Это старинная французская работа, произведение искусства.
— Боже мой, где он у вас размещается?
— В передней, в большой комнате с высоким потолком.
Я начал понимать, чем грозит звонок, и стал искать выход.
— Как же вы решились с ним расстаться?
— Дом на капитальный ремонт идет, мне предлагают комнату в коммуналке. Туда его не возьмешь — тесно. Бот я и решила отдать Жана в хорошие руки.
— Может, его лучше в банк определить? Там ему предложат сторожить входную дверь, дадут оклад. Вокруг постоянно люди — весело. А у нас умрет от скуки, здесь его развлекать некому.
— Пять лет назад, — гордо заявила старуха, — у меня его Эрмитаж хотел купить. Но я не отдала, потому что де Аленкур привык к частной квартире. Ваш дом я видела. Там ему понравится.
— На нашем счету в банке совершенно нет денег. Мы не можем предложить вам ни рубля.
— Вы меня не поняли, — судя по донесшимся всхлипам, старушка заулыбалась. — Я рыцаря не продаю, а дарю. Денег ни ему, ни мне не надо. Жан де Аленкур станет у вас входную дверь сторожить. Больше он ничего не может. Биться на турнирах ему незачем, копье давно потерялось.
— С кем ты так долго говоришь? — спросил шеф, оторвав взгляд от бумаг и нажимая кнопку селектора, стоящего на тумбочке рядом со столом.
Выслушав старушку, он спросил:
— Это… Жюнкьен Гитар?
— Да, — перебила она. — Доспешник из Бордо, четырнадцатый век. Неувядаемая красота.
— Я чувствую, вы не крепкий ходок, — крикнул в селектор Грай. — Сейчас же начинайте движение к входной двери. Мы уже выезжаем.
Шеф поднялся из-за стола, коротко приказал:
— Немедленно в путь, пока старушка не позвонила еще кому-нибудь. Таких лат во всем мире осталось шесть единиц. Машина у нас в порядке?
Я сходил в гараж, взял нашу старенькую «Ниву», принадлежащую Граю, привел к дому. Шеф молча сел на переднее сиденье, и по проспекту Стачек, по лабиринту улочек мы добрались до моста Лейтенанта Шмидта.
На мосту шеф не выдержал:
— Впереди нет машин, прибавь же скорость!
— Нельзя, — отрезал я. — Колесо отвалится.
Мой начальник обиженно засопел, потому что за увеличение нашего счета в банке отвечал непосредственно он, а я ему уже все уши прожужжал о необходимости покупки новой машины.
Кое-как мы докатили до Девятой линии, остановились у дома тридцать четыре, где на третьем этаже жила уникальная старушка, звали ее Берта Григорьевна. В большой прихожей со стеклянными дверями среди старых окованных железом сундуков стоял самый что ни на есть рыцарь в шлеме с закрытым забралом. Костяшками пальцев Берта I ригорьевна постучала по металлической груди, отозвавшейся гулкой пустотой.
— Внутри, конечно, ничего нету, но по внешнему виду не понять. — Старушка придирчиво посмотрела на Грая и даже потрогала его черную кожаную куртку. — Вы понравились Жану де Аленкуру, он согласен пойти с вами, — и пожала на прощание металлическую перчатку.
Дом шел на ремонт, и лифт оказался отключенным, коня у рыцаря не было, поэтому он великодушно согласился прокатиться на мне. Я крякнул, взвалил путало на спину и, ни разу не уронив, дотащил до низа. Рассмотрев рыцаря при уличном свете, Грай пришел в восторг:
— Представь себе эдакое чудище с копьем в руке на тяжеловозе, покрытом кольчугой с броневыми листами… Он ехал сквозь чужую пехоту, как тяжелый танк, и прокладывал в ней дорогу.
Кататься верхом на машине Жан не умел, и я изрядно повозился, пока согнул ему проржавевшие члены и усадил на переднее сиденье. Кстати, в машине он смотрелся неплохо. Люди подходили с открытыми ртами, таращились, удивлялись:
— Совсем как живой.
Когда вернулись домой, то втроем занесли нового жильца в би б л иотеку-мастерскую, положили на верстак.
— Музейная вещь, — похвастал Грай. — Сама в руки пришла. А вот тебе, Виктор, никто даже старой подковы не предложит. — Жило переоделся, натянул комбинезон, приготовил керосин, тряпочку, корщетку, машинное масло и немедленно начал надраивать рыцаря.
Нас с Бондарем он больше не видел и не слышал.
«Зачем мне в городе подкова? — подумал я. — Если только к дверям прибить?», — но насмешку хорошо запомнил.
— Как думаете, сколько времени потребуется, чтобы оживить железного покойника? — спросил я Бондаря. — Ведь вы же были капитан-директорсм большого морозильного рыболовного траулера, вам приходилось стоять на судоремонтном заводе.
— Обрати внимание на татуировку рыцаря. Это же резьба по металлу… Если начать ее прочищать, на это уйдет уйма времени.
Бондарь приуныл.
— Счет в банке тает. Клиента у вас нет. Виктор, придумай что-нибудь.
Обстановка в доме накалилась. На следующий день и завтракал, и обедал Грай торопливо, ни о чем другом, кроме рыцарских войн и турниров, говорить не желал. Мы с Бондарем не отвечали, старались молчанием погасить оружейно-коллекционный зуд. Но в данный момент мы шефа интересовали только как слушатели.
После обеда я один сидел в кабинете и мрачно смотрел в окно. Как заставить Грая взяться за дело? Теперь, пока не вычистит своего монстра, он станет отказывать всем клиентам.
Корабельный колокол звякнул у входной двери, прервал мои горестные размышления. Не дожидаясь, пока Бондарь выберется из кухни, я поспешил в прихожую и, не глядя в иллюминатор, вмонтированный в дверь, распахнул ее.
Молодая женщина с дорожной сумкой у ног стояла на нашем крылечке и, улыбаясь, смотрела на меня. Розовый плащ, небольшая шляпка под персик, пушистые волосы красноватого оттенка и огромные светло-карие глазищи на симпатичном лице — вот что я увидел. Незнакомку я назвал про себя Золотей рыбкой и полюбим с первого взгляда. Дорожная сумка сказала мне, что женщина приехала издалека, может явилась к нам с вокзала, и если сна поспешила прямо к Граю, то дело должно быть стоящее. Хорошая деловая перспектива всегда вызывала у меня прилив сил.
Прежде всего следовало позаботиться о возможной клиентке, и я улыбнулся как можно шире, показывая всю свою доброжелательность.
— Именно так я представляла себе вас, — в ответ усмехнулась гостья. — Вы — Виктор Крылов, боксер, отважный армейский разведчик, девушки от вас без ума, не правда ли? Не могли бы вы взять сумку, она уже изрядно оттянула мне руку.
Либо ее кто-то хорошо проинформировал, либо она читала мои рассказы о Грае. Я подхватил сумку гостьи, поставил под вешалку, помог снять плащ и повесил на крючок.
Ее глаза начали изучать меня.
— Я должна видеть Ярослава Грая, но прежде мне хотелось бы посоветоваться с вами, Виктор, можно?
Я не возражал. Но сияние, исходящее из ее глазищ, обволакивало, поглощало, гипнотизировало, пьянило. Я почувствовал, что если дам себе волю, то непременно улечу в эти бездонные глаза и окажусь где-нибудь на другой планете, которая называется Рай, — такой магнетизм исходил из ее глаз.
— Вы меня слышите? — спросила женщина. Она явно лукавила. Наверняка все молодые мужчины, встречающиеся на ее пути, немели, очарованные ее глазами и обаянием. Она должна была привыкнуть, а может, даже и пользовалась этим.
Приложив некоторые усилия, я очнулся, проводил гостью в кабинет, усадил на наш большой кожаный диван, на центральное место, обозначенное двумя валиками.
— Вы в нашем доме бывали прежде? Я вас не помню.
— Нет, не была. Про вас мне рассказывал лейтенант милиции, поэтому и пришла в ваш похожий на крепость дом.
Она неторопливо оглядела кабинет, задержала внимание на стендах со старинным оружием.
— Наверняка в агентство часто обращаются с необычными просьбами, вас ничем не удивишь.
— Я предпочел бы приятное удивление. Но теперь это редко случается. Жизнь пошла торопливая, деловая. У каждого свои проблемы, которые хочется побыстрее решить.
Женщина отвела взгляд от коллекционного оружия, взглянула на меня.
— Могли бы вы предположить, с чем я к вам пришла?
— Этого даже Грай не может, ведь мы не ясновидящие. Но если смогу помочь подготовиться к разговору с шефом, то я вас внимательно слушаю.
— Вы мне позволите отдышаться с дороги, и, если можно, чашечку чаю покрепче.
Я подошел к селектору, нажал кнопку внутренней связи и попросил Бондаря принести чаю с рюмочкой коньяка.
Приглядевшись повнимательнее, я заменил, что посетительница несколько нервничает. Конечно, к нам никто не заходит просто так, чаю попить, у каждого свои заморочки.
Через две минуты вошел Бондарь и на подносе подал гостье чай, вазочку с печеньем и рюмку коньяка.
— Спасибо за внимание, — поблагодарила гостья. — Глоток коньяка меня поддержит.
Я сел за свой стол, достал из ящика блокнот и ручку.
— Если у вас какое-то дело и вы хотите подготовиться к разговору с Граем, то я к вашим услугам.
— Вы как тигр, готовы вцепиться в жертву, — усмехнулась она. — Дайте же мне минуту-другую прийти в себя.
Она взяла в руку несколько печенюшек, подошла к окну и, раскусывая их, стала запивать чаем. Сама же стала внимательно глядеть в окно, как бы высматривая кого-то. Не пойму, почему я решил, что наша гостья сегодня осталась без обеда. Когда с печеньем и чаем было покончено, она неторопливо взяла рюмку и выпила ее у другого окна, оглядывая вторую сторону улицы. Я терпеливо ждал.
Зеркала в кабинете не было. Посетительница посмотрелась в оконное стекло, поправила прическу.
— Теперь чувствую себя гораздо лучше.
— Я рад за вас.
— Ваш дом мне определенно нравится.
— Я тоже к нему хорошо отношусь. Может, поговорим о деле?
— Однако вы весьма нетерпеливы.
— Выдержка у меня, действительно, как у тигра, который сидит в засаде. Но мне не понятно, зачем вы сюда пришли?
Она рассмеялась.
— Уважаю жестких деловых людей. У них во всем четкость и определенность. Но… не гоните лошадей.
— Пожалуйста, могу подождать еще.
Но мне уже хотелось ясности, я решил, что был достаточно вежлив, терпелив и гостеприимен. Неторопливо раскрыл блокнот, снял колпачок с шариковой ручки.
— Итак, вы…
Улыбкой она остановила меня.
— Дорого обходится содержание большого дома?
— Вопрос не по адресу… Надеюсь, вы не из налоговой полиции и не за подобной информацией Рюда пришли.
— Я хотела узнать, сколько стоит у вас в сутки одна комната? Хотя можно сориентироваться по гостиничным ценам. Скажите, у вас гостевая комната свободна?
Я захлопнул блокнот. Легкое сомнение шевельнулось в душе. Может, я напрасно изображал гостеприимство, зря расходовал время, улыбки, чай, коньяк. Сейчас выяснится, что в соседней гостинице некий хохмач трепанул, что мы подрабатываем, пуская на ночь приезжих? Или ее послали к нам шутники соседнего Автовского отделения милиции, а сейчас они сидят у начальника уголовного розыска Головатого и смеются, держась за животы? С них станется. А я тут по простоте душевной пытаюсь изобразить светскую беседу с незнакомой дамой. Черт возьми, нельзя же так лопухнуться! Грай меня засмеет. Но Золотая рыбка смотрела ласково, грустно. Ради таких глаз стоило потерпеть. Не часто мне приходится провести час-другой с очаровательной незнакомкой. Хотя всему должен быть разумный предел.
— Если вам нужна комната, я позвоню в гостиницу «Прибалтийская», там у нас хороший знакомый, и вам немедленно предоставят номер-люкс или закуток за кухней, что пожелаете.
— Я хочу эти сутки провести у вас, — женщина просительно посмотрела на меня. — Неужели откажете?
— У нас в гостевой иногда живут клиенты. Порой мы устраиваем на ночлег даже убийц, и такое бывает. Но никто еше не обращался с подобной просьбой. Почему бы вам не обратиться к услугам гостиницы?
— Там у меня сразу возникнут проблемы.
— Например?
— Потребуют предъявить паспорт.
— У вас его нет?
— Паспорт есть, но мне не хочется показывать его даже вам.
— Ваше имя, пожалуйста, скажите.
— Могу назвать вам любое. Скажем, Римма Скоробогатова. Устроит?
— Устроит, пока не наведу справки.
— Вот видите, а этого мне как раз и не хочется. Могу я пожить инкогнито? Хочу, чтобы никто не знал, что я у вас нахожусь.
— Вас кто-нибудь ищет? Вам угрожают?
— Напрасно вы задаете вопросы. Мне не хочется сегодня отвечать ни на один из них. Просто человеку потребовалось исчезнуть на одни сутки, всего на сутки!
— Что произойдет за это время?
— Вы опытный детектив, но не мучьте меня расспросами. Приютите испуганную женщину. Я не могу и не хочу ничего вам больше говорить.
— Тогда я вынужден воспринять ваш визит как розыгрыш со всеми вытекающими последствиями.
— Не говорите про розыгрыш, — гостья сильно огорчилась, и мне показалось, что ей можно верить. — Боюсь открыть себя, потому что могу пострадать от этого. Мне нужно скрыться на сутки. За мной пытались следить, но я спряталась, и теперь никто в городе не должен знать, где нахожусь. Никакая гостиница не скроет меня от глаз людских. Ваш дом, как мне говорили, самое безопасное место в городе.
— Безопасное, да. Но… — я повертел шариковую ручку в пальцах. Она поняла это по-своему.
— Знаю, у вас высокие гонорары. Заплачу, сколько скажете, не торгуясь. Назовите любую, — она запнулась на секунду, — разумную сумму. Сто долларов вам достаточно, не потребуете же вы с меня больше?
Я сунул блокнот в ящик стола.
— Мы так не договаривались.
— А почему бы и нет? — продолжала она настаивать. — Ведь бывают клиенты и необычные, со своими странностями, с неожиданными требованиями. Я хочу провести эти сутки под вашей охраной. Трое крепких, опытных, хорошо владеющих оружием мужчин — это то, что мне нужно сегодня, чтобы уснуть спокойно. — Она снова взглянула в окно.
— Вы говорите так, словно поджидаете нападение целого отряда на наш дом.
— Скорее всего этого не произойдет. Когда я подходила к крыльцу, слежки за мной не было, ручаюсь. Но, надеюсь, в любом случае вы не заробеете?
— Когда мне следует заробеть, знает один Грай. Как только он даст нужную инструкцию, я перепугаюсь тут же. Вы полагаете, нам необходимо приготовить оружие и занять круговую оборону?
— Как оборонять дом, вы решите сами, — смутилась посетительница. Взяла свою сумочку из золотистой кожи, брошенную на диван, и достала деньги. — Я плачу наличными и не требую квитанции. Деньги не будут обложены налогом и целиком перейдут к вам. Выгодное дельце, не правда ли? Аппетит у меня умеренный, и, надеюсь, ваш запасливый Бондарь сумеет меня прокормить. Право же, я не проглочу ваши запасы.
Посетительница протянула мне деньги, эдакую маленькую пачечку, но с приятным, ласкающим слух хрустом. Я не алчный до денег, но и не дуралей, не знающий им цену. Глядя на «хрустики», подумал — выставить посетительницу на улицу и проститься с ней всегда успею. И пусть она не станет нашей клиенткой, но, может быть, с ее помощью мне удастся оторвать Грая от свалившегося на нашу голову монстра и заставить заняться делом? Приняв решение, я стал сух и деловит.
— Последний раз спрашиваю, вы не хотите назвать свое имя?
— Не могу.
— Грай сейчас весьма занят. Не знаю, как он воспримет ваше появление. Он решит окончательно, оставаться вам или нет, хотя дом принадлежит Бондарю. Мне интересно посмотреть, как шеф отреагирует на ваше появление и наличные. Проведем маленький эксперимент.
— Что за эксперимент? — встревожилась женщина, — Вы уверены, что хотите помочь мне?
— Что решит Грай, не знаю, но лично я уже начал помогать вам.
Я принял у нее деньги и, держа их в руках, снова подошел к селектору.
— Сейчас приглашу к вам Алексея Бондаря, хозяина нашего дома… Он бывалый человек и, пока я говорю с Граем, не даст вам скучать.
— Знаю, — оживилась посетительница. — Он капитан огромного траулера, ходил за рыбой в Атлантику. Мне интересно с ним познакомиться. Полагаю, что старый моряк человек добрый, в отличие от вас, скорее поймет одинокую испуганную женщину.
Я поговорил с капитаном по селектору, и через три минуты он с подносом, на котором стояли кофейник, сахарница и две маленькие чашечки, вошел в кабинет. Оставив таинственную посетительницу под присмотром, чтобы быть уверенным, что по ее вине в доме не возникнет пожар, не окажется вскрытым сейф и в трубке нашего телефона не поселится жучок, я прямым ходом проследовал в библиотеку-мастерскую.
Глаза Грая сверкали, своим энтузиазмом он мог поразить любого — железное чудище он натирал мелом, полировал фланелевой тряпицей и читал, черт возьми, надо полагать, французские стихи:
В мою сторону Грай не соизволил повернуть голову. Стряхнув белую пыль с рук, поставил Жана де Аленкура на пол.
— Взгляни, Виктор, хорош герой?
— Ему нужен плюмаж, копье и меч, тогда он станет рыцарем. А пока это дезертир, удравший с поля боя и потерявший оружие.
— Ты прав. Меч мы ему достанем, я знаю, у кого есть целых три. Копье придется делать самим. Съездим на дачу к Бондарю, походим по лесу и выберем подходящее деревце для древка. Плюмаж добудем в театральном реквизите Большого Драматического. Ну, признайся, хороша находка?
— Подкова, приносящая людям счастье в дом, нам сейчас нужнее, — постарался я урезонить шефа. Он мог тут же послать меня в театр за плюмажем для этой консервной банки. И тогда бы точно не захотел знать ни о какой посетительнице. Я взял правую руку рыцаря, согнул ее в локте и поднял, словно он держал копье наперевес. На кольчужную рукавицу положил пачку банкнот.
Глаза Грая остановились на деньгах.
— Что это?
— Деньги.
— Сам вижу. Откуда деньги?
— Эго Мой взнос в общее дело — средства для седла Жана. Сидя в одиночестве, без дела, я подумал, что нам следует сменить профиль агентства. Дом превратим в рыцарский замок. Капитану Бондарю купим титул барона или депутата Госдумы, Жану — коня, предложим новым русским и мафиози проводить рыцарские турниры вместо того, чтобы крошить друг друга из «узи» и пробивать черепа из снайперских винтовок. Пусть честно борются за фабрики, землю и власть. Вы получите статус рефери и станете оставшимся в живых победителям выдавать лицензии на право облагать теневым побором супермаркеты, бани и детские сады. Я стану оруженосцем или конюхом. Средства на перестройку добудем, превратив наш дом в пятизвездочный отель. Капитан Бондарь в вашем кабинете уже заполняет анкетную карточку первого постояльца. Это молодая дама, обладающая способностями гипнотизера. Чтобы не получилась накладка, я взял с нее задаток.
— Хватит трепаться, — усмехнулся Грай.
— Если вы думаете, что это шутка — взгляните сами. Очаровательная женщина, сидя на нашем диване, пьет кофе с Бондарем. Капитан угостил ее коньяком и готов пойти дальше. Ей ничего не стоит вскружить моряку голову. Тогда в нашем доме появится пышущая здоровьем хозяйка, а капитан наверняка потребует освободить то помещение, где у нас хранится сыскной инвентарь, для детской комнаты. Меня за двадцать минут знакомства она просто опьянила, но я еще держусь и не сделал предложение оттого, что не знаю ее имени. Наверняка, когда вернусь в кабинет, стану решительнее. И тогда вам придется выплатить мне внеплановый аванс на медовый месяц.
Грай отошел от железного чудища, сел к журнальному столику у книжного шкафа и приказал:
— Давай все сначала и подробно. Ты девицу подобрал на проспекте или на вокзал ездил?
Я сел напротив шефа и рассказал об ее появлении, о странной просьбе и страхе перед преследователями.
— Как, по-твоему, она могла уйти от хвоста?
— Скорее всего, нет. Женщина очаровательная, но для нашего дела простовата.
— Жан де Аленкур, — обратился Грай к железной статуе, — Вы готовы к знакомству с Дамой? — и легонько стукнул пальцем в стальную грудь.
— Бам-м-м! — радостно ответило железо.
В этот момент колокол в коридоре звякнул, что означало — пришел еще один посетитель. Я обрадовался — повалил народ, может, фортуна подбросила нам состоятельного клиента? Взглянул на часы — пятнадцать ноль три — и быстро вышел в прихожую. Посмотрел в иллюминатор, вделанный Бондарем во входную дверь. На крыльце монументом стоял мужчина лет пятидесяти с умным крестьянским лицом, одетый в демисезонное пальто ив мохнатой материи в полосочку. Из-за его плеча выглядывал человек помоложе, лез тридцати пяти, в вельветовой шляпе с петушиным перышком, надвинутой на густые брови. Однажды он сдвинул свои брови по какому-то поводу, да так и забыл раздвинуть, отчего выражение его лица казалось одновременно угрожающим и испуганным.
«Это определенно наши клиенты, — подумал я и ощутил новый прилив деловой энергии. — Люди озабочены, спешат, что-то у них случилось», — и решительно открыт дверь.
По заведенному у нас порядку, если человек является без звонка, а шеф занят делом, то я оставляю пришедших на крыльце, пока не получу указаний от Грая. Теперь же, когда требовалось оторвать его ст свалившегося на нашу голову рыцаря и заставить работать, любой посетитель был хорош. Молодой посетитель протянул мне вельветовую шляпу с перышком, пожилой сам пожелал снять свое демисезонное пальто в полосочку. И тут же заговорил:
— Я директор Холуйской фабрики лаковой миниатюры Виктор Великорецкий, со мной художник Соснов-младший. Нам немедленно нужно поговорить с Ярославом Граем.
— В данный момент шеф несколько увлечен домашним хозяйством — ремонтирует железное чучело для прихожей. Ее обращайте на это внимание, он способен заниматься двумя делами сразу, входите и сразу рассказывайте о своих проблемах.
Я открыл дверь в библиотеку-мастерскую, ввел посетителей, представил и пояснил:
— У людей срочное дело, я не имел возможности их опросить.
Грай хмуро посмотрел на меня, но ничего не сказал; выставить людей не выслушав, не узнав причин появления, он не мог. На это я и рассчитывал. Б синей рубашке и рабочем комбинезоне, с испачканными ржавчиной и мелом руками Грай походил на старательного слесаря четвертого разряда. Ветошкой он показал гостям на стулья около окна.
— Присаживайтесь.
Директор фабрики подозрительно посмотрел на грязную ветошку в руках Грая, которой он оттирал ржавчину с пальцев, на инструменты, разбросанные по верстаку, и, наверное, эго напомнило ему слесарку, он сердито посмотрел на меня.
— Я ценю хорошие розыгрыши, мне понятно желание шуткой скрасить себе жизнь. Но, может быть, мы не туда пришли? Мы не собираемся сдавать в ремонт кофемолку, нам нужно срочно найти пропавшего человека.
Я с наслаждением слушал директора — так Граю и надо. Но и посетителя следует держать в строгих рамках.
— Не сомневайтесь, перед вами известный детектив Ярослав Грай и доверенный помощник Виктор Крылов. Если вы читаете центральные газеты, то наверняка слышали про конверсию. Мы, наше детективное бюро, тоже принимаем участие во Всероссийской программе — сначала скупали кремневые пистолеты, теперь взялись за доспехи рыцарей.
Я не знал, как отреагирует Грай на подобную вольность с моей стороны, губы его плотно сжались и взгляд стал тяжелым. Но в разговор вмешался Соенов-младший.
— Я узнал вас по фотографии в газете «Известия». Статья называлась «Дело об исчезнувшем из Пулково самолете». Тогда вы с блеском справились с заданием и быстро нашли жулика — Шилова. Теперь помогите нам.
Художник взглянул на директора, лицо которого все еще выражало сомнение, и продолжил:
— В Русском музее мы устроили выставку лаковых миниатюр Холуя, небольшого поселка в Ивановской области. Таль ко не путайте нас с Палехом и Мстерой…
Грай молча кивнул.
— Мы отобрали лучшие миниатюры, составили бригаду из художников. Ждали с волнением, что скажет сегодняшний Петербург? Выставка открылась, посетители приняли ее хорошо.
Грай остановил тяжелый взгляд на Соснове, руки его сами собой продолжали оттирать ветошкой ржавчину с пальцев.
— В Русский музей на открытие пришло много народу. Каждый из художников выступил, подарил любителям автографы, потом мы все поехали на Стачек, 144, там, в общежитии Кировского завода — оно полуквартирного типа, удобное — музей арендовал комнаты для художников. Мы накрыли стол, начали садиться, вдруг я вижу — Людмила Катенина, единственная женщина из приехавших художников, выбегает из своей комнаты с дорожной сумкой в руках. На лице — лица нет, летит как стрела к лифту. Я хотел ее остановить, спросить в чем дело, но дверцы лифта перед самым моим носом — хлоп, и она уехала. Людмила женщина резвая, догонять не имело смысла. Мы потолковали между собой об ее побеге, но никто ничего не знал.
Наконец директор фабрики Великорецкий поверил, что попал куда надо, что петербургский известный детектив может выглядеть, как слесарь на его предприятии, и взял на себя разговор.
— Меня сильно испугало поведение Катениной. Вы не знаете, это самый дисциплинированный человек на свете. Знакомых в Петербурге у нее нет. Назад в Холуй мы должны ехать все вместе, вот у меня билеты в кармане. Тут что-то не так! Я теряюсь в догадках, боюсь предположить самое страшное. Надо найти ее, немедленно найти! Я никаких денег не пожалею для этого.
— У вас есть предположения, хотя бы самые невероятные?.. У нее бывали конфликты, столкновения, она имела врагов на фабрике?
Соснов чуточку склонил голову к правому плечу.
— Ссор на фабрике между художниками полно. Без них не обойтись в творческой работе. На художественном совете во время обсуждения миниатюры, порой, художники такого друг другу наговорят — в дым разругаются!
Великорецкий махнул на подчиненного рукой.
— Это творческие споры, они не оказывают влияния на человеческие отношения. К тому же на художественном совете у меня последнее слово, я критику на юмор перевожу, мол, сам думай, что принимать из сказанного, а что нет, сам смотри, как миниатюру исправлять.
— Может, причина побега кроется во внешних событиях. Вы что-нибудь знаете?
Соснов чуть больше склонил голову к правому плечу.
— К нам на выставку приехали два предпринимателя из Красноярска. Они пришли в восторг и решили развить промысел у себя в Сибири. Средств у них для этого достаточно. Поговорив с каждым из нас, они, видимо, решили, что легче всего уговорить Людмилу. Пообещали ей квартиру, богатого жениха… Отвели в сторонку и долго уламывали.
— Я видел красноярских бизнесменов, — подтвердил Великорецкий. — Они ребята хваткие, такие могут на скаку человека с коня украсть.
— Сделаем предположение, — взмахнул Грай ветошкой, — что Катенина убежала к бизнесменам в гостиницу или еще куда. Нормальный человек не может уйти от товарищей, не сказав ни слова, не простившись…
Голова Соснова склонилась еще на пол сантиметра.
— Когда Людмила подбегала к лифту, то крикнула что-то на бегу.
— Постарайтесь вспомнить.
— Я разобрал только обрывок фразы: «…предатель, чертов наперс…» Затем двери лифта с треском закрылись.
— Ничего не путаете.
— К сожалению, я сам не могу эти слова понять.
— Может, она хотела сказать «наперсник»?.. Посмотрим на событие с точки зрения классической трагедии. Наперсник — лицо, которому Катенина рассказывала о своих мыслях и поступках. Кто этот человек, вы наверняка знаете.
Голова Соснова чуть выпрямилась и повернулась в сторону директора.
— Извините… Гм… гм…
Великорецкий почувствовал себя неуютно и несколько побледнел.
— Если говорить откровенно, то Катенина, наверное, со мной была наиболее откровенна. Но о предательстве речь идти не может. У меня к ней особые отношения, и я не позволю умыкнуть с фабрики талантливого человека.
— Давайте рассмотрим другую версию, — предложил Грай.
Я позволил себе с улыбкой вмешаться в разговор:
— Она хотела произнести «наперсток». Он не выдержал давления иголки, проломился и ранил хозяйку.
Грай на мою шутку не отреагировал, продолжил:
— Два года назад в исследовательских целях я написал научное произведение, трактат по вопросам использования преступниками ядовитых грав. «Наперстянка» — вот как полностью может звучать слово, обрывок которого вы услышали. Если память мне не изменяет, это дигиталис, трава, полукустарник и кустарник семейства норичниковых — они растут в Северной Африке, Европе и Западной Азии, всего тридцать пять видов. В странах СНГ шесть видов. Наперстянку пурпурную и другие возделывают, как ценные лекарственные растения, сердечно-сосудистые. Наперстянка, если вам интересно, весьма ядовита.
— Есть возможность ее купить? — с тревогой спросил директор.
— Сейчас можно купить все.
— Вы думаете…
— Нет, это слишком красиво, экзотично. В жизни все проще и грубее. У вас фотография художницы есть?
— В музее, рядом с ее миниатюрами.
— Тогда нарисуйте портрет, вам, художникам, это ничего не стоит.
Я протянул директору свой карманный блокнотик, он уместил его на колене и шариковой ручкой, уверенными быстрыми штрихами нарисовал беглянку. Я взял блокнот, чтобы передать шефу, и сам внимательно посмотрел на рисунок.
Если меня когда-нибудь назначат председателем аттестационной комиссии предприятий народных промыслов, то я твердо заявлю — Виктор Великорецкий своей должности соответствует. Портрет нс вписывался в рамки строгого классического реализма, а был сильно стилизован. Рисунки такого рода я видел на лакированных коробочках, ларцах и шкатулках Палеха и Мещеы в валютных магазинах, куда порой заглядывал из любопытства. Именно такими изображались на миниатюрах женские головки — склоненные набок, с загадочной или печальной полуулыбкой, мечтательные, наполненные внутренним огнем. Как можно сделать подобный рисунок за минуту обыкновенной шариковой ручкой — не понятно. Еще рисунок напомнил мне иконы, что остались от деда и висели в красном углу нашего бревенчатого дома, который стоит и по сей день в деревушке Всесвятское Тверской области.
— Поставьте внизу подпись и число, — велел я директору.
— Зачем?
— Так положено. Теперь рисунок получит силу документа.
Директор пожал плечами и подписал рисунок.
Положив блокнотик на журнальный столик перед Граем, я повернулся к посетителям спиной и стал соображать, как передать информацию Граю? И в раздумье медленно произнес:
— Могу предположить, что дама, изображенная на рисунке, хорошо относится к французским рыцарям. Не далее, как сегодня она купила некоему Жану седло.
Капитан Бондарь — опытный моряк, Так и хочется сказать, что он объездил много стран. Но следует удержаться от таких слов, потому что он рыбак, на берег сходил не часто и правильнее сказать, что он объездил много морей. Бондарь хорошо знал — само по себе море практически ни одну женщину не интересует, редко можно найти фанатичку, когерая сама хотела бы стать капитаном. Женщинам не стоит рассказывать про шторма, айсберги, пробоины в борту и спасательные шлюпки. Зато капитан накопил много веселых баек, которые легко рассказываются и с удовольствием всеми слушаются. А если не одной комнате с тобой молодая очаровательная женщина глядящая на тебя огромными с лукавинкой глазами, то речь моряка может литься бесконечно…
Когда в прихожей звякнул колокол, гостья поинтересовалась, что эго за пожарный сигнал?
— Если судно выработало свой ресурс и уходит на переплавку, каждый из моряков берет с него что-нибудь себе на память!! Первым делает выбор капитан. Обычно берут большой дубовый штурвал — рулевое управление на случай отказа гидравлики. Он такой же, как вы видели в кино на парусных кораблях, но находится на корме, внизу, у самой машины. Я подумал, куда мне штурвал? Взял на память судовой колокол и сделал звонок в прихожую. Правда, мелодично звучит?
Гостья звук одобрила, а спустя пять минут спросила, нельзя ли ей поглядеть колокол поближе, о таком звонке она прежде не слышала и вряд ли доведется увидеть подобное.
В неписаных морских правилах сказано, что молодым женщинам нельзя отказывать ни в чем. Да и ничего нет предосудительного в том, что дама взглянет на колокол, мимо которого уже проходила. Капитан решил, что это не противоречит инструкциям, которые я ему дал. Бондарь распахнул дверь в прихожую, и сии вышли из кабинета.
Как я потом понял, профессиональной художнице, обладающей великолепной зрительной памятью, одного мимолетного взгляда оказалось достаточно, чтобы по демисезонному пальто из пушистой ткани в полосочку узнать своего директора, а также понять, кому принадлежит вельветовая шляпа с петушиным перышком.
Как рассказывал Бондарь, в одной руке Катенина держала сумочку, твердыми ноготками другой руки постучала по колоколу. При этом глаза ее вспыхнули, словно корабельные прожектора зажглись в глухой ночи, женщина направила весь свой внутренний свет на него, сама стала другая — легкая, воздушная, волшебная. Взглянула капитану прямо в глаза, взяла за руку (ее ладонь оказалась сухая и горячая) и полушепотом спросила:
— Можно нам выпить по рюмочке за рыбаков? Ведь про них говорят — дважды моряки! Чокнемся с колоколом и выпьем прямо здесь, у корабельной бронзы, а?
Наверное, я бы тоже не устоял.
Мы потом повторили путь Бондаря с секундомером в руках — от колокола до буфета в кают-компании, тридцать два шага, достать две рюмки, поставить на маленький поднос, из глубины буфета вынуть бутылку дагестанского коньяка пять звездочек, из старых запасов, налить две рюмки и вернуться обратно. Капитан отсутствовал всего две минуты шестнадцать секунд. Я бы на подобную операцию затратил времени в полтора раза больше.
Выйдя из кают-компании, капитан сразу увидел распахнутую дверь, отсутствие розового плаща на вешалке, исчезновение дорожной сумки. Поставил поднос на пол под колокол, вошел в библиотеку-мастерскую.
— Извини. Виктор, ты срочно нужен.
Не найдя на вешалке розового плаща, я выбежал на улицу. Огляделся, спустился с пригорка вниз ic шоссе. Золотой рыбки нигде не было. Если она остановила попутную машину’ и укатила в центр юрода — попробуй ее найди, Петербург — огромный аквариум.
Я вызвал Грая в кабинет, рассказал, что случилось. Он хмуро засопел, велел привести к нему и усадить на диван директора фабрики вместе с художником, полчаса задавал им вопросы — процеживал, пытаясь понять ситуацию. Но так как ничего существенного еще не произошло то и выяснить что-либо конкретное не удалось. Грей пообещал поискать Катенину, но без гарантии.
Когда я проводил посетителей и закрыл за ними дверь, то шеф начал размышлять вслух:
— Если Катенина убежала от своих коллег, значит ее напугал кто-то из них, может быть, по непонятным для нас причинам, даже сам директор. В городе у нее знакомых нет. Куда она денется голодная и испуганная? Захочет вернуться к себе в Ивановскую область, в желанный Холуй… Ты взял деньги у клиента? Теперь должен их отработать. Узнай, в какое время уходит поезд в Иваново, поезжай на Московский вокзал и найди ее там.
Любит шеф давать простенькие заданьица — пойди и найди… За две минуты по телефону я выяснил, что поезд отходит в шестнадцать тридцать пять.
— Вот и отлично, — подвел итог Грай. — Сейчас пятнадцать тридцать восемь, до обхода поезда пятьдесят семь минут. Когда ее найдешь, объясни ситуацию. Если ей все еще нужно убежище — веди к нам. Если не захочет возвращаться, позвони, найдем другое решение.
Я заглянул на камбуз перехватить что-нибудь перед дорогой.
— Обед готов, — заторопился Бондарь.
— Некогда, бегу…
— Тогда съешь пару пирожков с мясом, я тебе стакан чаю налью.
Пока я рвал зубами пирожки, капитан, чувствуя свою вину и от этого ощущая неловкость, все же спросил:
— Виктор, почему она сбежала? Не ушла, а именно сбежала? Мы так с ней хорошо говорили, и вдруг!..
Я торопливо проглотил последний кусок:
— Вы еще спрашиваете?.. Женщина узнала меню на обед и решила не рисковать жизнью.
— Ты найдешь ее, Виктор? Скажи Людмиле, что у нее в городе появился надежный друг. Я ей оставлю пирожки в духовке. И даже если она вернется ночью, они будут теплые.
— Если вы почувствовали к нашей клиентке благосклонность, заверните еще несколько пирожков в дорогу. То, что от них останется, при встрече я обязательно передам.
От нашего дома до станции метро «Автово» две небольшие троллейбусные остановки. На метро до Московского вокзала езды минут семнадцать. Это просто. А вот попробуйте найти человека на огромном Московском вокзале, да еще если он лежит в конце дальней, не «ивановской» платформы, лежит внизу, под перроном. Это не сразу удастся. Я сначала обошел залы ожиданий, заглянул даже в депутатский, кассовый зал и буфет — людные места, где легче всего спрятаться и затеряться человеку. Когда подали ивановский поезд, встал в начале платформы и просмотрел всех пассажиров. Золотой рыбки не было. Я не мог пропустить ее розовый плащ. Когда ушел поезд, понял, что искал не там. Ощущая холод в спине, прошел на край платформы, спрыгнул вниз. И под самой дальней, крайней платформой, увидел клан розового плаща.
Подойдя ближе, разглядел обезображенное лицо, распухший язык, вывалившийся из широко раскрытого рта, выпученные глаза, темную полоску на шее. Тут же валялся кусок грязней веревки, подобранной, вероятно, на земле. Скорее всего, ее столкнули с перрона, задушили на земле, и от людских глаз затолкали поглубже под перрон. Розовый плащ оказался выпачканным в мазуте, дорожная сумка отсутствовала, карманы вывернуты. Может быть, после убийцы здесь уже побывали вокзальные бомжи.
В кармане у меня еще оставался пирожок с мясом, старательно завернутый в бумажку заботливым капитаном. Я его вынул и положил поодаль, на открытом месте, пусть его склюют божии птички.
Из вокзального автомата, опустив в него жетон метро, позвонил Граю. Рассказал об увиденном и спросил инструкции. Шеф тяжело задышал в трубку:
— Убежав от нас, она была обречена. Позвони в милицию и возвращайся домой.
Пришлось потратить еще один жетон. Избрал номер дежурного ГУВД и пропищал в трубку, зажав нос:
— На Московском вокзале только что убили молодую женщину. Тело лежит под левой, крайней платформой, в самом конце.
Вернувшись домой, я открыл дверь своим ключом, чтобы не сразу встретиться с Бондарем. Но, очевидно, старик поджидал меня, он сразу вышел из кают-компании, посмотрел мне в лицо, понял, что случилось страшное, и все же с надеждой в голосе спросил:
— Ты нашел ее, Виктор?
— Отыскал, но поздно. Ей уже никто не сможет помочь.
— Я не смог ее удержать… Боже, прости меня…
— Не казните себя, капитан. Никому не дано удержать Золотую рыбку. Об этом еще Пушкин предупреждал. А классикам можно верить.
В одиннадцать вечера, когда я выходил из кабинета, чтобы отправиться спать, Грай заметил:
— Телефон Великорецкого в общежитии не отвечает до сих пор. Не нравится мне это. Что там могло случиться?
— Плохие новости, шеф, всегда приходят быстро. Узнаем все утром.
Завтракали мы, как обычно, в восемь тридцать. Бондарь накормил нас гречневой кашей с молоком и яичницей-глазуньей. Сам есть не стая. Я запивал завтрак чаем, Гран предпочитал кофе.
В девять часов я, вслед за Граем, вошел в кабинет и отдал ему газеты, вынутые из почтового ящика. Не садясь, шеф развернул «Криминальный вестник», быстро нашел то, что нас интересовало, прочитал вслух: «Вчера на Московском вокзале найдено тело молодой художницы из Холуя Людмилы Катениной. С группой художников, которую возглавлял директор фабрики лаковой миниатюры, она приехала на открытие выставки в Русском музее. Предположительно, убийство произошло во время от пятнадцати тридцати до шестнадцати тридцати. По факту убийства возбуждено уголовное дело. Всех, кто в это время был на вокзале и может дать информацию по данному факту, просим позвонить по телефону…»
Я закрыл глаза и вспомнил — в какой-то книжке про северо-американских индейцев читал об их отношении к произнесенному слову: когда снимают скальп — больно. Но обыкновенные слова могут ранить человека еще больнее. Тогда я не мог понять смысла сказанного. А сейчас вспомнил и подумал: лучше бы с меня сняли скальп — говорить о человеке, о молодой женщине, которая, я считал, погибла по моей вине, было невыносимо.
Грай на мои эмоции не обратил никакого внимания. Так и не присев, быстро разобрал почту. Он был в костюме, при галстуке, что делало невозможным контакт с железным французом. Но он уже два раза посмотрел в сторону библиотеки, где ждало его чудовище, и я понимал, что вскоре могу остаться с мрачным убийством один на один.
Резко звякнул колокол у входной двери.
— Взгляни, кто это хочет оторвать язык у нашего колокола, — попросил шеф.
Я вышел в прихожую, посмотрел в иллюминатор и обнаружил на крыльце рассерженного начальника уголовного розыска Головатого. Я открыл дзерь и вежливо сказал:
— Доброе утро, майор. Бы, наверное, с хорошими вестями к нам?
Оттолкнув меня, не здороваясь и не снимая куртку, Головатый прошел в кабинет и с ходу плюхнулся на диван, на главнее место, обозначенное валиками. Сверкающие, гневные глаза не предвещали добра от этой встречи.
— Я вам рекомендовал в помощники Виктора Крылова? — спросил Головатый задиристо.
Грай сел в свое кресло у стола, я занял рабочее место.
— Рекомендовали, — согласился шеф.
— Я его и уничтожу, как оперативника! — выпалил пришедший.
— Хорошенькое начало дня, — привстал я от удивления. — Нельзя ли узнать подробности? Я угнал у вас машину? Не поздоровался с вашим шофером или совершил иной проступок, попадающий под действие Уголовного кодекса?
— Вчера на Московском вокзале убили женщину, холуйскую художницу Людмилу Катенину. Милицейский автопатруль задержал бомжей, которые унесли с перрона ее дорожную сумку. Криминалисты нашли на сумке отпечатки твоих пальцев, Виктор. На данный момент ты — главный подозреваемый. Если ты плохо прокомментируешь этот факт, то немедленно познакомишься с моими новенькими браслетами. Я слушаю.
— Интересный вопрос. Мне нужна подсказка. Мы знаем что-нибудь об этих отпечатках или первый раз о них слышим? — спросил я Грая.
— Встречный вопрос, — перебил меня Грай. — Убийство произошло не на вашей «земле». Майор, почему вы им занимаетесь?
— Потому, что общежитие, в котором жили художники на проспекте Стачек, 144, стоит на моей «земле».
— И там произошло еще одно убийство? — ахнул я.
— Откуда ты это знаешь?! — взревел Головатый. — Говори сразу, не задумываясь, иначе запру тебя в ДПЗ, и там на казенной каше быстро все вспомнишь.
— Я ничего не знаю, только предположил, раз вы здесь и спрашиваете, значит, что-то случилось…
— Вы ведете нечестную игру! — закричал Головатый на Грая. — Сначала хотели получить деньги за поиск человека, который сидел у вас в доме, в соседней комнате, а когда не выгорело дельце, наверняка сделали новый поворот. Я хочу знать, кто у вас клиент, что вы расследуете и какие факты скрываете, необходимые для поимки убийцы?
И без того сложные отношения между Головатовым и Граем опять обострились. Оба были гордые, привыкли к самостоятельности, с трудом находили общий язык. Изредка они оказывались союзниками по расследуемому делу, а чаще — соперниками. Районное отделение милиции находилось неподалеку от нас — из окон южной стороны дома, выходящих в сад, мы видели зарешеченные окна и пивной ларек, находящийся почти под их рукой. За четыре минуты Головатый мог от своего рабочего стола дойти до кабинета Грая и узнать, что наработал сосед, но… гордая голова не желала идти и кланяться. Ведь у Головатого полный штат сотрудников, а у Грая был один я, да изредка он привлекал для помощи двух-трех оперативников.
— Конечно, мы существуем за счет средств клиентов, — как можно мягче ответил Грай. — Но не надо преувеличивать нашу любовь к деньгам. В этом плане у вас уже сложилось собственное мнение, я не стану вас переубеждать. Что же касается холуйских художников, то клиента у нас нет и дела мы не ведем. Но вчера я говорил с директором фабрики, и если вы расскажете, что случилось в общежитии, то, может быть, мысли по это му поводу у меня появятся.
— Ладно, — согласился Головатый, несколько успокоясь. — Все равно завтра сб этом из газет узнаете… После открытия выставки в музее, осчастливив зрителей автографами, художники решили устроить небольшой банкет. Всего собралось девять человек, пять из Холуя — директор фабрики Зеликорецкий, народный художник России Онисов, Людмила Катенина, и два Соснова, их называли Соснов-старший и Соснов-младший. К ним присоединились трое бывших холуйцев, которые переселились в Липецк, но приехали посмотреть на выставку — Панфил, Малашин, Mapкичев, и пришла искусствовед Русского музея Ирина Грачева. Она эту выставку, собственно, и организовала. Продукты были заготовлены заранее. Утром встали пораньше, и Соснов-старший затащил всех на Кировский рынок, купил там первые весенние грибы — сморчки и строчки. Он большей любитель грибов и решил себя побаловать.
— Как это выглядело по времени? — спросил Грай.
— В девять открывалась выставка, в двенадцать они ушли из музея, в час тридцать стали садиться за стол, и в это же время Катенина убежала из общежития.
Грай кивнул мне головой, и я продолжил:
— В четырнадцать тридцать пять она вошла в наш дом, в пятнадцать ноль три прибыли директор фабрики с Сосновым-младшим. Через семь минут после их прихода Катенина убежала. Скорее всего она помчалась прямо на вокзал и к отходу поезда на Иваново, к шестнадцати тридцати пяти, была уже мертва и ограблена. С собой она имела дорожную сумку и сумочку с деньгами.
— Сумочка найдена, лежала на земле под телом. Может быть, грабитель в спешке не заметил ее. Либо это не ограбление.
— И тогда виновен кто-то из тех, кто присутствовал в праздничной компании, — вслух подумал Грай, — Всликорецкий говорил, что разогнал художников искать Катенину и без нее не возвращаться.
— Пошли все, кроме Соснова-старшего, который уже напился к этому времени и не мог идти.
— У кого есть алиби?
— Твердого алиби нет ни у кого.
— Вечером художники вернулись, снова сели за стол в десять, начале одиннадцатого. Соснов-старший к этому времени выпил еще бутылку, они определили это по пустой посуде, и лежал, блаженно улыбаясь, на своей кровати. Его не стали будить. Но в двенадцать ночи директор заподозрил неладное, вызвал «скорую», и пока она ехала, Соснов-старший умер.
— Что говорит медэксперт?
— Заключение официальное еще не готово, но врач сказал, что он отравился грибами.
— Если он опытный грибник-любитель, сам варил, сам ел — как это могло случиться?
— Не могу ответить. Возможно, знала Катенина.
— Она ходила со всеми на рынок, помогала готовить, накрывать на стол. И вдруг, когда пришло время взять в руку вилку, сорвалась, убежала. Что она узнала в тот момент?
— Теперь уже не спросишь. А может, сама руку приложила?
— Обычно, когда человек сбегает с места трагедии, все валят на него. Но раз она найдена мертвой, может быть, обвинения в ее адрес отпадут?
Грай сжал кулаки и надавил на стол.
— Соснов-старший в этот день ссорился с кем-нибудь?
— Трое бывших холуйцев, которые переселились в Липецк и открыли там свое дело, встретив приятелей в Петербурге, вели себя весьма задиристо. С одним из них — Панфилом, человеком молодым и горячим, Соснов-старший поругался и даже, несмотря на обилие выпитой водки, сумел попасть коллеге точно в глаз, поставив здоровенный фингал. Пока одноглазый Панфил подозреваемый номер один и задержан нами для дачи показаний.
— Вокзальным бомжам вы показывали веревку, которой задушили Катенину? Может, они се видели прежде? Или какого-то человека они заметили рядом с лежащей на перроне дорожной сумкой?
— Если они и видели что-нибудь, то молчат, как рыбы. Знают: если раскроют рог — станут соучастниками. А так — подобрали брошенные вещи, и спроса с них нет, подержат в отделении под замком в обезьяннике денек и отпустят.
— Опись вещей, найденных при Соснове-старшем, кто делал?
— Сержант Григорьев, он был помощником дежурного.
— Можно взглянуть?
Головатый достал из кармана листок, я передал его Граю и из-за плеча стал смотреть тоже:
«Плащ японский темный,
Шапочка спортивная шерстяная,
Ботинки коричневые,
Костюм коричневый шерстяной,
Джемпер,
Портфель желтый кожаный,
909 тысяч рублей,
Блокнот для рисования,
Два карандаша,
Резинка стиральная,
Книга о Русском музее с дарственной надписью от Ирины Грачевой,
Зубная щетка».
— Негусто, — вздохнул Грай. — Ничего не кропало? Может, видели у него что-то необычное?
— Если и было, теперь ищи-свищи. Художников, которые приехали с ним и липецких, я опросил. Никто не дал показаний, что у него что-то пропало. — Головатый поднялся, собираясь уходить, и спросил несколько неуверенно: — Как вы думаете, Грай, смерть Соснова — это убийство или несчастный случай? Ведь ни у одного из этих восьми человек не было мотива для убийства.
— Мотива нет, или он не обнаружен, коллега, — несколько грубовато ответил Грай. — Что бы я ни думал — не имеет значения. Мои домыслы вам ни к чему. Я думать про это дело не стану, потому что у нас клиента нет. И никаких фактов, которые можно выложить на блюдечке с голубой каемочкой, у меня тоже нет.
— Вам бы только деньги вырвать из человека, — с горечью прохрипел Головатый, — а останется он жив, или его убьют при этом — все равно.
Он выбежал из дома и, по обыкновению, сильно хлопнул дверью. Он всегда так делал, когда бывал не в духе. Я прошел к выходу и осмотрел дверь — прочная, еще постоит. Но вообще, портить недвижимость — нехорошая привычка, следует поговорить с Бондарем да и выставить счет Головатому на ремонт двери.
Когда-то я очень хорошо относился к Головатому. Но его постоянные упреки в шкурничестве поколебали мою любовь к нему. Все упреки я стал пропускать мимо ушей. «В чужом глазу мы видим и соринку, в своем не замечаем и бревна», — продекламировал я сам себе, чтобы успокоиться.
Грай быстро переоделся и ушел в библиотеку к своему железному Жану де Аленкуру. Я направился в кают-компанию. Бондарь стоял неподвижно и печально смотрел на две рюмочки коньяка на буфете. Тяжело вздохнул и предложил:
— Давай помянем красавицу.
Достал третью рюмку, налил и сверху положил кусочек хлеба. Пусть постоит, пока не испарится. За это время душа покойной отлетит на небо.
Мы выпили, не чокаясь, и старик прошептал:
— Царство небесное Людмиле, пусть душа ее примет вечный покой.
Эти скромные поминки вдруг получили неожиданное продолжение. Старик разгорячился от коньяка и вдруг превратился в энергичного, решительного капитана.
— Виктор, ты должен найти убийцу! — потребовал он. — Я виноват, что оставил се на две минуты. Если бы я ее не упустил, она была бы сейчас с нами, а не в морге. И один из нас мог на ней жениться. Грай не возьмется расследовать дело без клиента. Я сам не раз удерживал его от бесполезной работы. Но тут случай особый. Я потерял покой, сегодня не мог уснуть даже со снотворным. Виктор, схвати убийцу! Сделай это для меня!
Энергия, скопившаяся во мне и не нашедшая выхода, тоже ударила в голову. Я достал из кармана деньги Катениной.
— Хорошо, согласен. Вот сто долларов. Хватит на день-другой работы.
— Деньги будут, — заверил меня старик.
— Откуда, у нас на счете крохи.
— Заложу дом! — пообещал капитан. — Не ограничивай действия ни в чем.
— Вы серьезно?.. Хорошо, я согласен. Дайте мне аванс — рубль.
Бондарь открыл ящик буфета, где держал деньги на продукты, из пластмассовой чашечки выковырял рубль и торжественно протянул мне.
Я крепко зажал рубль в кулаке.
— Теперь, капитан, вы мой клиент, и я имею право искать убийцу Золотой рыбки.
— Помоги тебе Бог, сынок, — благословил Бондарь.
В библиотеку-мастерскую я не вошел, а скорее ворвался, чем несколько удивил Грая, привыкшего к военной дисциплине в доме. Он оторвал взгляд от своего чудища, которое уложил на верстак и ремонтировал коленную чашечку.
— Что-нибудь случилось, Виктор?
— Вчера вечером у нас был клиент, и мы должны были доложить ему, где нашли Катенину.
Грай потер пальцем кончик носа, отчего на носу осталось ржавое пятно.
— Великорецкий хотел видеть свою художницу живой. Теперь, думаю, звонить ему не стоит. Полагаю, мы остались без клиента, директор и так все знает. Он уже устал от допросов и расспросов.
— Ему не все известно, — возразил я, стараясь остаться корректным.
— И что же он не знает?
— Имя убийцы! — припечатал я.
— Ты его вычислил? — с любопытством покосился на меня шеф.
— Вы прекрасно знаете, что я не умею высчитывать убийц. Этим занимаетесь вы. Я могу только их выслеживать и хватать. Вот этим, если не возражаете, я сегодня и займусь.
— Но зачем?
— Душа требует справедливости. Мы с Бондарем проворонили женщину, теперь она мертва. Оставить так дело не по-человечески.
— Но ведь у нас нет клиента? Кто оплатит огромные расходы?
— У нас нет клиента, но лично у меня — есть!
— И кто он, если не секрет?
— Капитан Бондарь. Он вручил мне аванс — рубль. И еще остались деньги, которые Катенина дала за ночлег.
— Но этого мало.
— Средства будут. Бондарь решил заложить дом.
— Заложить дом?.. С ума сошел. Мы же можем оказаться на улице. Подумай, о чем ты говоришь.
— Так же, как и вы, я не хочу остаться на улице без крыши над головой. Но вчера вечером к нам за помощью обратилась женщина. Вместо того, чтобы сразу поселить ее в комнату для гостей, я отправился советоваться с вами. Пока мы судили да рядили, она чего-то испугалась, убежала и попала прямо в руки того человека, от которого хотела укрыться. Он знал, где ее ждать. Я виноват перед Людмилой и должен найти негодяя. Только тогда буду считать себя вправе дальше заниматься оперативной работой. Это дело принципа.
— Ерунда, ты не мог знать, куда она пойдет и что с ней случится. Ты не несешь за это ответственности.
— По закону не несу, а перед собой стыдно.
— Мы с тобой обычные люди, не предсказатели, и не должны бичевать себя за то, что не предвидели ход событий. О том, что случится впереди, знает только Бог.
— Ваше упоминание о Боге меня смущает. Ведь в душе я простей солдат, полковой разведчик. И не могу соотнести свои действия с Божественными предначертаниями. Но уверен — Бог меня не осудит, если я найду и покараю убийцу.
Я демонстративно убрал деньги в карман.
— Что же касается финансового обеспечения дела — постараюсь не выйти за рамки суммы, оставленной нам покойной. Зарплату начислять не надо, с сегодняшнего дня я в отпуске за свой счет. Вечером позвоню, доложу, что сделано и приду ли на ночлег. Пистолет мне придется взять с собой.
Шеф посмотрел на меня сердито, даже с каким-то любопытством, мелок в его руках хрустнул, и пыль посыпалась на пол. Но я был на взводе и решил выдержать характер. Он пошел в кабинет, достал из сейфа пистолет Макарова, надел на рубашку наплечную кобуру и сунул в нее оружие. Хоть на улице весна, конец апреля, на градуснике плюс пять, но вечера еще холодные. Поэтому надел свой синий плащ и мягкую шляпу.
Ноги сами понесли меня в общежитие Кировского завода. Именно там спрятан конец ниточки, там можно взять след. Конечно, начальник отдела уголовного розыска Головатый далеко не глуп, дело знает и люди у него опытные, но я не раз убеждался — победить может только тот, кто действует.
Единственное, чего следовало опасаться, — что в общежитии находится постовой милиции и охраняет место происшествия. В таком случае, меня туда не пустят. Но я решил понадеяться на русский авось.
Здание общежития оказалось не новым и не впечатляющим — серое, многоэтажное, с потеками на стенах от затяжных весенних дождей. У входа вахтер — в будочке со стеклянными стенками вяжет носок строгая старушка, чопорная и сухая. Такая, если привяжется, то не пустит точно. Важно выпятив грудь, прохожу мимо, на ходу показывая пластиковую карточку, четко произношу:
— Крылов, детектив, расследую происшедшие ночью события.
— Так уже были сегодня, только что уехали! — восклицает старуха, откладывая носок.
Приостанавливаюсь и делаю строгое лицо.
— На подведомственной вам территории ни с того, ни с сего умер молодой, здоровый мужчина. Это вам что, баран чихйуя? К вам теперь пойдут комиссия за комиссией, замучают. На каком этаже это произошло?
— На шестом, — поникла старушка, которая хорошо помнила старые доперестроечные строгости с уголовными делами. — Лифт, господин детектив, не работает.
— Комендант где живет?
— На первом этаже, комната шесть. Сейчас его нет, поехал на бельевой склад.
Я требовательно протягиваю руку:
— Ключ от комнаты, где произошли события.
За спиной старушки доска, утыканная гвоздиками, каждый пронумерован, на них висят ключи. Вахтерша снимает один из них и нехотя протягивает мне. На бирке номер «224».
— Подымусь наверх, поговорю с художниками.
— Там всего один остался, с подбитым глазом.
— А, Панфил, он-то мне и нужен. Подозреваемый номер один, — Разворачиваюсь на каблуках, двигаюсь к средней запыленности лестнице и, топая ногами, подымаюсь наверх.
Комнату, в которой произошло печальное событие, узнал сразу, как только вошел в квартиру, по бумажной полоске с двумя печатями па краях, наклеенной на косяк и дверь. Всего в квартире четыре комнаты да просторная кухня на две газовые плиты. Тут можно варить и жарить что угодно, никому до тебя дела нет.
Чтобы не иметь осложнений с властями, лучше в опечатанную комнату не входить. Но кончик ниточки находится именно в ней. Замок в двери изрядно расковырян, вероятно, жильцы не раз теряли ключи и открывали дверь подручными средствами — кухонным ножом, стамеской, взятыми у запасливого соседа. Легонько подерга,! дверь за ручку — язычок замка чуть-чуть цеплял за металлическую планку. Я вынул складной нож из кармана и лезвием подцепил язычок замка. Теперь дверь держалась лишь на бумажке. Качество нынешнего канцелярского клея вы знаете не хуже меня. Через десять секунд одна сторона бумажки свободно висела в воздухе. Действовать следовало решительно, если сейчас появится Головатый или кто из его сотрудников, я лишусь лицензии.
Комната выглядела обычной для полуквартирного общежития — две койки, столик, пара стульев, две тумбочки, телевизор, холодильник, шкафчик. Но какой тяжелый дух в комнате! В противогазе нужно сюда входить. Тихо, во сне, без страданий ушел в мир иной Соснов-старший, сам не понял отчего — от рыночных грибков или от водки, купленной в ларьке по дешевке. Но покойный автограф оставил — блеванул на прощанье грибками. Ну и аромат, самому бы от зловония не отравиться. Чайной ложечкой, взятой со стола, положил в принесенный с собой пакетик порцию «привета от Соснова». Бутылку со стола с двумя глотками водки на дне — в другой мешочек. Оба трофея в бумажный пакет — есть работа для эксперта-криминалиста.
Теперь осмотреть комнату, кровати, под ними, тумбочки, под ними… Трудно искать, когда не знаешь, что ищешь. Может, это пузырек с ноготок, иди пакетик крошечный. Может, его здесь бросили, чтобы немедленно избавиться от опасной улики, а могли унести и выкинуть по дороге. А может, этой улики и вовсе не было?.. Быстрее ищи, Виктор, быстрее, если застукают тебя, самочинного обыска Головатый не простит… Нет, ничего не нашел. Теперь скорее из комнаты, под бумажку со штампом горошину пластилиновую, висит, как новенькая. Язычок замка подцепил ножичком, и замок снова закрыт. Уф, пронесло. Добычу в кухню, на нижнюю полку ничейного кухонного стола, постоит, никуда не денется.
Теперь заглянем в другие комнаты. Одна закрыта, в другой… Ага, вот он — забияка, дрыхнет, синячок свой под глазом лелеет.
— Господин художник, проснитесь!.. — не слышит.
В комнате две кровати кое-как одеялами прикрыты, в пепельнице полно скурков. Художники разрекламированным «Мальборо» легкие травят, не признают отечественного яда. А водка на столе русская. Одноглазый боец после вчерашнего добавил, на старые дрожжи хорошо легло, грамм триста заглотил и снова спит. Проверим заодно карманы у главного подозреваемого — ничего интересного.
— Вставай, пьяница! — не реагирует. Возьмем графин с водой, немного на голову, теперь за воротник… Зашевелился, глаза, точнее, один глаз открылся, ищет источник божьей росы. Появился интерес к жизни. Давай, милый, знакомиться. Да садись же, садись!
— Детектив Крылов, у меня вопросы по поводу вчерашнего инцидента.
— Уже спрашивали, — хрипит. — И в отделение возили. На все вопросы ответил и отпущен домой. Больше ни с кем говорить не желаю. Уйди из номера, я тебя не знаю.
— Ах ты, дуэлянт кулачковый, еще кочевряжешься? Ты вчера Соснова-старшего бил? Сейчас экспертиза установила у него сотрясение мозга, и он от этого умер.
— Не рассказывай сказок. Это он мне сотворил сотрясение мозга, вот, чуть глаз не выпал. А я ему в рожу ни разу не попал. Он хоть и пьяней меня, и старше, но в открытом бою непобедим. Отдадим ему должное.
— Вы где родились, Панфил?
— Я внук холуйского богомаза, и сам родился в Холуе. А где надо?
— Сейчас живете…
— В Липецке.
— Почему туда уехали?
Открытым глазом Панфил пошарил по столу, наткнулся на бутылку.
— Говорить с тобой больше не желаю, душа просит, — и потянулся с кровати.
Я выхватил бутылку из-под рук.
— У меня несколько вопросов. Ответишь — отдам.
Панфил слез с кровати, постоял на ногах, покачался, затем смачно плюнул в кулак и размахнулся, целя мне в глаз. Я отодвинулся вместе со стулом, и он со всего маху хлопнулся на пел. Лежа, заныл:
— Что дерешься? Отдай бутылку по-хорошему.
Я сгреб его за шиворот, посадил на кровать и сверху стал лить остатки воды из графина. Он задрал голову и попытался ловить воду ртом. Единственный его глаз стал осмысленным и жалобно посмотрел на меня.
— Повторяю вопрос: ты зачем в Липецк поехал?
В немой мольбе Панфил протянул руки:
— Не дай мастеру умереть, внутри все спеклось.
Я начал раздражаться.
— Отвечай быстро, толково к через минуту получишь свою отраву.
— Хорошо, спрашивай скорее.
— Ты зачем в Липецк поехал?
— За компанию с Малашиным и Маркичевым.
— Что вас погнало с родных мест, толком объясни.
— Непонятливый какой… Чего по свету жизнь людей гоняет? Капуста нужна, башни, шуршики, марки, доллары, франки… Вот и поехали, погнались.
— Почему ж дома не работалось?
—: Дома, на фабрике? А ты сам поезжай и попробуй. Там куда ни кинь — всюду Соснов-старший. Соснов сказал то, да придумал это… И образцы для копирования делает он, и на каждую выставку он, и в Союз художников он. Недавно решали, кого в Америку послать — он поедет; книгу в Штатах готовят о Холуе — кому обложку заказали? Соснову-старшему… Как-то к нам в Холуй приехал деловой человек из Липецка, эмиссар, приглашал мастеров в учителя, чтобы у них народный промысел организовать. Деньги пообещал хорошие, вот мы и решили — мол, там сами себе хозяева станем, что хотим, то и рисуем. Вот и рванули.
— Ну, как вы в Липецке, без Соснова?
— В Липецке мы его еще чаще вспоминать стали, чем дома… Царство ему небесное.
— В драку вчера зачем полез?
— Хотел на прощание морду набить, чтобы нас помнил и не зазнавался.
— А может, ты ему и в еду подсыпал?
Панфил уставился на меня мутным глазом и погрозил пальцем.
— Я человек крещеный, православный, из потомственных иконописцев. Помнишь, что в заповеди написано: «Не убий, не пожелай жены ближнего…» Ну, насчет жены ближнего напрасно заявлено, сейчас как раз было бы кстати пожелать, но насчет убийства, это мы — строго. Мы же для церкви крестики пишем и этим кормимся, сам подумай.
— Где вчера Соснов грибы взял? Расскажи, как сели за стол?
Панфил снова попробовал взбунтоваться, но понял, что со мной не справиться, начал торопливо рассказывать, то и дело облизывая пересохшие губы.
— Выставка в Петербурге, в Русском музее — ну, как тут было не напиться? Хотя мы, холуй цы, и привычны к мировым выставкам, но головенка-то каждый раз кружится, все ж мы — провинциалы, деревня. Ну мы г; решили, как водится… отметить. С утра пораньше пошли на Кировский рынок. Телятину купили, картошку, яблоки, огурчики… А Соснов-старший начал выпендриваться, как всегда. Я, мол, скоро стану вегетарианцем. Увидел бабку с грибами и сразу к ней. Ку, грибы хотя бы трибами были, скажем, подберезовики или подосиновики, я уж не говорю о моховиках или беленьких. А тут — мразь, строчки, сморчки, на них смотреть без содрогания невозможно, как изгрызенные мышами куски губки, и запах настоящей помойки. Ну, а Соснову все это в самый раз.
— Мужик продавал, с бородой, в очках.
— Нет, не путай, баба пригородная, серая личность.
— Сможешь нарисовать?
— Я не на нее смотрел, а на грибы.
— Бабка крупную торговлю вела?
— Она держала в руках корзинку средних размеров. Соснов купил у нее так, на глаз, побольше килограмма. Мы посмеялись и пошли дальше.
— Водку где приобретали?
— В ларьке по дороге, недорого. Водка — дрянь, но в голову крепко ударяет. Так отдашь бутылёк?
— Еще несколько вопросов. Расскажи, как Соснов-старший грибы готовил.
— Обыкновенно — кастрюлю взял на кухне, отварил грибы. У кого-то дуршлаг достали, я ему помог грибки откинуть, воду слить.
— Кто на тарелку выкладывал, в комнату нес?
— Не видел, у меня на сковороде мясо подгорать начало. Потом я эти грибы уже на столе видел.
— Попробовал?
— Кому нужна эта отрава, когда у нас шницеля в палец толщиной из свежей телятины, сам подумай. Соснов-старший обозвал нас трупоедами, придвинул к себе тарелку с поганками, да так все и съел. Дальнейшее я не все помню.
— Как же вы, художники, интеллигентные люди, могли до такой степени напиться?
— Ха, не знаешь ты художников! На Новый год, бывало, тот же Соснов-старший так напьется, что лежит, как труп, а все-таки пальцем указывает на рот: влейте, дескать, еще стаканчик. А предания наши слышал? Богомазы холуйские наймутся в отъезд церкви расписывать, там пропьют все о себя и работают в церкви, завернутые в одеяла. Или художники в отъездах разбиваются на две партии, одна из которых пьет, другая работает. Или мастер приезжает расписывать стены храма с десятью помощниками, и пока он пьет неделю-другую — помощники отдыхают, не теряя заработка, потому что хозяин ценит мастера.
— Ты видел, когда ушла Людмила Катенина?
— Нет, и никто из наших не видел. Носилась со всеми, готовила, скатерть накрывала, а когда пришло время садиться за стол — хвать, а ее и след простыл.
— Ну, и что вы решили?
— А то и решили: баба с возу — кобыле легче. Взяли и сели за стол. Мало ли какие у нее дела?
— А что директор сказал, как себя повел?
Панфил помялся.
— Такое дело, может, и не стоило бы упоминать, в милиции об этом разговору не было. Зачем официальному лицу косточки полоскать?
— За мой язык не беспокойся, лишнему никому не скажу. Может, тут вся загадка и кроется?
— Мне и самому интересно, — оживился Панфил. — Расклад по комнатам был такой: директор и Соснов-старший в одной комнате, Онисов с Сосновым-младшим в другой, мы, трое липецких, нам на ночь раскладушки давали, в третьей, и в четвертой Людмила. Директор есть директор, почти сразу перешел в номер к Людмиле, там блаженствовал, почти не скрывался. А тут — подружка удрала, он взвыл, не поймет, почему? Дал нам съесть по 180 шницелю и погнал — мол, идите, ищите, без нее не возвращайтесь! Так разозлился, говорит, сыщиков найму, а верну! Ну, мы и пошли, кто куда.
— Все разошлись?
— Кроме Соснова-старшего, который быстро пьянеет. Директор мужик железный, с ним не поспоришь, время назначил вернуться и доложить. Но какие из нас сыщики? Кто по магазинам подался, кто на Невский, я хоть на Неву посмотрел, на Летний сад.
— В котором часу вернулся?
— Без четверти восемь.
— Кто-нибудь уже пришел к этому времени?
— Все были, кроме Ирины Грачевой. Великорецкий объяснил, что отправил ее домой. Соснов-старший уже лыка не вязал, но за стол сел и еще несколько стопарей осилил. Потом ушел в отруб, блаженный стал, заулыбался. Мы его чин-чином уложили на кровать и продолжили пир. После одиннадцати Соснову-старшему стало плохо, Великорецкий стал «скорую» вызывать. Пока машина ехала, мужик отошел. Милиционер явился, всех расспрашивал, опись вещей умершего сделал. Меня за то, что с Сосновым подрался, с собой забрал, мои данные проверил, потолковал и отпустил. Если человек грибами отравился, которые сам купил, я тут причем?
— Почему грибами?
— Водку мы одинаково пили, грибы он ел один. Неужели не ясно?
Панфил протянул дрожащую руку к бутылке, крепко сжал сокровище и начал пить прямо из горлышка.
В коридоре раздались громкие шаги, дверь распахнулась и впустила Великорецкого со свитой.
— Ба, пьяница, как положено, хлещет водку, а хваленый детектив продолжает искать нашу красавицу. Вчера, мой дорогой, резвость следовало показать, сегодня поздно, даю тебе от ворот поворот.
С ухмылками поглядывая на меня, художники скинули плащи и куртки, стали рассаживаться. Я понял, что если не поставлю директора на место, придется уйти, не солоно хлебавши. Я воспользовался приемом, который известен полицейским всего мира — открыл блокнот на чистой странице, положил на стол, вынул ручку из кармана и строгим официальным голосом спросил директора:
— Врач-эксперт установил время смерти Людмилы Катениной в период от пятнадцати сорока до шестнадцати сорока. Где вы были, господин Великорецкий, в этот промежуток времени?
— У вас! — опешил директор. — В этот момент Катенина была еще жива и тоже находилась в вашем доме.
— Позвольте внести поправку. Бы от нас ушли в пятнадцать сорок. В вашем распоряжении был час. Можно, не торопясь, доехать до Московского вокзала, встретить там коллегу и порадовать найденным в мусоре обрывком веревки.
Великорецкий оцепенел, лицо налилось краской. Художники с недоумением смотрели то на меня, то на него.
— Вы не понимаете, что спрашиваете? — наконец смог выговорить директор.
— Понимаю. Я хочу знать, где вы были в указанное время и не вы ли убили Катенину?
— Я убил?! Хорошо, отвечу. Мы расстались с Сосновым-младшим, и я, как обычный командированный, пошел бродить по городу.
— Свидетелей у вас нет, алиби нет. Вы остаетесь в числе подозреваемых.
— Да что вы себе позволяете? Я уже был в Авто вс ком отделении милиции, и мне задавали эти вопросы.
— И я задам, потому что мы с капитаном Бондарем были последние люди, которые ее видели живой, мы знаем больше милиции. Разумеется, если не принимать во внимание убийцу.
— Уголовный розыск ведет официальное следствие. Зачем вам самостоятельный поиск, Виктор?
— У меня появился клиент, заинтересованный в расследовании обстоятельств гибели Катениной. Он внес аванс, и поиск начался. При мне лицензия и оружие, могу показать. Ваша работа — рисовать миниатюры, моя — ловить преступников. И если убийца находится среди вас, или в другом месте, он рано или поздно окажется в моих руках, не сомневайтесь.
— Если так стоит вопрос, — пробормотал Великорецкий, — пожалуйста, ищите негодяя.
— Именно так стоит вопрос… Я никак не могу понять, почему, увидев ваше пальто, молодая женщина в ужасе убежала?
— Это и для меня загадка.
Я повернулся к невысокому, крепко сбитому, лет пятидесяти человеку с умным открытым взглядом — заслуженному художнику России Онисову. Он сразу меня понял и четко ответил:
— В указанное вами время я осматривал Петропавловскую крепость. Алиби у меня нет.
Сосков-младший мыслями был далёка отсюда. Пришлось толкнуть его в плечо:
— Алиби есть?
Он посмотрел на меня затуманенными глазами.
— Алиби нет. Я ел мороженое, ходил по городу и думал. В Петербурге хорошо думается.
— Не терзайте человека, — вступился за него директор. — У него сегодня голова кругом. Из-за жалкой кучки грибов все наши великие планы расстроились. Пришлось перестраиваться на ходу. Я потерял сразу двух хороших сотрудников. Теперь мне придется послать в Америку Соснова-младшего, он же нарисует обложку для издающейся в США книги о Холуе.
Маркачев и Малашин сказали хором:
— Алиби нет. Мы сидели в ресторане.
От улыбки большие уши Маркин ева забавно шевельнулись. Он вырвал из своего блокнота страничку и протянул мне. Рисунок оказался на злобу дня: на железнодорожном перроне безжалостный бомж, с черепом вместо головы, хватал девушку, а детектив, весьма похожий на меня, с огромным пистолетом в руке, сидел верхом на поезде, зорко глядел вдаль и не замечал, что творится у него под носом.
— Что вы этим хотите сказать? — строго спросил я.
— Рисунок на память, сэр.
— Извините, Виктор, — заторопится Великорецкий, — через два с половиной часа отходит наш ивановский поезд. Нам необходимо собраться. Если у вас имеются персональные вопросы, подойдите и поговорите отдельно. Сейчас мы наскоро перекусим.
— Если я с вами стаканчик чаю выпью, не отравите?
— Ваша напористость мне симпатична, Виктор. — Директор положил в дорожную сумку бритвенный прибор. — Судя по мускулатуре, у вас и силенка есть. У меня к вам предложение. Через два дня выставка закрывается, двадцать шестого Ирина Грачева повезет ее в Холуй. Работники музея упакуют наши работы, погрузят в купе, мы уже купили четыре места. Ирина в купе забаррикадируется и поедет до Иванова. Там наш автобус встретит ее. Но Ирине страшно ехать одной. Не возьметесь ли сопровождать ее в поезде? Билет туда и обратно и командировочные на двое суток я оплачу.
— Договорились, — немедленно согласился я.
Великорецкий достал кошелек и отсчитал мне шестьсот долларов. Я убрал деньги в карман и подумал, что сумею прокормиться около художников несколько дней.
Холуйцы начали выкладывать на стол пакеты с едой, у кого что было. Я решил принять участие в приготовлении обеда, спросил, где чайник?
— У Великорецхого, — ответили мне.
Стукнув пальцами в дверь, вошел в комнату. Директор стоял у стола и укладывал в дорожную сумку книги и альбомы в красочных обложках.
— У вас есть ко мне вопросы?
Я по привычке потянул носом, мне показалось, что в комнате чувствовался едва уловимый запах грибов. Потянул носом еще раз — нет, ошибся или уже привык к воздуху. Л может, запах грибов станет преследовать меня повсюду. Хотя ничего в этом удивительного — в соседней комнате Соснов-старший оставил на память о себе… бр-р-р, не охота вспоминать, и все здесь пропиталось этим запахом.
— Возьму чайник, поставлю кипятить, — обошел я Великорецксго.
— Не надо, я сам, — торопливо протянул он руку. Но я уже подхватил чайник со стола, вышел в коридор и направился в кухню. Чайник был как чайник, обыкновенный, электрический, но когда я на кухне открыл крышку, чтобы набрать воды, мне показалось, что от него отдает грибами, легко, почти неуловимо, но отдает. Струя фторированной воды ударила в чайник и смыла все запахи. Чайник был блестящий, металлический, и я заметил, что к нижней его кромке прилипла крошечная черная точечка. Смахнул ее и почувствовал, что она мягка внутри, словно подсохший кусочек гриба. Вода смыла крошку, и я подумал, что пропах грибами и мысли мои пропитались ими, и сам теперь превращусь в гриб сморчок.
Собрались в комнате липецких беглецов, расселись на кроватях. Украшением стола стала банка черничного варенья, привезенная Онисовым. Все накладывали варенье на булку и уписывали за обе щеки. Из-за отсутствия заварного чайника заварку сыпали прямо в чашки. Мне достался казенный стакан, и Соснов-младший сыпанул сразу две ложки индийского чая.
— Детектив должен любить чефир, — пошутил он. Чай действительно оказался крепким и вкусным.
Липецкие художники, ушастый Маркичев и толстый Малашин, тоже интересовали меня. Выражение лица у обоих одинаковое — озабоченное, и они пытались спрятаться друг за друга. Но сидели рядом, и я невольно прислушался к их разговору.
— Это ты предложил где-нибудь посидеть? — спрашивал приятеля Маркичев.
— Но ты не возражал, — парировал Малашин. Они скучно препирались, но я сразу насторожился, когда Маркичев назвал ресторан Московского вокзала. Повернулся к нему и потребовал:
— Мне нужны подробности.
— Когда-то, в юные годы, я ужинал в ресторане Московского вокзала, — пояснил Малашин. — Мне захотелось сходить туда, выпить кофе и вспомнить молодость. — Он нарисовал план ресторана, указал столик, где пили кофе, описал официанта, который их обслуживал. Что мне понравилось в рассказе, художник не жаловался на дороговизну. Знал, куда шел, и выложил монету, не поморщившись.
Я знал, из вокзального ресторана можно добежать до перрона за считанные минуты. Ушастый Маркичев и толстый Малашин стали для меня подозреваемыми номер один. Но что делать дальше со своими подозреваемыми? Все трое липецких ехали в Холуй проведать родственников и друзей, следовало придумать изящный трюк, чтобы расколоть ребят. Наблюдение за ними следовало начинать сейчас же.
Пека пили чай, Малашин и Маркичев договорились с Панфилом, что оставят ему свои вещи, а сами подъедут прямо на вокзал. Я сказал всем: «До встречи в Холуе!», зашел на кухню, вынул из стола пакет с остатками водки и грибками, отвергнутыми Сосновым-старшим, спустился вниз и попросил разрешения у вахтерши позвонить по телефону.
— Частное детективное агентство Ярослава Грая, — услышал я в трубке голос Бондаря. Узнав меня, старик обрадовался, сказал, что Грая нет. Он вышел из библиотеки сердитый, быстро переоделся и ушел. — Что ему передать, если позвонит?
— Художники сегодня уезжают. Я получил заказ на небольшую работу по специальности от директора фабрики и в средствах не нуждаюсь, через два дня уеду в Холуй охранником, туда и сразу обратно. На продолжение следствия деньги есть, дом закладывать не надо.
— Я знал, что ты выкрутишься, Виктор, — по голосу понял, что старик улыбается. — Но наш уговор остается в силе, я готов пойти на крайние средства. А ты где сейчас, что делаешь?
— Я в общежитии, взял след. Оказывается, убийц было двое. Решил присмотреть за ними. Имею пакет для криминалистической лаборатории. Все> они идут…
Не знаю, как запах умудряется проникать через полиэтилен? Аромат моей добычи, черт бы ее драл, запросто проходил через два пакета. Вахтерша перестала вязать свой бесконечный носок, морщила нос, отворачивалась, полагая, что у меня не все в порядке с туалетом. Я делал вид, что не понимаю ее косых взглядов, когда идешь по следу, приходиться мириться с мелкими неудобствами. Наклонил голову, чтобы полями шляпы скрыть лицо, дождался, когда два моих липецких героя спустятся с лестницы, обсуждая что-то на ходу, пройдут мимо и скроются за входной дверью. Только тогда подхватил свой необычный пакет и ринулся на улицу.
Я шел за ними шагах в пятидесяти. Вести их было легко, им в голову не приходило петлять, оглядываться, ловить меня в зеркальце, поднеся его к глазам. Не хочется описывать, как я натерпелся, следя за ними в метро, как косились на меня люди, старались отодвинуться, освобождали вокруг пространство, а элегантная старушка, видно, из потомственных, даже зажала нос кружевным платочком ручной работы, пахнущим духами «Вечерняя Москва». В метро я чувствовал себя, как золотарь, который прихватил работу на дом.
Каково же было мое удивление, когда художники пришли к Русскому музею! Я довел их до зала, где размещалась выставка холуйской миниатюры, вернулся в гардероб, отыскал музейный туалет и на сливном бачке спрятал свою добычу.
В выставочном зале я первым делом отыскал своих подопечных. Они стоили около стенда, разглядывали расписанный ларец. Маркичев восхищенно говорил:
— Смотри, Веселов камыш ввел в рисунок, до этого не было камыша в Холуе. Заметил где-то, наверное, на подледном лозе, хорошо рассмотрел и ввел в рисунок.
Вторым открытием было явление самого Грая, который холодным кивком приветствовал меня. Объяснения по выставке ему давала Ирина Грачева. Я подошел и вежливо поздоровался с ней. Они рассматривали восьмигранный ларец Людмилы Катениной, который назывался «Русские богатыри». Рядом стояла небольшая фотокарточка художницы в траурной рамочке.
На восьми сторонах ларца и на крышке оживал былинный мир Руси. Сначала ларец не произвел на меня никакого впечатления. Я просто стоял и смотрел, стоял и смотрел — вежливо, спокойно, равнодушно, старательно. Чюди вокруг ходили, говорили, толкались, а я все стоял и смотрел. Сам не знаю, что хотел увидеть, может быть, разглядеть, как Золотая рыбка, высунув от усердия кончик языка, рисовала тонюсенькой кисточкой… Прошло какое-то время, неожиданно я перестал замечать то, что меня окружало, увидел вдруг букеты цветов, увидел б; пвы! Ожили багряные и кубовые кони, закачались на ветру васильки, клевер, тимофеевка, колокольчики! Богатыри бились с богатырями — сверкали булатные мечи, гремели о вражескую сталь страшные булавы, как молнии разили копья, со свистом летели золотые стрелы. Огненная колесница войны гремела в полях, перекатывалась по холмам, затихала среди перелесков. Примяты цветы, и среди них умирают тысячи наших воинов. Сквозь цветы кровь течет в землю. Подымаются курганы, вихри ветра разглаживают безвестные могилы бойцов, и на окровавленных полях вновь расцветают цветы — золотистые ромашки с белыми лепестками, львиный зев, анютины глазки…
Мать в детстве не читала мне сказок. Но я видел сохранившиеся с давних времен на нашей земле церкви с колокольнями — среди холмов, полей и лесов. Посмотришь на такую церковь всего один раз и на всю жизнь запомнишь красоту, сотворенную нашими безвестными предками. Я видел каменные дороги, построенные еще крепостными крестьянами, барские дома, потерявшие свой первозданный вид, но до сих пор гордо стоящие на берегах рек и озер. Давно, в прошлых веках, проскакала татарская конница по нашим полям, уж и следа не осталось от тех деревень, которые пожгла и пограбила она, но и по сей день в деревнях окрест Твери бегают мальчишки, глядящие на мир с татарским прищуром. Я вырос в деревне и умею скакать на коне без седла и без уздечки, одной рукой вцепившись в гриву, в другой держа прутик, чтобы, похлопав коня по изогнутой шее, повернуть, куда надо. Я понял и принял сказочных богатырей, они были такие же солдаты, как и я, полковой разведчик из мотопехоты.
— Сейчас бы на коня и по деревне, эх!.. — воскликнул я неожиданно для самого себя.
Ирина рассмеялась одобряюще, а Грай даже позавидовал:
— Меня конь сбросил бы на первом повороте, как закоренелого горожанина.
— Выставка впечатляет? — спросила Грачева у шефа.
— Я посмотрел на художников, на их работы, и мне пришло в голову любопытное обстоятельство: они все рисуют самих себя, фигуры их героев чем-то похожи на них самих. Может, это естественно: настоящий художник сообщает формам своих фигур собственные черты. Возьмите хотя бы Онисова, любой из его персонажей хоть и отличается один от другого, все же похож на самого Онисова. Мне сразу не понять, но туг скрывается какой-то глубокий и важный закон.
Искусствовед бросила взгляд на другие шкатулки:
— Я знаю всех художников… Пожалуй, вы правы, интересное наблюдение. Л еще на что обратили внимание?
— Работы Соснова-старшего и Соснова-младшего рядом лежат, легко заметить, что их авторы молодые, сильные духом мужчины, их герои напряжены, они не только готовы к схватке, они сражаются, давят на зрителей своей энергией. Я, зритель, ощущаю их мощь.
— Так и должно быть, это самые талантливые из молодых художников Холуя.
— И вот что интересно, — заметил Грай. — У Соснова-старшего алая краска необыкновенного оттенка, и художник ее мощно использует, его картины полыхают, словно озарены внутренним светом. Подобное удовольствие я получаю от картин Куинджи. Это какая-нибудь химия, фосфорический светящийся состав? Или это великая тайна, и даже вы не посвящены?
— Вы глазастый зритель, — рассмеялась Грачева, — Поэтому открою вам тайну. На чердаке старого дома Соснов-старший нашел полнаперстка редчайшей краски — пыльцы с крыльев бабочек из Индии. Он держал находку в секрете, дорожил краской, использовал только для выставочных работ и вызывал жгучую зависть других художников, которые и без того дивились силе таланта своего коллеги.
— Посмотреть бы на диковинку?
— По старой дружбе я сумела уговорить Соснова, он привез наперсток сюда и тайком показал перед открытием выставки.
— О, не томите, расскажите скорее!
— Прабабкин медный наперсток с крышечкой из красного дерева, темный, обычный, увидишь на земле — поленишься поднять. А откроешь крышечку — изнутри свет ударит, будто там спрятан осколок жгучего южного солнца. Такое можно увидеть раз в жизни.
— У нас на севере у природы краски спокойные, мягкие… Где же теперь чудо природы?
Искусствовед пожала плечами.
— Кто знал о существовании наперстка с необычной краской?.. О том, что он привезен сюда?
— Тайну, скрытую печатью смерти, знать может только Бог.
Я отошел от Грая, глазами отыскал своих подопечных и снова с голевой ушел в чудесную страну тонконогих коней, серебряных облаков и загадочной грусти. Надолго замер перед «Тройкой» — синегривые неслись по ярко-красному снегу. Да, по красному снегу. В кибитке девушка, наверное, спешит на свидание. Задержали меня не девушка и не седок, захватил меня ритм бешеной скачки: все извернуто, вздыблено, закручено — метель крутит снег как смерч. Коренник запрокинул лебединую голову и могучей грудью прорезает непогоду, пристяжные, изогнув крутые шеи, мчат, словно по воздуху.
Выйдя на улицу, я немного постоял в скверике, чтобы прийти в себя. Над головой услышал: «Ганг-ганг-ганг-ганг…» Поднял голову, Боже мой, с юга косяк за косяком, летели гуси. Я насчитал двадцать два косяка. Острые птичьи углы ломались на ходу, перестраивались, сливались. Гуси прилетели, значит весна пришла. Позади всех косяков, молча, отчаянно взмахивая крыльями, летела отставшая птица. Но вот и она исчезла в дымке, сгустевшей над городом.
Я посильнее натянул шляпу, пока еще прохладно, и поехал на Московский вокзал провожать художников.
Поезд подошел рано. Холуйцы положили в вагон вещи, и я повел их к дальнему перрону. Они замолчали и помрачнели. Я заставил их смотреть вниз, на землю, где еще осталась вмятина от тела. Всматривался в лица, пытался прочитать мысли. Но ничего не смог понять.
Великорецкий прервал молчание:
— Надеюсь, Виктор, ть: доберешься до истины. Извини, поезд ждать не станет.
Кутаясь в плащи, художники вновь зашагали по перрону. Ивановский поезд тронулся и пошел, быстро набирая скорость.
— Гакг-ганг-ганг-ганг… — снова раздалось в небе.
С упорством маньяка я тащил свою добычу из Русского музея в Автовское отделение милиции. У нас был договор, благодаря которому милиция брала наши находки на экспертизу. Перед входом в отделение, в приличном со старыми деревьями скверике стояло до десятка легковых автомашин с мигалками и без них, ку жевались парни в милицейской форме и громко смеялись. Сержанта Григорьева я нашел, в некоторой задумчивости сидящим на скамейке, и в двух словах объяснил, что принес. Он заинтересовался, зачем-то отвел меня в сторонку.
Я показал ароматизированный пакетик. Сержант сморщил нос:
— Фу, чистый яд! У тебя дома есть личный музей? Вот положи, как экспонат… Бутылку взял прямо со стала? Много там? Покажи. — И с сомнением покрутил головой. — Маловато для настоящей экспертизы, честно скажу — маловато. Да ладно, попробуем, — Ловко сковырнул пробку и лихо вылил содержимое себе в горло. Крякнул, вытер рот ладонью. Прислушался к тому, что происходит Овнучри, объявил: — Могу дать устное заключение — яда нет, хотя очистка никудышная, сивушных масел много, — и, посмеиваясь, зашагал к своей скамейке.
Двадцать шестого апреля, сразу после обеда в кают-компании, Грай направился в библиотеку. Я решил, что пора складывать дорожную сумку. Но едва начал подыматься по лестнице, ведущей на второй этаж, как у входной двери раздался звон колокола. Пришлось спуститься вниз и подойти к двери. Сквозь стекло иллюминатора я увидел рассерженное лицо майора Головатого. Распахнул дверь и вежливо поинтересовался здоровьем его сотрудников. Не потрудившись ответить и не сняв куртку, он проследовал в кабинет и плюхнулся на диван.
— Где Грай?
Наверное, я никогда не научу хорошим манерам начальника уголовного розыска.
— Вы мне не поверите, вот уже пять дней, как он перешел на другую работу.
— Ты что несешь?
— Скоро мы вместо частного детективного агентства откроем слесарную мастерскую. Пройдите в библиотеку-мастерскую и убедитесь сами.
Головатый поспешил в библиотеку. Шеф повалил средневекового рыцаря на верстак и отверткой самозабвенно ковырял забрало, которое никак не хотело открываться. Не отрывая глаз от Жана, пригласил:
— Проходите, майор, садитесь на стул к окну. Я сейчас. — Шеф поднажал отверткой, сна сорвалась и сильно поцарапала руку. Грай прихватил ранку губами, отсасывая кровь.
Из аптечки, приготовленной запасливым Бондарем, я достал йод и бинт.
— Дайте руку, перевяжу. Этот железный покойник пускает вам кровь, как настоящий мафиози.
— Придется простить его, Виктор, он профессиональный военный и единственное, что умеет — пускать людям кровь.
Головатый кашлянул в куиак.
— Что за козни вы мне строите, Грай?
— Вы о чем спрашиваете?
— О деле художницы Катениной. Мы договорились обмениваться информацией, а вы меня обманываете.
— Чем я вас прогневил сегодня?
— Мало того, что вы путаетесь под ногами, вводите в заблуждение, так вами мне колют глаза! Вы дождетесь, что я отберу лицензию.
— Вы о чем, Головатый?
Он помакал выхваченной из кармана газетой:
— Тут черным по белому написано, что дело Людмилы Катениной, холуйской художницы, задушенной на Московском вокзале, зашло в тупик. Известный сыщик Грай, к которому несчастная женщина приходила в тот трагический для нее день, чтобы попросить убежище, снова взялся за дело и посылает своего помощника Виктора Крылова в Холуй, где, по его предположению, мог скрыться преступник.
Грай сразу понял, что это моих рук дело и с укоризной покачал головой, но тут же заметил:
— Не вижу причин для гнева.
— Вы мне дали слово, что не имеете клиента по данному делу, а оказывается, есть! И вы что-то раскопали, чем можете припереть убийцу к стене, но не желаете делиться добычей.
— Повторяю, клиента у меня нет, — начал раздражаться Грай.
— Кто же оплачивает операцию? Или частное агентство начало бесплатно работать?
— Можно мне вставить слово? — спросил я Грая.
— Объясни ему, — велел шеф.
— Операцию провожу Лично я, и совершенно самостоятельно. Клиент у меня есть — капитан Бондарь. Мы с ним чувствуем себя виноватыми — не удержали женщину, и она попала в руки убийцы. Еду я в Холуй на средства, выделенные директором фабрики Великорецким, сопровождаю груз — лаковые миниатюры, которые являются национальным достоянием и требуют охранника высочайшей квалификации. За общую оценку состояния данного дела, которую дала газета, я не несу ответственности. Вечером мне позвонил ответственный секретарь, и я коротко ответил на его вопросы. И меня можно понять — отрекламировать себя липший раз не грех?
— Ловко вы все подстроили, я выстеган, а вы ни при чем и продолжаете расследовать дело. Скажите честно, у вас факты новые появились?
— Фактов нет.
— Версии, предположения?
— Все туманно и требует проверки, — развел руками Грай.
— Я вам помогаю, даю факты, а вы мне в ответ — шиш!
— Не сердитесь, майор, мы всегда возвращаем долг сторицей. Результаты судмедэкспертизы готовы?
Излив гнев, Головатый несколько успокоился.
— Раз Виктор едет в Холуй, то должен знать: водка, которую пили художники — самопал, сделана где-то на подпольном заводе. Но от нее не умрешь. А вот в грибах оказалась гельвелловая кислота. От гоибов пьяный художник, не приходя в себя, и умер. Теперь у меня вопросы: дает ли вам что-нибудь результат анализа? Связываете ли вы две эти смерти?
— Результат анализа пока ничего не меняет и не подсказывает. В ответ на второй вопрос не говорю «да» и не могу сказать «нет». Посмотрим, что Виктор накопает в Холуе.
— Знаю я вас, черта с два скажете. Вы сейчас сидите на нуле и вам позарез нужна реклама, чтобы клиент повалил, да побогаче. Мне придется все узнать из газет, и будет там написано: ах, какой успех у Грая, в то время как официальные силовые структуры сидят в луже!
Разгорячившись, Головатый вскочил со стула, подошел к железному рыцарю и сунул газету в смотровую щель, как в почтовый ящик. Вышел из библиотеки и вновь сильно хлопнул входной дверью.
Заперев дверь, я вернулся в библиотеку. Грай с интересом заглядывал внутрь головного шлема Жана. От тычка Головатого шлем открылся, да так и лежал с распахнутой пастью. Было странно видеть под железом пустоту.
— Сейчас соберу дорожную сумку и отбуду в Ивановскую область, на чужую землю. Какие будут инструкции? — спросил я шефа.
Он подумал и позвонил по внутреннему телефону на кухню.
— Капитан, вы вручали Виктору рубль. Может, вы найдете еще полтинник?.. Принесите его сюда, пожалуйста.
Грай выпрямился и официальным голосом произнес:
— Вы, капитан Бондарь, наняли Виктора для расследования дела Катениной и стали его клиентом. Не могли бы вы нанять меня ему в помощники? Если вас это не разорит?
Я едва сдержал улыбку. Но приходилось быть серьезным — своенравный старик из каких-нибудь ведомых одному ему соображений мог и отказать. Бондарь строго посмотрел на детектива.
— Я догадался, зачем вы звонили. Полностью одобряю ваше намерение — нельзя позволять негодяям убивать людей, которые обратились к нам за помощью. Я принес вам рубль, да не простой, а серебряный, неразменный, — вручил Граю монету и торжественно удалился.
Грай улыбнулся одними глазами и показал мне монету.
— Понял, кого старик больше ценит?
— Мне нужны инструкции.
— Слышал метеосводку? В Ивановской области половодье, Теза вышла из берегов. Не увлекайся, будь осторожен, смотри, чтобы тебя не утопили. В остальном действуй, как тебе подсказывают опыт и твоя природная смекалка. Каждый вечер звони. Думаю, развязка близка. Из твоего рассказа о посещении общежития я кое-что понял. Но нам нужен хоть один неопровержимый факт! Найди, за что ухватиться, и мы сразу начнем действовать.
— Вы догадались, кто убийца? Скажите, мне легче станет там ориентироваться!
— Поешь на дорогу, и в добрый путь, а то Ирина Грачева скоро станет на перроне оглядываться — где ее высочайшей квалификации охранник?
Несуетные парчи из Русского музея, грузчики с лицами интеллигентов в третьем поколении, быстро носили картонные короба с перрона в купе вагона. Я стоял на перроне около Ирины и, в основном, старался не мешать, не влезать в разговоры. Вот ящики погружены, Ирина сказала старшему:
— Груз на месте, до свидания. За меня не бойтесь: у меня охранник с оружием.
Интеллигентные грузчики ушли, мы направились в вагон. В закупленном музеем купе полностью забиты коробками три полки и половина четвертой, где сидит искусствовед. Рядом с ней есть местечко, как раз для одного человека. Может быть, для меня? Я постоял, посмотрел, да и сделал, как бы нечаянно, поступательное движение. Но искусствовед грубо пресекла мои робкие поползновения:
— Ваше место, товарищ маузер, в соседнем купе. Если услышите крик, стук в стенку или вообще что-либо подозрительное, завоняйте патрон в ствол и приходите для интеллектуальной беседы. — С лязгом задвинула дверь, заготовленной заранее палкой заклинила ее изнутри, чтобы никакой жулик не смог до нее добраться.
— Ирина, отсюда, из-за двери, я задам вам несколько вопросов?.. Скажите, какие у вас отношения были с Сосновым-старшим? Вы любили его? — сделал я выстрел наугад.
Минуты полторы в купе стояла тишина, затем стук и лязг произошел в обратном направлении, и в полуоткрытую дверь Ирина грустно произнесла:
— Были отношения. Но зачем об этом кричать на весь вагон?
— А почему прервались? — спросил я шепотом.
В раздумье женщина слушала то, что происходило в ней самой. Наверное, захотелось выговориться. Дорога, трясущийся вагон, звяканье колес — располагают к этому.
— Большая любовь постояла между нами… Но что бы я стала делать в Холуе? Ведь я каждый год езжу в экспедиции — Архангельск, Вологда, Псков… — собираю предметы искусства, народных промыслов, пищу об этом статьи, книги. Не представляю без этого жизни. А что бы Соснов делал в Петербурге? Спился бы… Соснов поехал в Москву, купил большую склянку французских духов для меня. Вернулся, увидел, что меня подвез на мотоцикле главный художник фабрики. Ничего не сказал. Взял ведро, тряпку. Вымыл крыльцо. И на него вылил духи. Целую неделю вокруг аромат стоял.
— Скажите, а мог бы я…
— У вас мозги для этого жидкие! — перебила меня искусствовед И задвинула дверь.
Я поплелся в свое купе, лег и через пятьдесят секунд уже спал.
— Иваново… выходите… — растолкал меня проводник.
Я спрыгнул с полки. День сумрачный, дождливый, тучи низко ползут над трехэтажными домами. Какие-то люди торопливо сновали по вагону, носили коробки. На перроне стоял автобус с нарисованной Жар-птицей и надписью: «Музей Палеха». «/\га, — подумал, — коллеги помогают с транспортом».
В магазине около вокзала двое встречавших накупили булки, и — поехали! Прямой дождь лупит вовсю, так что звенит жестяная крыша автобуса, на обочинах дороги расплываются рябые от дождя лужи, а мы мчим на полной скорости!
Один из встречающих, по возрасту пенсионер, сел рядом со мной и, видимо, считая нужным просветить, затараторил:
— Если любую из погруженных в автобус шкатулок дать в руки неискушенному в лаковой миниатюре человеку, он, не колеблясь, скажет: «Палех». Но когда прочитает в уголочке «Холуй», может заскучать и даже посчитать шкатулочку за второй сорт. Понимаете, о чем говорю, молодой человек?
Я молча киваю головой, и мой сосед продолжает разговор.
— Палех все знают, а вот откуда Холуй вылез? Конечно, лаковые миниатюры Палеха появились раньше, о них написаны книги, созданы фильмы. Холуй чуть подальше, поскромнее. Но он не второсортное и не копирует Палех. Родились они вместе на традициях древнерусской живописи, много у них общего, но холуйская миниатюра развивается совершено самостоятельно.
Лекция прервалась, небольшая остановка в Палехе. В Иванове куплена булка, здесь холуйцы покупают хлеб, объясняя:
— Палехский хлеб лучше, вкуснее.
Легендарный двухэтажный Палех ныряет с холма на холм. Улицы здесь названы именами художников. Мы мчимся дальше, вот поселок Богдалиха, ах, какие наличники! Уже в сумерках повернули к реке Тезе, и вот он, Холуй, примостился в ее излучине.
Встревоженный директор фабрики Великорецкий встретил нас на дороге около музея:
— Хорошо, что успели, а то вода сильно подымается, того и гпяди, шоссе зальет. Давно такой высокой воды не было весной. Я уже волноваться начал, думал, как бы беды не случилось.
Подошли какие-то мужчины, то ли грузчики, то ли художники, стали быстро, чуть ли не бегом носить коробки в помещение музея — большое каменное здание. Ирина Грачева руководила разгрузкой, считала коробки.
Измученный тряской, полусонный, я стоял около автобуса, не думая ни о чем. Неожиданно ощутил опасность. Она накатывалась сзади. Сон мигом слетел, я неторопливо развернулся. Из полумрака выплыл незнакомец библейской наружности — очень велик, черноволос, с короткой прической ежиком, чтобы за волосы не ухватить, с чудовищной мускулатурой. Ему бы ходить босиком, с засученными по локоть рукавами. Но он в удлиненной кожаной куртке, в мягких штанах, ложащихся на огромные ботинки. Под заметным лбом ледяные, внимательные глазки, лицо несколько туповатое, если он нарочито не косит под простака. Этот орангутанг смотрел не на меня, не на автобус, а на Ирину. Глаза его алчно пожирали молодую женщину, известного искусствоведа из Петербурга. В полумраке трудно заметить, но скорее всего под курткой он носил оружие. Меня он нс замечал, но я ясно чувствовал, что мое нахождение рядом с Ириной для него нетерпимо.
— Кто этот тип? — спросил я тихонько у Анны Великорецкой, директора музея.
Она ответила приглушенным шепотом:
— Местный мафиози, кличка его Ржавый. Ничего и никого не боится. Все ему сходит с рук. Даже если арестуют, то через день-два выпускают. У него нужные люди куплены или запуганы. Он еще в прошлый приезд Ирины положил на нее глаз. Да не вышло.
Уловив момент, Ржавый подошел к Ирине, на раскрытой ладони показал старинные золотые часы.
— Сколько это может стоить?
Она склонила голову:
— Трудно рассмотреть, света мало.
Он вынул из кармана и включил сильный фонарь.
— Не могу определить цену, я не специалист по часам. Но, похоже, музейный экспонат, такие, как правило, цены не имеют, считается, что это национальное достояние, не должно продаваться.
Парень рассмеялся глухо, как будто терли друг о друга ржавые гвозди.
— Сейиде все продается и покупается. Нужно только цену правильную дать.
С последней коробкой Ирина скрылась в музее, автобус развернулся и уехал. Мне неприятно было находиться с подобным типом, но я не уходил, чтобы у него не возникло иллюзий, что он способен воздействовать на меня своими глазками-буравчиками. Ржавый смачно сплюнул себе под ноги. Я тоже сплюнул. Поговорили. Поняли друг друга вполне.
Из музея вышли директор фабрики Великорецкий, его жена Анна и Ирина. Пока я глядел, как они спускаются с крылечка, библейский тип неслышно исчез в наступающем сумраке. Я надеялся, что он совсем исчез, но увы, это оказалась первая встреча, можно сказать, пристрелка. Достаточно я повидал подобных типов, думать о местном мафиози не хотелось, ведь мы были в знаменитом поселке — Холуе!
Уже совершенно стемнело, когда Великорецкий повел нас к себе домой. Было страшно оступиться, где-то рядом, под невидимым обрывом, тяжело дышала река. Дорога спустилась вниз, от воды дохнуло густой влагой. С утробным воем река рвала наплавной мост, доски дрожали под ногами. Казалось — мост сейчас с нами оторвет, унесет в непроглядную темень, закрутит и проглотит.
Скользя по грязи, выбрались на плоский берег, где темными глыбами прижались к земле избы. Липкая грязь чавкала под ногами, приходилось ступать точно по следам директора, чтобы не ухнуть в невидимую бесконечную лужу, заменявшую здесь дорогу. В полном мраке светились лишь три-четыре окошка, задернутые занавесками, обрисовывая высокие горшки с цветами. А дождь все лупил, и в рычавшей внизу реке, в прочных уземлившихся домах, в вязах на берегу реки, необъятно толстых и кронами вросших в низкое небо, жила немеренная сила. Дружественная она или враждебная, я понять не мог и настороженно оглядывался.
Дорогу нам преградила новая фигура, высокая и плечистая, оказалось, главный художник фабрики Ильин. Я вспомнил — ото он подвозил Ирину на мотоцикле. Витиеватыми речами, ссылаясь на некие производственные нужды, он хотел умыкнуть незамужнего иоскусствоведа. Ирина дипломатично молчала. Директор взвешивал доводы секунды три и наотрез отказал:
— Оки поселятся у меня, места, хватит. — Раздосадованный художник отступил и исчез во мраке.
Ирина весь путь проделала в белых сапожках. Когда мы добрались до директорского дома и получили домашние тапочки, сна небольшой тряпицей быстро вернула сапожкам первозданную белизну:
— Нормальная деревенская грязь, не то, что в Петербурге — жирная копоть, не ототрешь.
Освещенный желтоватыми лампочками дом директора казался пустым и просторным. Только что в нем отгремела свадьба. Директор женил второго, младшего сына, летчика, и они с невесткой уехали. Накормили нас котлетами, маринованными огурчиками и капустой, приготовленной заботливой хозяйкой. Спать меня директор определил на диванчике в комнате сына. Последнее, что я разглядел в тот день — модели самолетов, подвешенные леской к потолку и ведущие встречный бой. Во дворе загавкала хозяйская собака, показалось, что из темноты за домом наблюдают. Выключил свет, но в непроглядной темноте много разглядеть не удалось.
Уснуть не пришлось — в окно легонечко постучали. Я вынул из-под подушки пистолет, нащупал и достал из кармана пиджака фонарик, встал рядом с окном. Стук повторился. Отведя фонарик как можно дальше от себя, посветил в окно. Плотного сложения парень в черном берете показывал мне рукой на форточку, прося открыть. Сн подтащил лесенку, забрался на нее и, прижавшись лбом к раме, торопливо заговорил:
— Я младший брат Людмилы Катениной, Владимир. Нам надо поговорить. Попробуйте открыть окис.
— Рамы запечатаны на зиму.
— Ничего, рваните посильнее.
Я достал складной нож, прорезал бумагу на раме и дернул. С треском окно подалось. В соседних комнатах было тихо, наверное, не услышали. В окно дохнули ночная сырость и холод.
— Одевайтесь, пойдемте со мной, — торопил Володя.
— Зачем, куда. Может, здесь поговорим?
— Не стану я с вами толковать в доме убийцы. Вылезайте, пока хозяин не услышал.
Я оделся покрепче, натянул взятый про запас свитер, сунул пистолет в карман и прыгнул вниз, на мягкую землю огорода. По невидимой тропочке Володя вывел меня к хозяйской бане, и мы скрылись в предбаннике от ветра.
— Почему такая спешка и таинственность, Володя? Я хотел прийти к вам завтра в школу.
— Пришел вас предостеречь. Будьте осторожны. Великорецкий страшный человек. Это он убил Соснова-старшего и Людмилу. Попробуйте стать на его пути — расправится и с вами.
— Почему вы так решили, зачем ему уничтожать своих людей?
— Я так и знал, что вы мне не поверите. Пойдемте со мной, сами посмотрите.
Володя не обращал внимания ни на порывистый ветер, ни на хлеставший дождь. Через четверть часа мы пришли к какой-то стройке. Глаза уже привыкли к темноте, я различил груды кирпича, доски, поднимающийся остов солидного дома, какие с размахом строят себе новые русские.
— Видите? — опросил Володя.
— Вижу. Сейчас придет сторож с ружьем и засадит нам заряд соли в теплое место, чтобы мы не утащили доски.
— Не бойтесь, сторожу эту стройку я, как бывший десантник. Это в темноте мой голубей берет черным кажется.
— Почему мы здесь стоим и мокнем под дождем?
— Чтобы вы своими глазами увидели — здесь живет мой сосед, Модест Куливанов. Он из Иванова, предприниматель из новых русских. Приехал два года назад, купил дом, разводит павлинов, сейчас уже шестнадцать птиц.
— Куда ему столько? Он что, на диете из павлиньих яиц?
— Сюда приезжают богатеи и покупают птиц для украшения вилл. Платят миллионы.
— Похоже, ты его не очень любишь?
— За что его любить? Он скупает акции фабрики, хочет приобрести контрольный пакет и стать полным нашим хозяином. Еще скупает наши миниатюры, которые художники пишут для себя, отправляет их в Петербург, в Москву, живет этим. Он стал кружить вокруг Соснова-старшего, подбил его создать ассоциацию молодых, талантливых художников и через Соснова командовать ими, диктовать свои условия.
— Ассоциация успела оформиться?
— Документы уже готовы. Великорецкий решил, что, оставшись без молодых художников, он не имеет будущего, и убил Соснова-старшего. У всех на глазах отравил грибами.
— Откуда вам здесь могут быть известны подробности?
— Мне в школу Людмила с вокзала позвонила.
— Дословно, что она говорила?
— «Через грибы у нас одного художника меньше станет. Приеду, все расскажу. Встречай меня, потому что страшно». Думаю, директор сам ей проговорился, он был с ней в тайной связи. И Людмила в страхе бежала без оглядки. Вот он ее нашел на вокзале и… как свидетельницу.
— Алиби на это время у него действительно нет.
— Вот видите, это он! За свою фабрику он станет драться насмерть со всем миром. Сейчас время такое. За фабрику стоит драться. Я сам на его месте тоже бы, наверное, мог…
Мне стало холодно и мерзко. Не могу видеть, как люди звереют, набрасываются на государство, рвут его на части, давятся откушенными кусками, при этом безжалостно убивают друг друга. А те, кто остался в стороне от большего пирога, нищают, пищат, жалуются, но и сами готовы драться за упавшие со стола крохи.
Одежда моя впитала воды столько, сколько смогла. Теперь начала эту воду отдавать. Но уже внутрь. Холодные струйки потекли по спине, между лопаток. Володя услышал, как лязгают мои зубы.
— Я тут рядом живу, зайдемте, высушим одежду.
Мы зашли в его бревенчатый дом, и я окунулся в запахи, знакомые с детства — чисто вымытого деревянного пола, самотканых половиков, лампадного масла, лука, висящего в косицах перед русской печкой… В свете лампадки, горящей перед иконой, я увидел, как поднялась за занавеской жена его Галя. Володя пошептал ей что-то, и она, поправив одеяльце на ребенке, снова легла.
Мы сняли мокрую одежду, развесили у печки. Исключительно в лечебных целях выпили по стакану первача. Володя размяк, подобрел, рассказал, что родом он из деревни Растяково, в шестидесяти километрах от Холуя. Мать — доярка, отец — тракторист, и сам он работал на тракторе. Старший брат и сестра уехали после школы в Холуй. Однажды он увидел альбом с рисунками лаковой миниатюры и сильно захотел рисовать такие. Служил в армии под Воронежем и не расставался с альбомом — все время рисовал. Отслужил и прямо в гимнастерке приехал сюда. В актовом зале художественной школы их посвящали в ученики. На сцене построена пещера, и в ней заседал совет старшекурсников — все ряженые.
— Прибыли новые ученики, — сказал Садко. — Поймать, изловить!
Володя рассматривал пещеру и среди ряженых в полумраке увидел девушку с округлым личиком и прямым пробором. Взгляды их встретились.
На сцене разыгрывалось громкоголосое сказочное действие, а он, не отрываясь, смотрел на вишневые губы, на ямочки на щеках… Садко уже набирал дружину из новичков. Пришел и Володин черед. Полез, как и все, в пасть Змея Горыныча и оказался на сцене. Шепотом спросил девушку:
— Как тебя звать?
— Галя, — засмеялась сна и, посвящая в ученики, обмакнула огромную кисть в бочку с эмульсией, старательно окропила парня. Солдат действовал по-армейски стремительно:
— Пойдешь за меня замуж?
Все так же улыбаясь, Галя пристально посмотрела и поняла, что новичок не шутит. Окунула кисть еще раз в бочку и так охропила, что струи потекли за воротник. Солдат не дрогнул.
— А ты ничего себе, — ответила Галя.
Она была способной учительницей. Начал Володя с того, что копировал ее работы. Часто рисовал старого коня, что служил при магазине. Но Володины длинноногие кони получались волшебными, скакали через горы, несли богатырей. Рос Володя стремительно, обогнал жену, занял хорошее место на конкурсе, в числе трех лучших учеников ездил в Москву, ходил в Третьяковку, Андроников монастырь, Оружейную палату.
Володя налил мне молока и дал хлеба.
— Я знаю, наши не любят чужаков. Если вам понадобится убежище, приходите ко мне. Понадобится помощник, рассчитывайте на меня. Я хоть с кисточкой работаю, но армейской закалки еще нс потерял. И оружие у меня есть. — Володя показал длинный трехгранный штык от винтовки.
В шесть утора в воздухе начали вспыхивать искры солнечного света. Великорецкий попил на кухне чаю и ушел. В окно я видел, что река еще больше вздулась и уже перехлестывала через мост. Директор потоптался на берегу, оглянулся, затем быстро снял ботинки, закатал брюки и зашагал прямо по пенящейся, льющейся через мост воде.
Я вышел из дома. За штакетником высилась поленница березовых дров, на ней лежала перевернутая лодка, по местному — ботник. И около других домов приготовлены ботинки — на дровах или под окном, рукой достать. Утром поселок смотрелся иначе, дома сбежались к реке, высоченные купы столетних вязов отражались в темной, неспокойной воде. На окрестных полях напружинились, приготовились к большой воде стога сена и редкие дубы. Низкие тучи рвала белокаменная церковь с шатровой колокольней. В воздухе пахло тревогой и бурей. Но присмотревшись к домам, я заметил, что окна с резными наличниками взирают на вздувшуюся воду с интересом и даже с тайной улыбкой, словно ожидая знакомого развлечения. А черный старый амбар с резными столбиками, в нем еще издатель Сытин держал для продажи календари, энциклопедии да собрания сочинений классиков, поглядывал на взбесившуюся воду и вовсе равнодушно.
План моих оперативных действий стал складываться сам собой. Ведь я вырос в таком же деревянном доме, в каких живут художники Холуя, я любил северную неяркую природу не меньше их. У Тверской земли, где мои корни, такая же древняя история, как и у Владимиро-Суздальской, где, как рассказывала Ирина, зародилась в стародавние времена иконопись, давшая теперь удивительные всходы. Прежде всего следовало обойти художников, которых видел в Петербурге, постараться почувствовать их настроение. В Петербурге они были в гостях, а здесь, у себя дома, могли заговорить совершенно иначе. Понять промысел изнутри, и если не удастся самому сделать лакированную шкатулку с миниатюрой, то детально рассмотреть, как она появляется на свет Божий. К тому же считал полезным просто пожить здесь дня два-три, сколько удастся, почувствовать жизнь поселка и промысла изнутри. Тогда внутренние пружины страшных событий могут стать понятнее, и мне, может быть, удастся распознать преступника. Ну, а если меня примут жестко, как чужака, что ж, мои боевые приемы всегда при мне.
После завтрака мы с Ириной поспешили на фабрику. К этому времени вода поднялась еще выше. Середина наплавного места — понтон — всплыл. На покрытую водой часть места поставили козлы и положили доски. С той стороны к понтону подъехала хлебная машина, через мост на руках переносили поддоны с хлебом — запасались.
У дверей фабрики искусствоведа уже ждал сияющий в улыбке главный художник и немедленно увел наверх, в свой кабинет. Я решил начать осмотр длинного двухэтажного корпуса фабрики с первого этажа, где идет подготовительная работа, там я хотел найти старшего брата Людмилы Катениной. Вот из машины выгрузили плотный, привезенный из Балахны картон. Он попал к мастеру, который вырезал круглые и квадратные пластины, мазал мучным клеем, прессовал. Набравший нужную толщину картон отправлял на две недели в сушку, в печь. Заготовки, что высохли, будущие шкатулки, ларчики, бисерницы, игольницы, мастер окунал в льняное масло и сразу в печь, сушил при ста градусах, получал папье-маше, по-французски «жеваная бумага». Картон стал упругим, крепким, как доска. Его можно пилить, строгать, точить на станке.
Очевидно, рабочему шепнули, кто я такой, он косился, может, ожидая каверзных вопросов, заранее приготовив спасительный ответ: «Я ничего не знаю». Я спросил, где работает Борис Катенин? Рабочий показал рукой, иди, мол, дальше. Там токарная мастерская. Тут я попробовал следить за одной приметной пятигранной шкатулкой. Ей приклеили казеиновым клеем донышко, примерили крышку. Ловкий токарь закрепил крышку в станке, с хрустом точил огромным ножом. Фонтаном летела стружка, и крышка стала выпуклей. Здесь готовили «белье».
Вероятно, сработал беспроволочный телеграф, Борис Катенин сам подошел ко мне. Глаза у него скорее испуганные, чем злые. Он не жаждет отмщения, а скорее хочет утешиться, укрыться в словесной скорлупе, повздыхать, поплакать. И этим похож на сестру — не боец. Его можно использовать только как источник информации. Борис берет меня под руку и ведет дальше. Одет он в рабочий комбинезон, а на сильно облысевшую голову натянул лыжную шапочку с помпоном, который подпрыгивает на каждом шагу. По пути Борис с гордостью показывает мне фабрику.
В следующей комнате шкатулку грунтуют. Грунт — каолин, глина, масло льняное, сажа. Па первый взгляд — ерунда, эка невидаль — глина. Но когда в шестидесятых годах фабрика попыталась продать первую партию холуйских шкатулок в Англию, одним из первых стал вопрос — признают ли их специалисты качественными нашу холуйскую глину, каолин, сажу.
Грунтовку наносят кистью; ровняют шпателем. После новой сушки в печи шкатулка становится гладкой. Снаружи ее покрывают черным лаком, внутри красным и всю сразу еще раз бесцветным, чтобы получить в ней глубокие тона. И снова в сушку. Вот полуфабрикат готов. Так же с ним возятся в Мещере, Федоскино, Палехе.
Борис Катенин украшает шкатулку золотом, самым настоящим, сусальным. Берет гуммиарабик, смолу из африканских стран, растворяет, чтобы хорошо сходила, и тонкой кистью проводит, где надо. На это место накладывает тончайшую полоску золота и полирует волчьим клыком.
— Можно медвежьим, но волчий считается лучше.
Я не тороплюсь начать «деловой» разговор. Можно ли довериться человеку — неуверенному в себе? Тут сразу не решишь. Борис показывает мне, как для следующей полировки тут же делают трепел — пемзу, растертую и просеянную через сито. Полируют мокрой тканью, чтобы не появилось ни одной царапины. И самая тонкая доводка окисью хрома. Тут никакой материал не годится — полируют девушки ладошками. «Это какие же надо иметь руки?» — удивляюсь я. Оказалось — никаких мозолей, кожа на ладошках белая, чистая.
— Людмила сама приходила и выбрала у меня шкатулки, какие ей глянутся, — не выдерживает, начинает разговор Борис. И тут же, без перехода, горячо шепчет в (ухо: — Вы считаете, ее задушили на вокзале бомжи, или кто-то из наших руку приложил?
Ох, уж это просящее, жалкое лицо в лыжной шапочке с помпоном, не мужик, а… размазня.
— Скажите, у вашей сестры были враги на фабрике, ссорилась она с кем-нибудь?
Он отрицательно качает головой.
— Сестра умела ладить со всеми. Она не умела брать за горло, отступала там, где другие закатывали скандал. Мужчины, что уж теперь скрывать, пользовались ее добротой, обманывали. А она была бы прекрасной женой.
Я пытаюсь выпотрошить Бориса, узнать что-нибудь полезное для следствия. Но улов небольшой, можно сказать, никудышный.
Уходя с первого этажа, снова заглянул к токарю, взял у него на память, для домашнего музея, кусочек прессованного картона. Только что из печи, горячий, он приятно отдавал льняным маслом. Хмурый токарь сказал мне строго:
— Материал наш вечен. И мастерство наше вечное, как природа, как сама Русь. Запомни!
Лучше не скажешь. Я запомнил. Навсегда.
На втором этаже фабрики много столов, за ними художники копировали рисунки, выполненные мастерами. Здесь много света, стоит гомон, весело. Осмотрев фабрику, я почувствовал себя увереннее, готовым встретиться с художниками, идиотских вопросов не задам.
Первый визит к Соснову-младшему. Из стандартных домиков фабрика построила целую улицу для своих художников. Соснов-младший не был коренным холуйцем, они с матерью жили в Иваново, и фабрика дала ему дом.
Выйдя из фабрики, я через некоторое время оглянулся и заметил, что охранник, сидевший в проходной, жизнерадостный колобок с огромным носом на круглом лице, в клетчатой кепочке, натянутой на глаза, пошел следом за мной. Я остановился, и он остановился. Я сделал несколько шагов, он тоже. Кто-то хочет знать, куда я направляюсь. Пусть знают. Зашагал уверенно. Но повернув на улицу художников, лицом к лицу встретился с вчерашним библейским человеком по кличке Ржавый. Он стоял, расставив ноги, и мрачно буравил меня глазками.
— Ты что здесь шаришь?
Он явно приготовился дать мне «урок», охранник с фабрики, его человек, приближается сзади на опасное расстояние и примеривается к моему затылку. Убивать среди бела дня при свидетелях они не станут, но проломить голову кастетом — с них станется.
— Теперь это называется холуйским гостеприимством? — я широко улыбаюсь, разыгрывая дурачка. — Где хлеб-соль?
— Сейчас ты получишь столько подарков, что едва донесешь до автобуса. Это моя земля, я все контролирую на ней.
— Все да не все. У тебя под носом появился конкурент, который умнее и крепче тебя. А может, и не один.
— Ты что городишь, в натуре? Кто еще появился?
— Ха, сказать нечего? Ответь, кто отравил Соснова? Кто задушил Катенину? Не пройдет и месяца, как ты по пьяни проглотишь пирожок с мышьяком, а когда у тебя полезут глаза из орбиту не будешь даже знать, в кого послать последнюю пулю.
— А ты знаешь, кто их сделал жмуриками?
— Еще нет, но надеюсь высчитать.
Нет, не похоже, чтобы он испугался пирожка с мышьяком. Скорее, он всегда думал о деньгах и ссобразил, как из раскрытия сделать бизнес, получить новый барыш. Поэтому «урок» для меня был отнесен на неопределенное время. Носатый в кепочке перестал дышать в затылок и вынул руку из кармана. Ржавый изобразил нечто вроде улыбки.
— Хлеб и соль ты получишь в другой раз. Давай договоримся, я тебе не стану мешать, но ты, когда узнаешь имя, сообщишь сначала мне, потом уж в свою ментовку. По рукам?
— Идет, — согласился я, рассчитывая на первое время нейтрализовать мафиози, а там как Бог даст.
Вместе с охранником они проводили меня до дома Соснова-младшего, посмотрели, как, открыв калитку в заборчике, поднялся на крыльцо, тогда направились в конец улицы. Поглядев им вслед, я ощутил неприятное раздвоение, одна моя половинка продолжала жить на людях, на свету, другая пошла в тень, вступила в соглашение с мафией. Раздвоение, работа на две стороны, хотя бы и в оперативных целях, всегда чреваты неожиданными неприятностями.
Соснов-младший увидел меня в окне, встретил на крыльце и провел в небольшую комнатку-мастерскую. Он словно бы и не заметил моих спутников. Не хотел их видеть и не видел. Так сейчас поступают многие, чтобы не ввязаться в ненужную историю и не потерять здоровье.
Я с любопытством огляделся — невысокий столик у окна, на нем листки с набросками, тоненькие кисточки, берестяной туесок, в нем краски в баночках из-под кофе с крышками. Книжные полки, а на платяном шкафу старинные фолианты в обложке из кожи и дерева.
Соснов сел к столу, взял стеклышко, на него насыпал немного порошка. Разбил яйцо, вылил желток на стекло, стал перетирать с краской.
— Сейчас краски встворим. Не на воде пишем, а на яйце.
Мне понравилось старинное слово «встворим». И вот готовы белила, охра, кадмий красный, краплак густо-малиновый, желтая, изумрудная осень, коричневый, темный ультрамарин, сажа… Краски получились нежные, с кисточки сходили хорошо, легко плавились. В рисунке мягко переходили из цвета в цвет, получался плавленный цвет — темперная техника.
— А вот масляную краску так не сплавишь, — похвалился Соснов, двигая хорошо описанной с тонким хвостиком кисточкой из шерсти колонка и белки.
Мне, наверное, не следовало удивляться. Любят холуйские художники готовить к всемирным выставкам пятигранные шкатулки. На крышке художник писал сказку — царевич мчался на коне, спасал царевну, в руке Жар-птица и рядом скачет серый волк. Резво бегала кисточка, очертания фигур и краски менялись прямо на глазах, вот плащ из желтого превратился в зеленый, грива из красной — в красно-синюю… Все делалось быстро, четко.
— Это для выставки в Нью-Йорке? — поинтересовался я. — Американцы ахнут.
— У Соснова-старшего шкатулочка вышла бы лучше, — заметил хозяин. Помолчал и добавил. — Завтра начну Буслаева рисовать для суперобложки книги о Холуе. Погружусь в тот мир, в котором он жил — в былину!
Я запланировал себе неторопливый разговор с Сосновым, чтобы послушать его исповедь. Если беседа пойдет, попытаться понять, на чем стоит, на чем держится его душа, его творчество. Контакт у нас получился, художник легко рассказывал о себе, считал, что у него позднее взросление. После школы окончил курсы кинотехников, но работе не мог отдаться всей душой, томился, был рассеян и задумчив. Рисовал приятелей, выдумывал поделки из металла и дерева. Вырезал из жести листочки, вставлял лампочки, и получался букетик, цветы в котором забавно перемигивались.
Однажды попал в Холуй, увидел лаковые миниатюры и понял, что ему надо. Учился легко, торопливо, иной раз обедать забывал. Учился у всех, у кого что видел хорошее — сразу перенимал.
Познакомился с однофамильцем. Тот был на полгода взрослее и поопытнее, начал раньше. Они подружились и получили прозвища — «старший» и «младший». Бывший кинотехник бросился вдогонку за товарищем. Они друг другу помогали, спорили над первыми композициями, доставали книги с былинами, со старинными костюмами, орнаментами. Ходили в старый монастырь, где директор детдома ладил этнографический музей, собирал костюмы, обувь, посуду, оружие, фарфор, стекло. Холуйцы сами ему приносили, у кого что было. Парни приходили сюда с друзьями, надевали то армячишко, то сюртук, то высокую ямщицкую шапку, вооружались саблями и ружьями наполеоновского времени. С удовольствием рассматривали тканное покрывало, на котором Наполеон в санях без оглядки бежал из России.
Художник почувствовал, что дело нашел, ходил всюду с альбомом и постоянно рисовал. Причем натурального человека с обычными пропорциями трудно рисовал, а живописного, удлиненного в канонах Холуя, легко.
Кобура натерла мне бок за эти двое суток. Хотелось ее снять и забросить подальше. Ну, а если мой хозяин — убийца? Следовало предусмотреть все варианты. Послужной список у Соснова-младшего безупречен, никаких связей или действий, порочащих его, нет. Что ж, можно еще с ним поговорить об истории, скажем, а потом хлоп — неожиданный вопрос! Отвечай, друг сердечный. Я завел разговор о зарождении Холуя. Оказалось — Соснов напитан историей, дышит ею. Ведь мастерство, которое он держит в руках, зародилось много веков назад не где-нибудь, а именно на той земле, где стоит его дом.
Как пришли сюда русские поселенцы — доподлинно известно. Может быть, первопроходцы искали свободные земли и нашли здесь речку, богатую рыбой, огромные колонии бобров. О происхождении странного поселка тоже идут споры. Холуи — так в древности называли деревянные запруды для ловли рыбы. Вот как это слово объясняет словарь Даля: «Холуй, холуйник, плетень рыболовный, язь, озъ». То есть средство добычи рыбы. Можно предположить, это и было основным промыслом первых поселенцев.
Соснов поглядывал па меня, проверяя, правильно ли я воспринимаю его рассказ, волнует ли это меня? Мне было интересно, одновременно я пытался решить и свои проблемы. Он об этом знал, но выдержка у него оказалась отменная. Или он был невиновен.
— Поселенцы, прибывшие из княжеских дворов, были не землепашцы, а мастеровые люди, — продолжал художник, — Среди них оказались и иконописцы, так как стольные княжеские центры Суздаль и Владимир в домонгольский период славились иконописанием, которое стало развиваться со времен Андрея Боголюбского, примерно с середины двенадцатого века. Пахотных земель вокруг Холуя не было, одни болота, и мужчины занялись привычным для них делом — иконописанием, а женщины вышиванием. И еще мастеровитые поселенцы стали бурить землю, добывая соляной раствор, и варить соль. А также ловили рыбу, промышляли бобра и пушистого зверя. В дни праздников сюда приходили богомольцы и торговцы. Ярмарки становились все богаче, даже из Персии купцы приезжали. Население росло. Леса вокруг вырубили, болота осушили. Зверя стало меньше, бобры перевелись. Как Палех и Мещера, Холуй превращался в поставщика икон на всю Россию. Дорогие иконы писались для монастырей, вельмож и любителей искусства. Для народа писалась простая, расхожая икона. Мелкие торговцы — офени, неутомимые ходоки, набрав осенью товар на Холуйских ярмарках, с большими черными коробьями на спинах отправлялись по дорогам России до Сибири и до Кавказа. Возвращались в родные места только в мае, чтобы взять нового товара и снова отправиться по Руси.
Соснов понизил голос и придал ему внушительности:
— Холуйские иконы получались нарядными и приносили успех мастерам на выставках в Нижнем Новгороде, Варшаве, Москве, Мюнхене, Петербурге, Чикаго, Мадриде, Копенгагене, Париже, Вене… Великий Гете заинтересовался суздальским иконолисанием. Наш историк Карамзин ответил ему, что «сия иконопись у нас не изменилась в течение веков». Гете в Веймар отправили образцы суздальского иконописания, и среди них две иконы Холуя.
Соснов снова сел за стол, придвинул коробочку и начал усердно рисовать, показывая, что разговор окончен.
— Ну, а как же иконописцы научились писать лаковые миниатюры?
Соснов защитился вытянутой ладонью.
— Об этом не со мной надо говорить, а с ветеранами.
Пожимая руку на прощание, художник быстро взглянул мне в лицо и спрятал глаза. Я понял, что он доволен. Но чем? Тем, что готовил пятиугольную шкатулку на выставку в Нью-Йорке? Тем, что именно он едет в ответственную командировку в Америку? Или это взгляд человека, удачно отбившего атаку, а я только иго пожал руку убийце? По дороге стал размышлять, смогли бы руки Соснова, быстрые и сильные, накинуть веревку на шею женщины и задушить ее? Практически смогли бы. Ну, а сам он, патриот и молодая звезда Холуя, смог бы взять тяжкий грех на душу? Или душа его способна сделать болезненный выверт и оправдать непопулярное силовое действие? Я так и не смог повернуть разговор в нужное русло и выпытать у художника возможные мотивы убийств коллеги. А может, я пошел по неверному следу и ищу не там? Ведь впереди у меня встреча с двумя моими главными подозреваемыми.
После разговора с Сосновые-младшим я вошел в полосу неудач — меня начали изгонять. Главный художник фабрики, к которому я зашел узнать, где Грачева, скривился в гадкой улыбке:
— Вы с Грачевой едете в соседний городок Южу. Вам два номера заказать в гостинице или в одном остановитесь?
Мало мне Ржавого, еще один ревнивец появился. У меня хватило ума удалиться, не удостоив ответа. Любопытно, однако, к кому мы едем? По дороге к дому директора встретил неразлучную троицу липецких художников — Панфила, Маркича и Малашина. Полупьяные, с блаженными улыбками, они перемещались из одного дома в другой, где ждала их новая порция выпивки.
Полупьяный Панфил пытался меня обнял»:
— Виктор, я рад, что ты сюда приехал. Возьми пузырь в магазине и пойдем с нами.
Я Отодвинул новоявленного приятеля.
— Проспись, ты мне нужен трезвый.
— Ты уже толковал с нами, мы больше не хотим никаких разговоров.
— Пока убийца не найден, с каждым из вас еще не раз придется встречаться. Вы еще на подозрении.
— Упорный парень. — пошатнулся Панфил. — Ане знает того, что где-то там, — он показал пальцем наверх, — решено тебя выгнать… Я тебе ничего не говорил. Правда, ребята?
Собутыльники согласно закивали головами.
— Передай зуда, — я тоже сыграл под пьяного и показал пальцем вверх, — пока дело не закончу, пусть не беспокоят.
— Тебе надо ехать в Питер, ловить бомжей-убийц, а не выглядывать здесь, кого из благородных вольных художников схватить за горло!
Мне не нравилось, что полупьяные приятели Панфила согласно кивали головами, подзадоривая лидера. А тот расходился все больше, вытянул из кармана кусок грязной веревки и показал мне:
— Хочешь знать, как там было на вокзале?.. Подставь шею, покажу.
Его приятели шутку одобряли и громко захохотали. Нс хотелось мне, ох, не хотелось заводить никчемную драку с пьяными.
— Твой глаз, Панфил, зажил. Не пора ли освежить синячок, как думаешь?
Панфил вдруг обиделся:
— Куда бы меня ни ударили, всегда попадают в глаз… Кстати, пистолет у тебя есть?
Решил ответить, чтобы знали.
— Есть.
— Покажи.
— Нельзя, заряжен. Вдруг выстрелит?
— Ха-ха, ты на ночь его под подушку прячешь? — захихикал Панфил, и протянул обрывок веревки. — Положи рядом с пушкой, может быть, пригодится.
Я швырнул веревку в сторону и ушел. Встреча оставила тяжелый осадок, меня хотят выпроводить, как чужака. Посмотрел на часы и заторопился к обеду, как договаривались с Анной Великорецкой. К сожалению, меня ждал не обед, а еще более неприятная встреча. Хозяйский песик, обычно веселый и ласковым, прежде бегал по двору, звонким гавканьем встречая пришедших. Теперь он труслив» забился в будку, выглянул на секунду посмотреть, кто пришел, и спрятался обратно. Я немного постоял за поленницей, рассматривая твердую дорожку к дому. Следы плохо просматривались, но, похоже, в дом прошли мужчины, один отпечаток ботинка сорок третьего размера просматривался четко.
Стоять за дровами неловко, если меня видели в окно, то могли посчитать за труса, а давать повод для таких мыслей я никому не желал. На всякий случай вынул пистолет из кобуры, загнал патрон в ствол и сунул за пояс. Не скрываясь, прошел к дому, без лишнего шума открыл дверь в узковатый коридорчик. Вход в дом не с фасада, а сбоку, так что если из дома не вели специального наблюдения, меня могли и не заметить. Так оно и вышло. Разговор велся в той комнате, что выходила окнами в огород. Я припал ухом к щелке в двери.
— Повторяю еще раз, чтобы ты понял, а то, вижу, наложил в штаны и ничего не соображаешь. — Голос глухой, низкий, похоже, говорил Ржавый, — Вот перед тобой граната. Если ты со своей женой хочешь жить — живи, и дай другим жить. Не хочешь жить — не живи. Забудь про детей, внуков. Одно мгновение, и вас обоих нет на свете, одни ошметки останутся. Ну, жизнь или смерть?
— Витя, — всхлипнула Анна Великорецкая, — да возьми ты его на фабрику, возьми! Ведь у него тормозов нет, он и на самом деле нас взорвет.
Я лихорадочно думал — ворваться? Сколько там человек, сколько у них стволов? Люди на взводе, без стрельбы не обойтись. Нет, это не по мне. За два года, что я служил в разведке, усвоил твердое правило — девяносто процентов времени надо потратить на наблюдения, а десять на действие. Тогда результат получил наверняка. Поэтому, сжав зубы, продолжал стоять за дверью, слушая, как мафиози запугивает людей.
— Хорошо, — произнес осипшим голосом Великорецкий. — Возьму вас на фабрику своим заместителем.
— Ну, вот и договорились, — повеселел тот. — Завтра я хочу увидеть на доске объявлений приказ и получить ключи от кабинета рядом с вами. А главного художника можно подвинуть подальше… Не надо огорчаться! Если думать головой, а не… гм, можно чудесно дожить до пенсии и ничего с тобой не станет. Время такое пришло — каждый за себя, надо уметь жертвовать и договариваться.
Я затопал ногами, словно только что вошел в дом, и открыл дзерь. У стены сидела на стуле Анна Великорецкая, вытирая заплаканные глаза ладошкой. С одной стороны ее держал мордатый охранник в клетчатой кепке — хитрая бестия, артист по натуре, я узнал по дороге, его фамилия Ребров. С другой стороны стоял тощий, как спичка, тип с остренькой бородкой, нервным лицом и безумными глазами. У него явно не в порядке голова. Руки оба держат в карманах, оба готовы сразу начать стрельбу. Сам Великорецкий сидел за столом. Библейский подонок Ржавый держал рядом с его грудью гранату-лимонку. Осколков у нее достаточно, чтобы уничтожить нас всех.
Я тут же начал играть под дурачка:
— Добрый день, я проголодался, спешу к обеду, а у вас тут гости, разговор серьезный. Ирина просила передать — на обед не придет, ее главный художник на мотоцикле увез к себе в гости. Вам, я вижу, не до меня, я схожу лучше в буфет…
Ржавый буравил меня холодными глазками, словно хотел уничтожить. Я был для него уравнением с одним неизвестным.
— С завтрашнего дня я заместитель директора фабрики. Тебе на моей фабрике делать нечего. Ребров!
— Слушаю!
— Запомни этого типа. Если он появится в цехе, я тебе зуб выбью.
— Запомнил, шеф. Он и близко не подойдет, не так ли, приятель?
— Если так настаиваете, не подойду. Зачем мне фабрика? Если решим поболтать, запросто можем встретиться в другой обстановке, около церкви или на автобусной остановке. Важно, чтобы встреча была обоюдоприятной.
— Я все сказал! — рявкнул Ржавый. — Ты, питерская ищейка, запомни. — Он распахнул полы куртки. У пояса в новейших импортных кобурах гнездились два пистолета ТТ, сильное оружие, пробивающее почти любой бронежилет. Новенькое, насколько я мог судить по беглому осмотру, выполненное в Китае по нашей лицензии и благополучно сюда доставленное.
— Понял? — прорычал Ржавый, — Всегда можешь получить хороший гостинец. — И направился к двери. За ним потянулись его люди.
Когда они скрылись, Великорецкий простонал:
— Какая жуткая сволочь… А ведь за горло взял, подлец… Лучше бы вам этого не видеть, Виктор.
— И вам бы лучше со жлобом не сталкиваться. Но разве на него нет управы?
— Жаловались на него, даже арестовывали. Ну и что? Подержат день-другой и отпустят под залог или под расписку. Он со своей бандой является к тому человеку: «Это ты нажаловался?» Тот на следующий день бежит, забирает свою жалобу назад, мол, ничего и не было, это я так, от нерзев насочинял.
— Знакомая картина, — согласился я.
Жена Великорецкого тяжело вздохнула:
— Не переживай, Виктор. Отдай ты им фабрику. Детей мы вырастили, а до пенсии можно и так дожить… Пойдемте, я вас накормлю, чем Бог послал, — поднялась и побрела на кухню.
Вода в Тезе прибывала. Из будки выглянула собака. Страх ее прошел, и сна занялась обычными делами. Ее приятельница, курица Пеструшка, привыкла нестись, как говорила хозяйка, в собачьей будке и заодно обедать в собачьей миске. Вчера собака разжилась мозговой косточкой и, чтобы не делиться с объедалой Пеструшкой, закопала в сторонке. Теперь побежала проверить — цела ли косточка, но на этом месте уже бурлила и пенилась покрытая сором вода. Собака пятилась и обиженно лаяла на воду.
Директорский кот Рыжик решил заглянуть в подвал. Прыгнул туда и — фр-р! — ошарашенно выскочил. Только кончик хвоста сухим остался.
Река разливалась широко, дома стояли словно островки в море. Директор подтянул высокие резиновые сапоги, столкнул лодку с поленницы, привязал к калитке.
— Теперь за молоком на ледке. К колодцу, что стоит выше, на бугре, на лодке, на работу на лодке.
Сосед пришвартовал ботник к калитке:
— Поплыли к нам на обед!
Кот Рыжик любил кататься на лодке, но увидев, что не до него, шагнул в воду и поплыл по своим делам на большую землю, совсем как пароход, только морда и хвост торчали из воды.
За обедом казалось, что Анна Великерецхая совсем пришла в себя, рассказывала:
— Улица каша называется Кавказ. А почему? Здесь зимой надувает горы снега с реки, сугробы по самый верх заборов. Идем в кино по тоопочке, кто оступится, сразу ныряет с головой и кричит: «Давайте скорее лопату, меня откапывайте!» Ольга Ивановна, учительница, ей девяносто лет, обращается к встречным по-французски и удивляется, что ей не отвечают… Летом из дома выйдешь — цветы, трава, речка. Соседка приветствует: «Петровна, доброе утро!» Ну как же на такой природе не рождаться талантам?
Увидев, что муж сидит над остывшей едой, уставясь в одну точку, Анна всхлипнула, прикрыла глаза рукой и убежала. От стука двери директор нервно вздрогнул, посмотрел на меня и мрачно поинтересовался:
— Вы закончили свое расследование, Виктор?
— Нет, к сожалению. Пробую вжиться в промысел. Может, поступить в профшколу, в ученики? Тогда станут понятнее внутренние пружины действий преступника, пока же он ловко маскируется.
— Я ничего не понимаю в работе детектива, но, как директор, могу дать вам один совет?
— Пожалуйста, с благодарностью выслушаю все, что вы скажете.
— Если вы сейчас не имеете доказательств вины того или иного человека — это печально. Но еще хуже, если поиск затянется. Художники — люди тонкие, нервные. Вы сами видите, что у нас творится, ваше прибывание здесь дополнительно будоражит, травмирует их. Это сказывается на творческих возможностях людей, на показателях фабрики. Сейчас сложное время. Фабрика с трудом выживает. Мы не можем позволить себе роскошь снизить темпы и качество работы. Уже потеряны два прекрасных художника. Как директор фабрики, я отвечаю за финансовое состояние предприятия, за творческий настрой коллектива. И поэтому вынужден попросить вас прекратить следствие, покинуть Холуй как можно скорее.
— Но вы же сами пригласили меня сюда.
— Пригласил сопровождать груз. Работа окончена, давайте по-хорошсму расстанемся.
— Вы ставите меня в трудное положение. Нужно еще сходить в художественную школу, нас с Грачевой пригласили в Южу. Потом я позвоню в Петербург и поступлю в соответствии с тем, какие получу инструкции. За гостеприимство спасибо, сегодня с квартиры съезжаю.
— Пека вы в Холуе, вам лучше жить здесь, не обижайтесь. Меня пугает энергия, с которой вы раскручиваете следствие и втягиваете в него людей. Вас видела уже вся фабрика, весь Холуй говорит о вас и ждет, кого вы схватите. Я, наконец, не могу гарантировать вашу безопасность.
Я вежливо улыбнулся:
— Об этом не стоит беспокоиться.
Вечером мы с искусствоведом Грачевой поехали в Южу, крошечный городок недалеко от Холуя, несколько остановок на автобусе. Там жил заслуженный художник России Онисов. С ним соседствовал народный художник России Веселов.
Похолодало, мягкий снежок забелил весеннюю грязь, высветил тихую улочку на окраине Южи следи голенастых яблонь. В конце переполненного автобуса я заметил знакомую клетчатую кепочку, это не испортило настроения, но заставило насторожиться. Ирине ничего не сказал. Встреча с Онисовым входила в мой план, и хорошо, что он нас пригласил. Я перенял от Грая правило — все узнавать из первоисточника, да и самому было интересно побывать в гостях у Мастера.
Онисов и Веселов друзья с детства, оба коренастые, энергичные. Дом Онисова просторный, бревна отфугованы, гладкие, блестят матово, лакированным шкатулкам здесь живется хорошо. В домашнем музее Онисова шкатулки с пейзажами старинных русских городов Ростова Великого, Суздаля, Пскова. Нашлась и одна работа Веселова «Вещий Олег», оказалось, рисунок невозможно рассмотреть невооруженным глазом, до того тонкая работа.
— Его называют Холуйским Левшой, — улыбнулась Грачева.
Стол накрыт праздничный — с красной рыбой, бужениной, грибами солеными и маринованными, посреди стала отпотевала литровая бутылка «Столичной». Хозяева и гости — неплохие едоки, но главное за столом — рассказы.
— После революции, — повествовал Онисов, — нашито, холуйские, разбежались. Земли нет, дома один к одному без промежутка. Ну, коров держали. В Палехе колхоз создали, а у нас отказались — нечего обобществлять. Мастера разбрелись по всей стране. Работали ткачами, подмастерьями, извозчиками, декораторами, матросами на Тезе. В начале НЭПа в Холуе возникла артель по раскраске деревянных кукол. Но видных мастеров малоценная работа не заинтересовала, и кукольная артель распалась. Когда услышали, что в Палехе и Мещере стали расписывать изделия из папье-маше, начали возвращаться. Время ставило все на свои места. Создали артель на полном хозрасчете, с круговой порукой. Бывшие иконописцы рисовали на полотняных ковриках «Утро» Шишкина. Но четверо уже начали делать лаковые миниатюры. В тридцать седьмом году артели предложили участвовать во Всемирной выставке в Париже. Ну, к большим выставкам иконописцы привычны. Послали подлинно русское, чтобы показать национальный характер — ларчик, расписанный с восьми сторон, «Князь Игорь». Из Парижа пришла бронзовая медаль. А уж артель готовилась к следующей выставке в Нью-Йорке.
— Во время войны промысел рухнул? — спросил я.
— В первые же месяцы артель распалась сама собой, — подтвердил Онисов. Художники, все мужчины, перестали рисовать богатырей, защищавших Русь в прежние времена, простились с детьми и пошли на фронт, отстаивать стародавние наши города Новгород, Псков, Москву… Ведь их деды и прадеды всегда ходили в ополчение, старики пошли на трудовой фронт. Противотанковый ров, вырытый ими, зарос березами, но и сейчас еще заметен. Лишь несколько самых старых мастеров, оставаясь на месте, стремились сохранить родное искусство.
— Так все и погибло?
— Нет, по решению правительства, несмотря на трудности военного времени, ведущих мастеров отозвали с фронта, коллективы мастеров получили сырье и продовольствие. В конце сорок второго пришли домой раненые и старики с трудового фронта. Бывшие ремесленники, кустари, иконописцы работали за хлебную карточку, поняли, что нужны. Яо и миниатюры стали другие: «Народные мстители», «От расплаты не уйти», «Разгром немцев под Москвой», «В атаку».
— Помнишь, — вступил в разговор Веселов, — стакан соли на базаре в сорок третьем стоил 30–35 рублей, молоко — 40 рублей. Килограмм хлеба 100 рублей, кусок мыла 106 рублей, стакан черники-малины — 2–3 рубля. Лаковая миниатюра, как буханка хлеба, стоила 200 рублей.
— Мы, мальчики, чаще всего толпились у картин и шкатулок. Голодные, оборванные, стояли по два-три часа, не могли насмотреться. И руки чесались нарисовать такое же. В то время мы и подружились.
Когда вылили по второй-третьей стопке, друзья заговорили, перебивая друг друга.
— Вставали мы в четыре часа и на мороз, по колено в снегу, выходили на дорогу, которую тоже замело. Смотрели следы: кто прошел? Двенадцать подростков ходили из Южи в профессиональную школу, открытую в 1943 году. Обувка — подшитые валенки, следы каждого известны. И вот, если кто-то впереди — начинали догонять. Лыжи тогда редко у кого им елись. В школе наливали в лампу керосин, фитилек еле виден, меньше, чем у свечки, и четверо вокруг. Тут пригодились дедовские «глобусы» — подвешенные к потолку круглые бутылки с водой. Эти «глобусы» собирали свет в пучок и, как фонарики, светили на рисунок. После занятий ходили по окрестным деревням, выступали с концертами. Председатели жалели нас, давали картошки с хлебом.
— Отслужили в армии, женились, решили строиться. Два места по соседству свободные — ямы в песке. Плотники привезли бревна, пошла работа. Землю копаешь, бревно тешешь, а голова свободная. Хорошие мысли, сюжеты сами приходят.
— Пишешь год на выставку. Должен быть уверен, что ошибки нет. Через месяц-два проверишь. Ах — тут надо переделать, здесь красное не подходит, тут листик поблек. Самое сложное — закончить, исправил», пока время есть до лака. А поставил подпись, покрыл лаком, вое — приговор.
— Сел к столу, краски створишь, — тут покой нужен. Никто не шуми, по дому не ходи. В коллективе среди гомона ничего тонкого не создашь. Кто-то из домашних подойдет, и то с настроения сбивает.
— Десять лет мы ходим в школу, композицию преподаем, рисунок, живопись, технологию. И фабрику не должно забывать, мы же корнями из Холуя. А на фабрике мы посильнее и должны пополнить ее за счет молодых. Сейчас к нам подключается Соснов-старший — Онисов замялся. — Теперь придется Соснова-младшего подключать. Черт знает, все перепуталссь. Прежде было понятно — художники зарабатывали государству валюту: фунты стерлингов, франки, марки, доллары, йены… А государство заботилось о них. Теперь государство не думает о нас, и каждый стал за себя. Тьфу!
Я положил витку, пришло время моих вопросов.
— В Липецк уехали лучшие? Они сильно разбогатели?
— В Липецк укатили наши троечники, у кого сне шло». Там себя совсем растеряли. Крестики для церкви рисуют, деньги зашибают. Для магазинов нас передирают, рисуют гадкие грубые тройки, пляски. Ни формы, ни колорита, массовка дешевая.
— Когда вы утиле я и уехал отсюда — трагедия! У них в Липецке ни корней, ни истории, что они могут там создать?
— Мы своих стариков не видели, только сделанные ими вещи. Нам этого хватило! Мы хотели это взять, у нас были сильные корни. Не прервалось!!!
— Написал и отдал в мир. А хочется сказать: «Осторожно, люди, на шкатулках любовь большая!»
Слушая Онисова и Веселова, я окончательно влюбился в старинное народное искусство, словно искра Божия передалась и мне. Здорово рисовали Мастера и хорошо рассказывали. Но и Соснов-младший загипнотизировал меня своим рассказом. Я был готов всех любить. А кто-то ведь ждал Катенину на вокзале! Что-то с поиском у меня не ладилось…
В мастерской Онисова стоял телефон, и я попросил разрешения позвонить в Петербург. Довольно быстро услышал голос Грая и даже не мог предположить, что так обрадуюсь ему. Коротко и быстро доложил о встречах. Наверное, я сказав что-то важное. Грай тут же решил:
— Завтра с Головановым выезжаем в Иванову Встречай.
— Не проехать, наводнение.
— Вот на ледке и встречай.
Повесив трубку, я понял, что Грай едет брать убийцу, но кого?
С моей подачи художники уговорили Грачеву остаться до завтра, а я намерился вернуться в Холуй. Когда за мной захлопнулась дверь, я отшагал всего метров шестьдесят, как некто в клетчатой кепочке, почему-то вдруг с пышными пшеничными усами, не иначе как для маскировки, загородил мне дорогу. Вот для чего кепочка ехала с нами в автобусе из Холуя! Значит, за нами следили, и теневая структура, не сдержав слова, перешла к активным действиям. Я скосил глаза: сбоку подходили библейского обличья мафиози и его тощий, как спичка, помощник, кличка которого, я узнал, — Фунт. Мордатый Ребров заметно пьян, Ржавый трезв и холоден, у Фунта дергается лицо, ом смотрит сумасшедшими глазами и, похоже, готов стрелять.
Я тут же начинаю ломать комедию.
— Добрый вечер, ребята, рад вас видеть. Я слово дал и держу твердо, на фабрику ни ногой. Договор не нарушен. Вы здесь случайно или тоже в гости приглашены?
— Где Ирина? — севшим от нетерпения голосом спросил Ржавый.
— Я ей не сторож.
— Вернись, вызови ее.
— Там люди серьезные, женщин на временное пользование не выдают.
— Ты вернешься за ней. А потом сразу укатишь в свой Питер, если дорожишь здоровьем.
Мордатый Ребров, готовый вцепиться в меня, стоял близко, дышал в лицо. Его завалить несложно. Бык Ржавый на расстоянии одного прыжка. Опасен, но с ним можно работать. А подлый Фунт расположился грамотно, стоит поодаль и держит на прицеле. Пока до него доберешься, он застрелит. Неужели придется стрелять в него? Но если ему дать шанс, он пальнет запросто, ему не в диковину. Тогда я не уеду, а меня увезут, что далеко не одно и то же.
— Считайте, договорились, — соглашаюсь я. — Сейчас вернусь, договорюсь с искусствоведом и сразу на вокзал. Билета у вас, конечно, нет, но я его сам возьму.
— Вместо билета, — шипит Ржавый, — ты получишь пару сломанных ребер. Я слышал твой телефонный разговор. Предупреди своих в Питере, чтобы сюда не совались. Их ждет горячий прием. Здесь они никто, а мы — сила.
Я становлюсь еще наивнее:
— Зачем же кости ломать? Мы договорились, ударили по рукам, я уезжаю, передав привет кому надо, а вы остаетесь.
И Кончаем его! — тоненьким голоском лишит Фунт. — Хозяева засекли нас из окна, вон зашевелились!
— Заткнись! — хрипит Ржавый. — Я здесь главный, мне решать, что делать. Почки отобьем, и пусть катится.
Кругломордый Ребров без размаха бьет в лицо. Я приготовился к такому обороту и легко отклоняюсь. Прыгаю так, чтобы между мной и сумасшедшим Фунтом, который уже достал пистолет, оказался Ржавый. Библейский танк, сопя, сжав кулаки, прет на меня. Уронить его нельзя, тут же окажусь на мушке. Длинным прямым ударом, изо всей силы — в грудную клетку, в сердце, останавливаю его. Кожаный орангутанг замирает, чтобы перевести дух. В этот момент Ребров налетает сзади, я пытаюсь уклониться, но поздно, тяжелый предмет в его руке вскользь проходит по виску.
Не оборачиваюсь, бью локтем в пышные приклеенные усы и явственно слышу хруст зубов. Фунт скачет козлом, пытаясь навести на меня ТТ, но я ухожу, прячусь за живой монумент. Если Ржавый начнет двигаться, Фунта придется завалить.
— Падай на колени! Прощайся с жизнью! — пищит на меня Фунт.
От удара по виску голова неприятно звенит, вижу, что без стрельбы не обойтись, рука уже тянется под мышку, к кобуре. В этот момент дверь в доме художника Онисова с треском распахивается и творческий отряд выбегает на улицу. В руках Онисова охотничья двустволка.
— Всем лечь на землю! Стреляю! — орет Онисов.
Из ствола вылетает огонь и дым, грохот такой, словно выстрелила зенитка. В соседних домах зазвенели стекла. Не иначе — в патрон насыпана двойная порция дымного пороха. Выстрел производит на нападающих должное впечатление.
— У них «пушка», бежим! — взвизгивает Ребров и первым бросается в темный проулок.
— Твое счастье, мент поганый! — пищит Фунт и вслед за отдышавшимся Ржавым берет резво с места.
Глядя в удаляющуюся спину библейского мафиози, я удовлетворенно отмечаю — люди думают, что он ничего не боится, а запахло жареным, и поскакал как заяц. Хотелось броситься вдогонку, достать хотя бы одного, но звон в голове лишает энтузиазма.
Подбежал Онисов с ружьем наперевес:
— Цел!.. Ну, и хорошо. Этим сволочам кажется, что у меня в доме выставка, как в Эрмитаже, так и лезут. Пришлось ружье купить. Не зря деньги потратил, пригодилось… Ты ранен, у тебя на виске кровь.
— Это памятка, чтобы на работе не потреблял.
— Всего-то две-три рюмки…
— Для боксера две рюмки перед горячей встречей — слишком много. Обидно, что информация ушла. Оказывается, они ваш телефон прослушивали. Надо было одного свалить.
— Хорошо, что не побежал следом в проул ок, ив темноте они могли бы тебя застрелить.
— Вы знаете этих людей?
— Откуда же? Мы с бандитами дел не имеем. Пойдем, ссадину йодом смажем.
Я промокнул висок платком.
— Спасибо, не стоит. Побегу на автобус. В Холуе меня ждет Володя.
Искусствовед стоит гут же, кутаясь в кофту.
«Вы знали, что они вас встретят?
Надо бы сказать, что охота шла за ней, но гордость не позволила…
Ночевал я у Володи, на толстом, набитом соломой матрасе, брошенном на пол. И должно мне было присниться босоногое детство, но не приснилось, потому что я был на взводе, дело началось. Встал первым, тихонько оделся и вышел из дома. Сел в затишек за поленницей, чтобы укрыться от ветра и понаблюдать за соседом Модестом Куливановым. За его павлиньим питомником. Высмотрел немного. Приходили два художника, я и узнал, копировщики с Фабрики. Один нес в руке небольшой предмет, завернутый в бумагу, другой держал что-то за пазухой. Обратно уходили без означенных предметов, но повеселевшие.
Вернулся в дом, спросил Володю:
— Куливанов миниатюры покупает?
— Углядел-таки.
В разговор вмешалась Галя, собиравшая ребенка в садик.
— Когда Модест купил дом, у меня с ним разговор был, скажу вам, Виктор, откровенно. Он предупредил: «Ты, Галя, ничего не видела и не знаешь. Тогда мы мирно живем до ста лет». Модест крутой мужик, к нему из Иваново на иномарках приезжают, физиономии такие, что без страха не взглянешь. Вы за несколько дней разворошите поселок и уедете, а нам туг жить. У нас ребенок, о нем думать надо. Так что не обижайтесь, попрошу вас, не втягивайте Володьку в ото дело. Он парень горячий, может с маху дров наломать, а куда нам потом деваться? У Модеста деньги, он — сила, а у нас долги и вся надежда на Володины способности. Людмилу жалко, но ее не вернешь. Теперь надо о живых думать.
Володя хмуро смотрел в половицу, разглядывая затейливый сосновый сучек. Я хлопнул его по спине:
— Не переживай, сам разберусь в этой истории. Скажи лучше, как до рынка добраться?..
Оживленный холуйский рынок напомнил мне петербургские толкучки. В глаза бросались бананы и апельсины. А вот местных яблок, клюквы, сушеных грибов не было. Зато хорошо шли молоко, картошка, мясо. И еще — козьи и овечьи домашней выделки шкуры, мотки шерсти из Эстония, меховые воротники, кофты, рубахи, платья и обувь из разных стран — от Китая до Канады. Вот тебе и глубинка! И, конечно, несколько торговцев с лаковыми миниатюрами. Я вынул из кармана Володину шкатулку и стал прохаживаться с нею, играя под продавца. Два раза тетки просили посмотреть шкатулку, спрашивали цену. Я заламывал, они ругались и отходили.
Минут сорок я вел торговлю, пока не заметил, что появился Ребров. Он пошел по рядам, собирая дань в черную кассу. Я убрал коробочку за пазуху, сунул пистолет в карман плаща. Пошел позади Реброва, выбрал момент и, не вынимая руки из кармана, нахально ткнул ему в спину стволом, прижав к прилавку. Охранник сразу понял, какой подарок может получить в позвоночник. Сжался, уши наполовину спрятались в поднятом воротнике.
— Извините, не вас ли я вчера так неловко стукнул по усам? Ба, а где же пышные усы?
— Шука, ишейка! — прошепелявил он. — Ты уедешь отсюда покойником.
— У вас еще и переднего зубика не стало?..
— Шереш полшаша мне надо щдать деньги. Шмотри, в шорока метрах отшюда мои люди.
— Я их вижу. Но от моего пистолета до твоего позвоночника всего миллиметр… Я не промахнусь, потому что сегодня пил не «Столичную», а молоко. У меня пистолет с глушителем, ты упадешь, как мешок, и твой защитный жилет, который ты ляпнул на фабрике, не поможет, потому что у меня пуля со стальным наконечником и твою дешевку прошьет запросто, а тяжелых жилетов у вас тут нет. Люди даже не поймут, от чего ты упал, пока не отыщут маленькую дырочку в спине.
Ребров мрачно молчал.
— Сомневаешься? — усилил я нажим на позвоночник. — Ты вчера поднял на меня руку и, по закону чести, который я исповедаю, ты должен мне штраф двадцать «лимон сз» или получишь дырку в позвоночник.
Ребров стал еще ниже, мышцы его напряглись, я почувствовал, что он готовится дать стрекача, и предупредил:
— Если бы ты читал газеты, то мог узнать, что я — мастер спорта. Ни от меня, ни от моей пули не убежишь. Тебя обманули, дорогой, сюда едет бригада из Петербурга — сыщики высшего класса. Будет большой шмон. Я могу тебя сдать, а могу и отмазать.
— Шезо тебе надо? — простонал Ребров, потому что мой ствол все сильнее давил на его позвонок.
Как говорил Грай, для того, чтобы найти согласие с собеседником, надо первые два вопроса составить так, чтобы он обязательно ответил «да». Тогда он легче настроится на нужную волну.
— Ты директора фабрики Великорецкого знаешь?
— Шнэю.
— А Модеста Куливанова?
— Шнаком.
Вот собеседник настроен, можно идти дальше.
— Какие между ними отношения?.. Что молчишь? Думаешь, не знаю, что рука руку моет?
— Ты меня отмашешь ст арешта? — перешел он на тихий шепот.
— Слово солдата. Потолкуем и расходимся. Мы ни разу не встречались и не говорили.
— Родштвенные у них отношения.
— Братья?
— Двоюродные.
— В поселке об этом знают?
— Нет.
— Модест скупает акции фабрики?
— Гребет.
— Сколько процентов уже купил?
— Не шнаю тошно, но больше тридцати.
— Что ж, картина знакомая, не успеют ваши художники глаза протереть, а фабрика утке принадлежит милому семейству. Но, надеюсь, мафия тут как тут и свой кусок постарается оторвать.
— Тьфу! — сплюнул Ребров.
— Ага, — посочувствовал я ему. — Тебя держат в охране, на черновой работе, платят мало, посылают на опасные дела. Прими мои сочувствия, но ты сам ввязался в эти игры и изначально сам виноват. Пенять не на кого. Теперь скажи, кто из ваших боевиков ездил вместе с художниками в Петербург?.. Ну, ты ездил? Говори! Кто задушил художницу Кагенину на вокзале?
— Не шнаю, кто ее шадушил. И никто не шнает иш наших. Шуб даю. А на выштавки мы не ешдим, еикго в Петербурге не был.
— Точно знаешь?
— У наш все на виду.
Пора заканчивать беседу, а на прощание небольшое устное послание:
— Ржавому передай — если он не оставит в покое Ирину Грачеву, я ему яйца разобью.
Поезд из Петербурга в Иваново приходит в 10.0. Если Грай пойдет в УВД поговорить, с кем надо… Стоп, а если все уже обговорено, и Грая с машиной встретят на вокзале? Это значит, надо поторапливаться. Обыкновенный бот-ник мне не годился. Нужна, как минимум, четырехвесельная лодка. На поиски ушло полчаса. Наконец, заметил подходящую около маленького домика. Постучал в окно, поторговался с хозяином, седым стариканом. Договорились с тем условием, что лодку через сутки верну. Заодно старик продал мне пол-литра козьего молока. Я тут же его выпил с пирожками, купленными на рынке. И со спокойной душой сел на весла. Оказалось, не так просто сделать длинный гребок веслами и при этом не упасть на спину, не зарывать их на глубину, не чиркать лопастью поверху, ог этого брызги летяг б лодку. А если к моей неумелости прибавить взбесившуюся жуткую реку с темной страшной водой, с водоворотами, с волнами, которые разгонял резкий боковой ветер! Река залила большую низкую долину. Для меня это было море, становилось страшно от одного ощущения глубины. Да еще боковые волны, которые раскачивали лодку и мешали грести. Намучился я, пока пересекал разлившуюся Тезу, набил мозоли мокрыми веслами, шея заболела от частых поворотов на ориентир — дуб, одиноко стоявший среди залитого поля, и неподалеку — три больших стога сена.
Подплывая… Нет, беру это слово обратно. Капитан Бондарь не простит мне его. Он утверждает, что плавает только г… А моряк всегда идет, даже если он в воде по уши и под мышкой у него всего лишь полено. Так и надо говорить — пришел на полене… Так вот, придя на четырехвесельной лодке к урезу воды, я увидел там красный «Москвич» с мигалкой наверху, он имел ивановский номер. У воды стоял мой шеф Ярослав Грай. Рядом пританцовывал для согревания начальник уголовного розыска майор Головатый. Подняв воротник, стоял спиной к ветру мой старый знакомый сержант Григорьев. Незнакомый мне человек — черноволосый, с веселым лицом — был оперативником из Иваново Павловым. Милицейская машина не смогла доехать до Холуя — шоссе уходило в воду.
— Какое тут задержание, Холуй эвакуируют, — удивлялся сержант Григорьев.
Когда нос лодки ткнулся в осевую линию шоссе, я поднялся, приветствуя присутствующих. Сержант Григорьев тут же спросил, нет ли чего поесть и выпить.
— Сала нет, — отвечал я извиняясь, — но, как утверждает наука, сорок литров воды по калорийности равны сытному обеду. Воды, уверяю, хватит на всех. А если вы, сер-8 А. Гостомыслов 225 жант, сядете за весла, то на десерт могу дать клевера, три стога которого красуются около дуба.
Лучше бы я так не шутил, мне потом не раз припомнят эту шутку. Водителю «Москвича» Павлов сказал, что все вернутся часа через три. Простыв на холодном ветру, все четверо приехавших захотели сесть на весла и разогреться греблей. Пришлось мне взять на себя обязанности капитана. Борт лодки возвышался над поверхностью воды сантиметров на десять. Я решил, что если не будем шарахаться от брызг и меняться на ходу местами, то дойдем благополучно. К тому же в лодке валялся большой черпак, сколоченный из досок.
Со своего места на корме, сложив руки на груди, я задумчиво посмотрел на свою команду, так смотрит на нас первый российский плаватель вокруг света бронзовый Крузенштерн, стоящий на берегу Невы. И скомандовал:
— Весла на воду!.. И-раз, и-два, и-три… Хреново гребете, господа детективы, не в лад. И-раз, и-два, и-три. За такую греблю ничего, кроме клевера, не заслуживаете.
Грай сидел загребным, греб ровно, спокойно, и вскоре команда сладилась, стала грести ровно и дружно, стараясь согреться на ветру. Мы уже прошли половину луга, я целил поближе к трем стогам, чтобы обойти водоворот, замеченный по пути сюда. Бесшумно и грозно водоворот крутил пену, щепки, всякий сор. Когда мы проходили мимо среднего стога, я решил подбодрить гребцов:
— Обед подан, вот оно — сено.
Не успел я окончить фразу, как произошло невероятное — резко ударил ветер, стога сорвались с места и пошли на лодку. Парусность у стогов большая, они двигались ходко, раскачиваясь и пугая. Проскочить мимо мы не успевали, я решил повернуть и уходить от них по прямой, подал команду:
— Левая греби, правая табань! Навались!
Детективы быстро выполнили маневр, лодка повернула и направилась прямо в водоворот. Но скорость лодки оказалась потерянной, стога вот они — рядом.
— Навались! — орал я. — И-раз!
Мы сделали два гребка и уже было набрали скорость, как средний стог настиг нас, толкнул в корму, качнулся и стал наваливаться. И мутная вода, и огромный стог пугали меня. Тяжелый стог мог сломать шею и тогда — мгновенная смерть. Человек слаб — нельзя идти против стихии. Я оказался на месте капитана, и, как говорил Бондарь, капитан принимает решение и все подчиняются беспрекословно, если хотят спастись. Стог уже наваливался на меня, я прокричал из-под сена:
— Все в воду!
Стог падал как-то замедленно, и мы успели вывалиться за борт. Вода обожгла холодом, так что перехватило дыхание. Рухнувший стог ударил меня по голове и увлек под веду. На какое-то время я потерял память и не помню, как выплыл из-под стога. Не знаю, как я оказался один с этой стороны и, не увидев никого, растерялся. «Людей погубил, — мелькнуло в голове, — сейчас попаду в водоворот — и…» Я перестал двигаться, соображая, что же можно сделать? В такой воде человек проживет не больше десяти минут!
Из-за стога донесся громкий голос Грая:
— Лодка перевернулась, но цела, ее нужно выдернуть из-под стога. А ну, взялись дружно!
— Я здесь! Иду на помощь, — обогнул маковку стога и подплыл к перевернутой лодке.
— Все взяли за один борт, подняли — раз! — скомандовал Грай.
И вот уже лодка на плаву, только полна воды.
— Я черпалку поймал, — обрадовался Павлов.
— Ты жизнь поймал, лезь с кормы, вычерпывай воду.
Ивановен вскарабкался в лодку и изо всех сил заработал черпалкой, за каждый взмах выливая по полведра воды.
— Остальные на стог! — скомандовал Грай. — Снять и отжать одежду.
В ледяной воде жизнь человека измеряется минутами, одна-две лишних и ты — покойник, умрешь от переохлаждения… Поэтому все делали быстро. Полезли на стог с маковки, чтобы он не стал крутиться. Я оказался самым резвым, за мной забрался Грай и Головатый с сержантом. Мокрая одежда липла к телу, ее приходилось срывать чуть ЛИ не с кожей. Отжатую, остывщую, замерзшую на ветру, ее страшно было надевать.
— Когда полярники попадают в полынью, — подбадривал нас Грай, — то, выбравшись из нее, первым делом отжимают одежду. И хоть бы кто чихнул — экстремальная ситуация.
Сам он сиял и отжал даже трусы и носки. Но я заметил, как он, синий от холода, с ужасом смотрит на свою ледяную рубашку. Несколько мгновений колебался, затем, как в прорубь нырнул, начал решительно ее натягивать.
Под одежду мы подпихивали сено, раздулись, стали неповоротливыми. Сено спасало нас от переохлаждения. Ива-новец Павлов сработал здорово, лодка была почти суха Он подобрал три весла из воды, одно куда-то задевалось, его не отыскали. И прямо в лодке Павлов начал раздеваться и отжимать одежду.
— Ты держишься? — спросил его Грай.
— Я — морж, — отвечал тот. — Всю зиму в проруби купаюсь.
Я ему в лодку кинул охапку сена и он тоже начал подпихивать его под одежду.
— Теперь быстро на борт! — скомандовал Грай.
Пока шла посадка, я оглянулся — мне приходилось метать такие стога самому — в сенокос рубят небольшое дерево, на него ставят стог. Когда надо, приедет трактор, подцепит за ствол и потащит в деревню. При подъеме воды стога всплыли, но что их держало на месте? Увидел деревце, к которому они могли быть прикреплены. А на стволе у комля обрывок веревки. Веревка сорвалась или?! Меня бы точно прошиб холодный пот, если бы не было так холодно. Я сполз к основанию стога, пошарил в глубине руками. Нора! Поглубже залез туда и нащупал человека, который туг же приставил ко мне пистолет.
— Только пикни, штреляю беш предупрешдения!
— Попробуй стрельнуть, падаль, — ответил я. — Стог вспыхнет, и ты зажаришься живьем. Бежать некуда, в лодку тебя не возьмут.
Пока он размышлял, вспыхнет ли от выстрела стог, я вырвал пистолет, выволок человека из норы и увидел знакомую клетчатую кепку на круглой голове. Глядя на меня, Ребров жалобно скалился. Губы распухли еще больше, во рту отсутствовали уже два передних зуба.
— У тебя цинга началась?
— Выбили ша рашговор щ тобой на рынке.
— И приказали нас утопить?
— У меня два маленьких ребенка, — заныл он. — По-шалей малюток.
Мне никогда не приходилось боксировать в положении лежа. Но все же сумел сделать неплохой удар в челюсть, Ребров с воем съехал в воду и заорал во весь голос ст холода.
— Ты что там копаешься? — крикнул из лодки Грай. — Откуда еще купальщик?
— Охранник с фабрики, местный мафиози Ребров. Это ему мы обязаны купаньем.
— А, сволочь! — воскликнул сержант Григорьев, взмахнул веслом и с маху ударил по воющей голове. Но юркий Ребров ускользнул и поднырнул под стол.
— Слезай быстро, — велел мне Грай. — В лодке для мафиози места нет. Оставим его тут, пошлем кого-нибудь за ним, а пека посидит в сене.
Трое взялись за весла, четвертый греб черпаком. Я опять оказался на капитанском месте. Ребров вскарабкался на стог и крикнул:
— Пишголет отдай!
Я разрядил оружие, патроны высыпал в воду, а пистолет швырнул обратно.
— Зачем отдал «пушку»? — спросил Грай.
— Ребров выбыл из игры и не опасен, — объяснил я, зарываясь в сено, охапку которого предусмотрительно бросил в лодку. Ох, как я был неправ! Но это выяснилось позднее.
Без приключений мы доплыли до дома директора фабрики, пришвартовались к крыльцу, перепугали хозяйку, ввалившись толпой. И сразу к теплой печке, греться и сушиться. Узнав, в чем дело, Анна Великсрецкая выставила графинчик с водкой, и мы, разделив ее по-братски, вылили по глотку. Вскоре в печке заполыхали дрова, закипел на столе электрический чайник, от одежды, развешанной перед огнем, повалил пар.
Грай показал мне глазами на телефон.
— Звони директору, пусть через час, в семнадцать ноль-ноль, соберет сюда, к себе домой, всех, кто был на выставке в Петербурге, и родственников Катениной.
— А если он откажется?
— Постарайся убедить, найди доводы.
Я с трудом оторвался от печки. Завернулся в одеяло, взял трубку и набрал номер директора фабрики. Секретарша поинтересовалась, кто его спрашивает, слышно было, как доложила Великорецкому. Стараясь не лязгать зубами, я начал говорить, но он перебил:
— Мы с вами договорились, Виктор, что вы прекращаете свое расследование и уезжаете. Фабрика в ваших услугах больше не нуждается. И, пожалуйста, оставьте мой дом.
Я прикрыл трубку ладонью.
— Прокол. Нас не хотят видеть и просят очистить помещение.
— У тебя есть что-нибудь, чем мы можем зацепить его? — спросил Грай.
В трубке щелкнуло и послышались короткие гудки.
— Вас он может и не послушать, — отошел от печки Павлов, который был в трусах и влажной еще рубашке, ко, мне на зависть, не лязгал зубами, — Разрешите, я позвоню? Операцию проводите вы, и вам решать. Но это моя «земля», и я знаю петушиное слово.
Он взял трубку и набрал номер.
— Говорит оперуполномоченный Павлов из уголовного розыска Иваново. Добрый день, господин Великорец-кий. Мы с оперативной группой из Петербурга находимся в вашем доме, сушим одежду у печки, потому чтю охранник вашей фабрики Ребров только что совершил вооруженное нападение на органы правопорядка. К счастью для вас, мы остались живы. У Реброва отобраны патроны, он оставлен на месте совершения преступления, на стогах залитого луга. Пошлите за ним лодку. Сейчас я сажусь писать на вас рапорт. В каких красках это подать? На эту тему готов с вами поговорить позднее. Могу ли я надеяться, что люди, названные Виктором Крыловым, прибудут сюда к пяти часам?.. Хорошо, передаю ему трубку.
Я уже перестал лязгать зубами, быстро назвал нужных людей, включая Бориса и Володю Катениных.
Через четверть часа Великоредкий позвонил сам. Трубку взяла жена и передала мне.
— Никак не найти Ирину Грачеву и Соснова-младшего. Не могли бы вы взять на себя их поиск?
Очень не хотелось выходить на улицу, садиться в лодку.
— У меня одежда не просохла, что я, голый поеду?
— Скажите жене, она даст вам из моего гардероба.
Спортивный костюм Великорецкого был широковат для меня, зато «Макаров» легко прятался в складках. Ботинки оказались в самый раз. Это смирило меня с жизнью. Хозяйка покормила нас картошкой с овощами. Я выпит лишний стакан горячего чаю с булкой и вышел на крыльцо.
Нс где искать пропавших? Решил заглянуть домой к Соснову, где его видели последний раз, взять след. А там посмотрю, куда он приведет. Отвязав лодку с тремя веслами, снова переплыл Тезу и причалил к знакомому крыльцу на улице художников. Огляделся, что это соседи делают? А те ловили рыбу. От дома до сарая протянули сеть, открыли ворота и вынимали из ячеи окуней, плотву, язей, лещей… На улице раздавался стук — плотники тянули по всей улице вдоль заборов из штакетника мосточки. Шаткие, но пройти можно.
Веревку от лодки намотал на перила, постоял, прислушался. Все казалось тихо. Заглянул в окно — никого не видно. Постучал — нет ответа. Осторожно потянул дверь. В небольшом коридорчике, в полумраке увидел — на стене висела одежда, под ней стояла обувь. Пахло речной водой. «Все правильно, — подумал я, — в каждом доме сейчас пахнет сыростью». На полу лежали два половика, они были здесь, когда я приходил к Соснову слушать его рассказ. У стены появился щит из досок, примерно метр на метр. Прежде щита не было. Тут я допустил непростительную ошибку — следовало заинтересоваться щитом. Но я был усталым и раздраженным, что не делает мне чести. И еще — за следующей дверью слышалась музыка и голоса, похоже, там смотрели телевизор. Я начал злиться и проявил нетерпение. Что вполне объяснимо, но при моей работе недопустимо и может иметь неожиданные последствия. Я сделал торопливый шаг к двери. Половичок под моими ногами ушел вниз, и вместе с ним я оказался в ледяной воде Тезы. Крышка люка гулко ударила сверху, раздался лязг, вероятно, закрылась защелка. Я охнул дважды, скачала от ледяного холода, к которому невозможно привыкнуть, потом оттого, что голова уперлась в доски пола — вода заполнила подвал до самого верха. Я понял — дышать нечем, жизни осталось минуты полторы, насколько хватят воздуха в легких. Попробовал достать дно ногами, уперся, но крышку выдавить не смог, то ли ее заклинило, то ли защелка оказалась крепкой.
Лег на спину и всплыл. Поискал, прижавшись губами к полу. Там оставалась тонюсенькая прослойка воздуха, но и сна быстро исчезала — вода продолжала прибывать. В голове метрономом застучали молоточки, отсчитывающие последние секунды жизни. В легких начались рези. Я уже не совсем понимал, что делаю. Руки ощупывали пол в поисках отверстия, но это был новый крепкий пол, сделанный добротно, в нем не оказалось изъянов. Вот палец зацепился за что-то. Гвоздь? Нет — сучок. Выбить его! А чем? Рука автоматически потянулась за пазуху, вытащила пистолет. Ударил стволом по сучку — если пол еловый, выскочит легко. Но сучок не поддался. И нс видно в темноте, куда попадаешь. Тогда снял оружие с предохранителя, загнал патрон в ствол. Можно ли стрелять под водой из обычного оружия? Я знал, если вода попала в ствол — может разнести пистолет, и я погибну от гидродинамик е-кого удара. Но, может, ствол не заполнен водой до конца? Но уже все равно, сознание покидало меня. Снова нащупал сучок и выстрелил в него.
Крепко ударило по ушам, зато надо мной появилось светлое пятно. Потянулся к нему губами, но и в отверстии плескалась вода. До воздуха сантиметра два-три. Мне бы тростиночку, соломинку, трубку… Дальше действовал автоматически, сознание уже отключилось. Руки удалили патрон из ствола, сунули Макаров в образовавшийся проем. Ствол шел туго, пришлось упереться в дно ногами и давить с силой. Я охватил ртом, как можно дальше, дырку для выброса гильзы, зажал отверстие для магазина в рукоятке ладонью и остатками перегорелого воздуха дунул в ствол, очищая его от воды. Назад потянул воздух осторожно, медленно, чтобы не закашляться, если попадет в легкие жидкость. Сделал вдох, другой. Вместе с воздухом в рот попали песчинки с половиков. Песок пришлось проглотить, и я подумал, что любитель истории Соснов мог бы подметать коридорчик почище, не разводить грязи. Вода в пистолет все-таки попадала из рукоятки, но я боялся оторваться от неожиданного источника воздуха и заглатывал ее вместе с пылью, которую засасывал через ствол.
Сколько прошло времени? Биологические мои часы испортились, понеслись вскачь, измеряя время мгновеньями. Мне казалось, что прошел день. Ну, а если прикинуть трезво, то несколько минут, может быть, четыре. Сквозь воду, которая проводит звук лучше воздуха, услышал скрип двери и осторожные шаги над головой. Видно, там, наверху, решили, ’по ловушка сработала, я от страха застрелился, не подавал признаков жизни, не стучал в пол, значит — «готов». Для верности надо мной потоптались еще минуту. Видно, им не терпелось убедиться в моей кончине. Щелкнул запор, крышка скрипнула и подалась. Сквозь воду я увидел слабый свет и сунул туда руку, безвольно плавающую, для приманки.
Наверху больше не сомневались. Крышка открылась совсем и стукнула о стену. Человек наклонился, стала просматриваться тень. Меня начали подцеплять, похоже, кочергой. Но рука с кочерги соскальзывала. В этот момент я проглотил новую порцию воды и едва не раскашляйся. С большим трудом удержал дыхание, боясь выдать себя, ведь тогда крышка мгновенно захлопнется, и я останусь в ледяной темноте. Тот, кто действовал наверху, сунулся в воду, схватил меня за рукав и потащил, сначала слабо, затем сильнее. Я подался на рывок и всплыл, крепко ухватясь за протянутую руку. Я так остыл и ослаб, что самому было уже не выбраться из ледяной могилы.
Тот, что был наверху, отпрянул, испуганный ожившим покойником. Но я поразился не меньше, наткнувшись взглядом на клетчатую кепочку и круглое, застывшее в немом крике, лицо Реброва.
Я дернул его вниз:
— Патроны достал?
— Не ушпел еще, — икнул см от страха, упершись в край люка.
Я дернул сильнее. Ребров в ужасе пополз назад и вытянул меня с того света. Он встал на ноги и поднял меня, висевшего на нем, как пиявка. Следовало действовать быстро, пока он не опомнился и не понял, как я слаб.
— Раз у тебя патронов нет, а у меня полная обойма, то раздевайся быстро. Ну! А то еще один зуб выбью, скотина!! — я отпустил его и прислонился к стене.
Он торопливо начал раздеваться.
— Трушы мошно оштавить?
— Ничего тебе больше не понадобиться, снимай!
Когда он стоял на одной ноге, вынимая вторую из трусов, я собрался с силами и толкнул его. Видно, Бог помог мне: расплескивая воду, Ребров рухнул в подпол. Тут же высунул голову из воды, ухватился за крышку, завопил:
— Нет! Не хошу! У меня двое детей! Пошалей малюток!
— Водка в доме есть?
— На кухне пошатая бутылка, тебе сштавил.
— Подожди, я сейчас. — Надавил ему на затылок, погрузил в воду и захлопнул крышку люка. Ребров тотчас заколотил кулаками в доски. — Ничего, подождешь, — прошел на кухню, взял со стола выпитую до половины бутылку и, не сходя с места, осушил ее прямо из горлышка. Отломил кусок хлеба, зажевал и вернулся в коридорчик. Внизу, под полом, тихо. Неужели захлебнулся? Откинул половичок и увидел ствол своего «Макарова», торчащий из дырки от сучка. Из ствола, насколько я мог понять, шел сивушный дух. Я отщипнул хлебного мякиша и залепил ствол. Снизу тотчас яростно заколотили в пол. Потом Ребров догадался дунуть. Пулька из хлебного мякиша ударила меня в грудь. Вообще-то он мог выстрелить и настоящей пулей, но для этого следовало перестать дышать.
Наконец тепло из желудка стало распространяться по телу. Я почувствовал сначала голову, потом руки, ноги, понял, что способен действовать. Сбросил с себя мокрую сдежду, надел то, что оставил Ребров, и еще натянул ватник с вешалки. Откинул крышку люка, и голова Реброва с жадно раскрытым ртом тотчас высунулась из воды. Отдышавшись, он тоненько взвыл. Преступнику, как и детективу, чтобы выжить, необходимо умение играть, плакать и смеяться по заказу. Но сейчас он на дне, в водяной могиле, и мои вопросы отстранены от него, как жизнь отделена от смерти. Я просто спрашивал, а он отвечал.
— Как ты выбрался с места засады?
— Под третьим штогом у меня летал ботник. Набил его шеном и поплыл.
— Тобой командует Великорецкий?
— Нет.
— Коммерсант Модест Куливанов?
— Нет, бригадир у меня Ршавый. Ршавый выбил мне еще один шуб и велел тебя утопить. Я не хотел, но не мог ошлушаться. У-и-и-и-и! — заныл он. — Холодно.
— Не ной, где Соснов и Ирина?
— В конше улишы, дом шправа. Ршавый и Фунт вшя-ли их в шалошники, штобы ваша бригада иш уголовки их не тронула… У меня шудорога от холода, — У-и-и-и!
— Ладно, вылезай, — сжгтился я.
Ребров, синий в пупырышках шар, покатился в дом, сдернул с кровати одеяло, мигом завернулся. Схватил пустую бутылку и высосал последние капли.
— Все вышрал? — спросил обиженно. — Я ведь так ше шамерш, как и ты. Дай хоть хлеба пошую… Да беш корки, мне шевать нешем.
— Как они вооружены?
— Как сбышно — у Ржавого два пиштолета и граната. У Фунта пиштолет ТТ и финка. Ты ше видел.
Я смотрел, как завернутый в одеяло, дрожащий от холода Ребров из середины буханки выковыривает мякиш и старается жевать распухшими деснами, понимая, что передо мной разыгрывается спектакль, игра под несчастного. На самом деле — это хитрый, изобретательный бандит, который два раза за день попытался отправить меня на тот свет и едва не преуспел. Если он возьмет верх — пощады нс жди. Но все равно у меня к нему была какая-то жалость. И даже бить его, дрожащего и синего от холода, не хотелось.
— Полезай в воду, — велел я Реброву.
Тот взмолился:
— Лушшо шрашу шастрели: шем шяова в мокрую могилу. Умру на шухом, как шеловек.
— Не из чего застрелить. Твой ТТ без патронов, а мой «Макаров» под водой. Спустись и достань мой пистолет.
Хитро прищурясь, он выглянул из одеяла, явно взбодрился, заново оценивая ситуацию. Уговаривать некогда. Схватил бандита за волосы, вытащил в коридорчик.
— Ныряй, щучья голова!
Ни слова не говоря, Ребров лег на пол, засунул в воду руку, расшатал и вынул из воды мой ствол. Я вытряс из «Макарова» воду, осмотрел и признал годным к стрельбе. После купания бандит приходил в себя и становился спасен, мог схватить топор, нож, утюг, что подвернется под руку. Следовало его обезвредить.
— Я вошьму што-нибудь иш одещды Шошясва? — спросил он, словно прочитав мои мысли. — Холодно шей-шас швяшанному летать голым.
— Бери, мне не жалко.
Мы прошли в спальню. Ребров открыл шкаф, надел белоснежную рубашку, галстук с абстрактным рисунком и бежевый выходной костюм, купленный, судя по бирке, за валюту в знаменитом магазине «Тройка» на Литейном проспекте Петербурга. В этом костюме Соснов-младший покорил Петербург и собирался поразить Нью-Йорк.
Переодевшись, бандит стал выглядеть приличным человеком, с удовольствием, словно заново узнавал себя, посмотрел в зеркало. В таком наряде он явно нравился себе. Только распухшие губы портили картину. Взятой из коридорчика бельевой веревкой я накрепко связал руки и ноги Реброва, положил на кровать и привязал еще к спинке. При этом бандит морщился и шепелявил со свистом:
— Ошторошнее, пошалуймата, вы мне маншет помнете.
— Ничего, не в театр отсюда пойдешь, для тюремной параши и так хорош.
Я не ожидал от себя, что так сильно начну переживать за Ирину Грачеву. Соснов парень крепкий, к грубой жизни привычен, посидит в заложниках, ничего ему не станет. А искусствовед из Русского музея — женщина с тонкой душой и сложной психикой, гордая, с ней следует обращаться деликатно.
Как говорила в подобных случаях моя мать, женское тело нападения мужчины не боится, плюнуть и забыть. Но вот если душу растопчут, характер сломают — дальше жить станет труднее. Душа ведь может окаменеть, и жить человеку придется без радости. К тому же у меня перед Ириной определенные обязательства — какой же, к черту, из меня теперь охранник?
Я решил сходить в разведку. Сел в лодку, осторожно поплыл вдоль пустой улицы, прижимаясь к штакетнику, чтобы хоть немного прикрыться. Вот стал виден угол крайнего дома, где засели мафиози. Стол! Напротив предпоследнего дома, чтобы иметь прикрытие, я повернул в ворота. Встав в лодке, постучал в кухонное окно. Похоже, в доме нет людей. К крыльцу подъехать нельзя, мафиози увидят и могут уложить первой же пулей. Окно закрыто на зиму, придется ломать шпингалеты. Среди дров увидел топор. Всунул лезвие топора между рамами. Рамы затрещали и подались. Стекла остались целыми. Но, безусловно, хозяину предстоит небольшой ремонт.
Вот я в доме. Прошел через комнаты и осторожно выглянул из-за занавески. Крайний дом стоял тихо, словно и в нем никого не было. Между домами штакетник, но с дырками, видно, хозяева нерадивы. У стены дома лестница, небольшая, но до крыши достанет. Если ее поставить подальше к углу, то можно забраться на шиферную крышу, дальше — в слуховое окно, потом уже чердак и можно свалиться на голову мафиози.
Я собирался вернуться в лодку, но вдруг увидел, как за окном крайнего дома метнулась женская фигура в одних белых трусиках. Да это же Ирина! Увидев широко раскрытый рот и услышал слабый крик: «Помогите!» Тут же одна лапа зажала ей рот, другая охватила за талию и утащила в глубь комнаты. Я выхватил пистолет, но стрелять уже не в кого.
Признаюсь, я на некоторое время потерял контроль над собой, стал выдирать шпингалеты, чтобы рвануться на штурм бандитского логова и вырвать пленницу из рук негодяев. В этот момент меня окликнули. От неожиданности я вздрогнул и чуть не выстрелил в опера Павлова.
— Попробуй успокоиться, Виктор, — попросил он негромко.
— Как ты здесь очутился?
— Мы поняли — у тебя тут не заладилось, забеспокоились и направились посмотреть, в чем дело. В доме Соснова нашли связанного мафиози, он заявил, что ты обезумел и помчался выручать искусствоведа. Сейчас все подойдут, и мы решим, что делать.
— Беспредел! — закричал на Павлова. — Куда ты смотришь? Черт возьми, это ведь твоя «земля», ты должен быть хозяином. Кто он такой, эта ржавая сволочь?
— На своей «земле» я знаю всех. Этот зверь имеет имя — Геннадий Земцов.
— Почему же он не на нарах, а гуляет на свободе и рвет одежду с женщин, которых пожелает?
— Мой первый учитель, волкодав Олегов, говорил мне, не торопись арестовывать человека, хоть и знаешь о нем много. Арестуешь, и что? Через два дня придется выпускать. Он же над тобой насмеется, придет и скажет: «Съел, дурак!» Авторитет у товарищей потеряешь. Нужно не только знать, нужны доказательства. И тогда он сядет на скамью подсудимых.
— У вас против него нет доказательств?!
— Сейчас проблема даже не в этом. Три месяца назад я его арестовал, предъявил доказательства грабежа. Он все признал и дело передали в суд. Судья внимательно рассмотрела дело и на суде, знаешь, что сказала?.. Заявила, что не может найти одного понятого, который был при изъятии. Я держал Ржавого под прицелом и не знаю, кого привели в понятые. Тот поставил закорючку и ушел. Из-за этой ерунды дело отправлено на пересмотр. Ржавый снова вернулся в Холуй и распоясался еще больше. За целый год судья не вынесла ни одного приговора, все дела отправляются на пересмотр. Обвиняемых выпускаю! под залог или под расписку. Они тут же приходят к своим жертвам и — сам понимаешь…
— Гнать такого судью в три шеи!
Опер развел руками:
— Судья — избранник народа.
— А когда в тебя стреляют, ты можешь ответить пулей на пулю?
— В вооруженного человека можно стрелять без предупреждения.
— Хорошо, я пойду первым, а когда они начнут меня убивать, ты, надеюсь…
До нас донесся стук причалившей лодки, осторожные шаги. В комнату вошли Грай, майор Головатый и сержант Григорьев.
— Что ты тут возишься? — сразу начал ворчать Грай. — Ушел и как в воду канул.
— Именно так и было, шеф. Сгоряча попал в водяную ловушку. — И я коротко рассказал о погребе с водой в доме Соснова.
— Иногда ты начинаешь суетиться и поэтому попадаешь в глупые ситуации, — сделал мне выговор Грай. — Где Ирина и Соснов-младший?
— Со слов Реброва я знаю, что они в этом доме. Ирину я только что видел. Ржавый срывал с нее одежду, она кричала, звала на помощь. Я хотел броситься в окно, но Павлов меня задержал.
— С Ириной понятно, но зачем ему Соснов?
— Ребров сказал, что их взяли как заложников, на случай нашего наезда на них.
Я не мог оторвать взгляд от окна.
— Давайте, пойду первым, а вы меня прикроете.
Грай направил на меня тяжелый взгляд.
— Спять суетишься. Каждый должен заниматься своим делом. Война с мафией — дело милиции. Они за это получают мундиры, оружие, награды, зарплату. Их лечат в престижных поликлиниках, устраивают бесплатные похороны с залпом комендантского взвода.
— Мы останемся в стороне?
— У нас есть клиенты — мы работаем. Нет — узы.
— Сейчас мой клиент — справедливость! А вместо денег я получу удовлетворение! Мне этого достаточно.
— Хорошо, иди, не стану тебя удерживать. Но когда Ирина будет вырвана из лап негодяя, тогда начнется настоящая работа, за которую ты получил аванс от капитана Бондаря. Помнишь об этом?
Я вспомнил наш дом и с грустью улыбнулся:
— Вот сюда бы сейчас нашего рыцаря Жана де Ален-кура. Мафиози достаточно было бы увидеть начищенные до блеска, пышущие жаром стальные латы, и они сразу бы лапки кверху — и сдались.
— Никакого Жана де Аленкура! — решительно заявил опер Павлов, — Это «земля» моя, операцию провожу с мафиози я. Если хотите, можете псуючь.
После небольшого совещания мы начали готовиться к освобождению заложников. Вывернули чугунную плиту из печки, на которой хозяин готовил еду. Плиту вытащили через окно и установили на корме четырехвесельной лодки. Сержант Григорьев проявил сноровку, как технарь, укрепил ее упорами и веревками в наклонном положении. Чугунные кружки и кольца для чугунов и кастрюль вынули, получилась бойница.
Павлов разделся до плавок, намазался подсолнечным маслом, найденным на кухне. Зажал в кулаке свой «макаров», на оружие и руку надел полиэтиленовый пакет, его замотал найденной в инструментах резинкой.
Мы с Граем сели в ботник. Сержант Григорьев в лодку за чугунный лист. Головатый оставался в доме, для прикрытия и как резерв.
Вот Павлов дал знак. Сержант оттолкнулся от дома веслом, выплыл на улицу сквозь ворота, установил лодку щитом в сторону последнего дома. Подгребая веслом так, чтобы не высовываться из-за плиты, подплыл ближе и заорал в круглое отверстие в плите:
— Сдавайте оружие и выходите по одному! Дом окружен специальным летучим отрядом милиции. Сдавайтесь, Ржавый и Фунт!.. Пусть заложники выйдут на крыльцо.
Дом молчал, словно замер. Сержант не утерпел, выглянул из-за щита, посмотреть, в чем дело? В тот же миг со звоном брызнуло стекло, раздался первый выстрел и сержант с истошным криком повалился за спасительный щит.
— Он ранен?! — вскричал Головатый.
Но сержант приподнялся, подправил веслом ход лодки и выстрелил в дом через бойницу. В него начали палить из окна первого этажа и сверху, из чердачной комнатки.
Павлов без всплеска ушел под воду и по дну, невидимый, слоено рыба, поплыл к крыльцу осажденного дома, мимо которого в обе стороны летели пули. Мы с Граем оттолкнули ботник от окна и задами торопливо поплыли к докту сзади. Подтянули лестницу, приставили к крыше, полезли наверх. Наверное, нас не видели, потому что старательный сержант стрелял регулярно, а ему отвечали сразу из двух стволов.
Вот мы с Граем на крыше, осторожно ступаем по шиферным листам. Около открытого чердачного окошка бесновался с пистолетом в руках Фунт, стрелял нервно, почти не целясь. Выбрав момент, изогнувшись дугой, Грай прыгнул ногами вперед в окошечко. Одной ногой выбил пистолет, другой ударил в нос и сбил Фунта с ног. Оба они на полу. Грай, похоже, получил ушибы, стал пассивен. Фунт извивается как уж, одной рукой зажал нос, другой выхватил финку и, привстав, целит Граю в живот. — Но я уже тут, подправляю ему руку, и Фунт попадает себе в бок. Нож с хрустом входит пр самую рукоятку. Крови льется немного, но специфический ее запах преследует нас, когда мы осторожно по лестнице спускаемся на первый этаж. Я слегка прихрамываю, не очень ловко прыгнул, поторопился. Грай слегка морщится при движении.
Внизу увидели вошедшего с крыльца Павлова. Входная дверь оказалась запертой, и ему пришлось пулями выбить замок. Ивановен пальцем показывает на дверь, мол, здесь. Он приготовился к броску, и мы его прикроем. В это время под окнами гулко разорвалась граната, Павлов рвет дверь на себя, кидается внутрь, мы с Граем следом.
Ржавый полуодет, стоит в простенке между окон, прячется от осколков гранат, руки опущены вниз, в каждой по пистолету. Увидев Павлова, он в ярости нажимает на курок, так что первая пуля впивается в пол у самых ног, и, вскидывая руки, торопясь, стреляет. «Макаров» в вытянутых руках Павлова сухо выплескивает огонь: так!., так!., так… На груди мафиози появляются три маленькие дырочки. Глядя на нас выпученными глазами, уже мертвый, он продолжает стрелять. Патроны у Павлова кончились, и он в ярости швыряет в мафиози пистолет. Ничего уже не видя и не соображая, смертельно раненый зверь продолжает стрелять. Я схватил Павлова и вытащил в коридорчик, Грай захлопнул дверь. В комнате раздалось еще четыре выстрела, последняя пуля пробила дверь, ударила в косяк и хорошая щепка ударила меня в лоб.
Я вытер кровь со лба:
— Вот это выстрел!
Толчком ноги Павлов распахнул дверь. Мафиози по стене сполз на пол и лежал у простенка. В углу, закрыв голову подушкой, скрючился Соснов-младший. На тахте, среди мятых простыней, прикрыв лицо льняными волосами, негромко плакала Ирина.
Грай подошел, спросил:
— Вы не ранены?.. Вам помочь, Ирина?
— Я сама… Прошу вас, выйдите.
Но остаться одной рядом со страшным покойником, державшим в каждой руке по пистолету, она не в силах, поэтому ловит Грая за руку.
— Подождите здесь, я быстро.
Грай тактично отворачивается и смотрит в окно. Мы с Павловым выводим Соснова-младшего, который тоже несколько не в себе.
Взрыв гранаты хоть и произошел под водой, все же сильно встряхнул лодку. Чугунный щит упал, придавив сержанта, и ветер понес лодку на открытую воду разлившейся реки. Майер Головатый, которому выпала участь прикрывать наши тылы, кричит в окно:
— Григорьев, ты цел? Подымайся, все уже кончилось! Твоя лодка тонет!
Мы с Павловым стоим на крыльце. Головатый высунулся в окно, локоть левой руки прижат к боку, сквозь пальцы сочится кровь.
— Вы ранены, майор?
— В руку, навылет, не страшно, сержанта спасите, утонет же.
Мы с Павловым побежали через дом, сели в оставленный под окном ботник и погнались вдогонку за лодкой. Покалеченную выстрелами посудину захлестывала вода. Подняли щит; извлекли из полузатопленной лодки сержанта. Он потряс головой, приходя в себя.
— Плита упала и грохнула по голове, похоже, я вырубился ненадолго.
— Где твоя рана? — спросил я. — Ты так орал!
— Я нарочно кричал, чтобы их увлечь.
Продырявленную лодку взяли на буксир, привезли назад вместе с вынутой из печи плитой.
Руку Головатому забинтовали разорванной чистой наволочкой. Майор, грустный, сидел в ботнике.
— Всегда так — кто в тылу, тому больше всех достается.
Павлов взял соседский ботник, заторопился на фабрику, доложить по телефону о случившемся происшествии, вызвать дежурную бригаду уголовного розыска.
Ирина села в ботник, опустив глаза и сцепив на коленях руки. Соснов мрачно посматривал по сторонам. Оказалось, он не был даже связан. Я подумал, что он растерялся в стремительно развернувшихся событиях. Но вдруг поймал его взгляд, быстрый, цепкий, все понимающий. Может, он прикидывается растерянным? Но понять мне его не удалось, потому что он поднял глаза вверх, мысленно удалился в неизвестные места и перестал нас замечать. «Ну и черт с тобой», — решил я про себя.
Через восемь минут мы вошли в дом Соснова-млад-шего. Меня ждал сюрприз — бритвенное лезвие валялось рядом с перерезанными веревками на кровати. Все, что осталось от проныры Реброва. Пока мы освобождали заложников, рядовой боец мафии покинул пределы негостеприимного дома, а может быть, и поселка. Исчез где-нибудь в дебрях Ивановской области. Я не стал огорчать Сое нова-младшего подробностями про исчезновение его лучшего выходного костюма, в котором он прицеливался покорить Америку. Пусть это станет сюрпризом.
Прошло двадцать три минуты, мы привели себя в порядок, сюда же явились участники встречи по списку Грая. На единственном кресле в доме расположился директор фабрики Великорецкий. На диван с резной спинкой села Ирина, все еще потерянная, не желающая ни на кого смотреть. Радом Соснов-младший, пребывающий мысленно неизвестно где, трое липецких художников, опухших, о похмелья, но уже явно приходящих к нормальному человеческому виду. На стуле около окна независимо и солидно расположился Онисов. На принесенных из #еухни табуретках присели Борис и Владимир Катенины. Мать Соснова-старшего из Иваново приехать не смогла, других родственников у погибшего не было, и его никто не представлял на нашем собрании. Грай занял место посередине комнаты за столом, покрытым белой скатертью. За его спиной устроились на деревянных чурбаках, взятых из поленницы, уголовный розыск Петербурга, я и, сумевший быстро обернуться, стремительный Павлов.
Перед Граем на столе лежала тоненькая папочка с несколькими листочками, стоял стакан с водой. Шеф внимательно осмотрел собравшихся, выпил глоток воды и начал говорить:
— Бурные события, происшедшие на улице Художников сегодня, не должны отвлечь нас от главной цели поездки. Я хочу рассказать вам, что случилось в Петербурге в день открытия выставки лаковой миниатюры в Русском музее. В тот злополучный день в четырнадцать тридцать шесть к нам, в особняк на улице Стачек, где находится мое частное детективное агентство, пришла очаровательная молодая женщина с дорожной сумкой в руке, принял ее мой помощник Виктор Крылов. Я в это время находился в соседней комнате, в библиотеке, приводил в порядок только что привезенные в дом доспехи французского рыцаря. Я коллекционирую старинное оружие и, признаюсь, в этот момент сильно увлекся, так что никого не хотел видеть. Женщина не пожелала назвать своего имени и попросила разрешения провести сутки в нашей комнате для гостей, мотивируя свою просьбу страхом перед преследователями. Женщина произвела сильное впечатление на Виктора, который считает за честь покровительствовать привлекательным дамам. Мой помощник…
При этих словах я невольно покраснел и даже хотел перебить Грая, чтобы сделать небольшой комментарий. Дурацкая привычка у Грая, так вот, походя, кольнуть меня и как ни в чем не бывало продолжить разговор. Придется мне заняться воспитанием своего шефа и отучить его от дурней привычки.
— Мой помощник, — продолжал Грай, — принял аванс и пошел ко мне посоветоваться, ведь прежде мы никому подобной услуги не оказывали. Чтобы не оставлять в нашем кабинете незнакомую женщину одну, Виктор попросил побыть с ней хозяина дома, Алексея Бондаря.
Грай взглянул на Великорецкого.
— В это время, если точнее — в пятнадцать ноль три, появились вы с Сосновым-младшим и убедительно просили меня срочно заняться поисками исчезнувшего художника Людмилы Катениной.
— Она пила коньяк в соседней комнате, вы мне этого не сказали не хотели ни за что сорвать с меня приличный куш, — упрекнул Грая директор.
Шеф не отреагировал на его выпад:
— Если позволите, я продолжу. Катенина, а это была именно она, заинтересовалась судовым колоколом, который висит у нас в прихожей вместо звонка. Они с Бондарем вышли в прихожую, и тут Людмила увидела одежду пришедших ко мне людей. Что она подумала, чего испугалась, мы уже не узнаем никогда. Очаровательная женщина предложила старому капитану выпить рюмку коньяка за моряков, Бондарь, широкая душа, немедленно отправился на камбуз, так он называет кухню, за коньяком. Пробыл там недолго, мы проверили по секундомеру, чуть больше двух минут. Когда вернулся, гостьи уже не было. Накинув розовый плащ, прихватив дорожную сумку, сна исчезла. Виктор тут же побежал на улицу, но не смог ее найти.
— У Людмилы уже ке было шансов спастись? — спросил Володя Катенин, на глаза его наворачивались слезы.
— Людмила могла бы умно скрыться и на вокзале до самого отхода поезда. Классически, профессионально это делается так: человек встает в очередь в кассу, спиной к залу, плащ снимает. Когда до него доходит очередь, выходит из нее, переходит в другой зал и встает в новую очередь. Перед отходом поезда появляется около вагона. Человека, конечно, можно убить и около вагона, но при этом появляются свидетели, что для убийцы всегда нежелательно.
— Что же увидела Людмила, что ее так напугало, нс пойму? — спросил Борис Катенин и своими добрыми глазами пристально посмотрел на директора.
— Пальто в полосочку Великорецкого и вельветовую шляпу с петушиным перышком Соснова-младшего.
— Не надо наводить на меня тень, — занервничал Великорецкий. — Я сам к вам пришел. А если бы имел грех за душой, то нашел бы, где укрыться.
— Вы не правы… Иногда преступники, совершив преступление, сами идут к сыщику, нанимают его для расследования, чтобы снять с себя подозрение. Такой вариант тоже нельзя исключать.
— Не надо нести чушь, — махнул рукой Великорецкий так, что всколыхнулось все его массивное тело. Но глаза его наполнялись тревогой.
— Как выяснилось позже, Катенина не зря боялась, — продолжал Грай, в упор глядя на директора. — В пределах от пятнадцати сорока до шестнадцати сорока ее задушили на перроне Московского вокзала. Сумку оставили наверху, тело сбросили вниз и затолкали под перрон.
— Вы что на меня уставились? — возмутился директор. Лицо его полыхало от волнения и гнева. — Вы это убийство хотите повесить на меня?
— Ну, дайте же мне говорить, — не выдержал Грай, — Я тоже сегодня устал и хочу окончить поскорее.
— Людмилу могли задушить вокзальные бомжи, — не мог остановиться директор.
Грай обвел взглядом присутствующих:
— Так же, как мог это сделать любой из вас, побывавших в тот день на выставке. Ееликорецкий не понял происходящих рядом с ним событий, он увидел только, что женщина, которую он взял с собой, убежала. В гневе прервал застолье и разогнал всех искать ее. В общежитии остался только Соснов-старший, молодая звезда, уже не подвластная директору, к тому же успевшая сильно опьянеть.
— А мстив? — снова выкрикнул директор. — Если это сделал я, какой у меня мотив?
— Давайте поговорим о мотиве, — согласился Грай. — На следующий день после убийства Катениной милицейский патруль задержал двух бомжей, у которых нашли сумку Людмилы и на ней обнаружили отпечатки пальцев моего помощника. С этого момента мы с майором Головатовым занимаемся этим делом вместе. Мы предполагали, что мотив убийства у бомжей — ограбление. Чтобы понять мотивы действия других людей, следует вернуться к началу выставки. Полный и абсолютный успех на ней сопутствовал звезде Холуя Соснову-старшему. Его ларцы вызвали наибольший интерес, ему заказали рисунок для суперобложки книги, выпускаемой в Нью-Йорке о Холуе, он летит в Штаты на аналогичную выставку. И вдруг Соснов умирает. От чего?
Грай раскрыл папочку, достал лист.
— Теперь это точно установлено: Соснов отравился гельвеллс-вой кислотой, которая содержалась в грибах.
— Зачем об этом говорить? — возмутился директор — Мы с ним вместе ходили на Кировский рынок, все видели, он сам купил эти грибы, сам варил и сам эти трибы съел.
— Кто получил выгоду от смерти Соснова-старшего?
— Никто. — ответил Великоренкий. — Я же получил одни неприятности. Пришлось на ходу менять планы дальнейших действий. Большую помощь мне сказал Слснов-млад-ший. На него я сразу взвалил массу дел. Поручил рисовать ларец для выставки в Нью-Йорке и обложку для книги.
— И Соснов-младший не подвел вас?
— Что вы! Не при нем будь сказано. Талант его вдруг вспыхнул необъяснимо сильно! Какие он замечательные принес эскизы для шкатулки! Обложку нарисовал волшебную. Скажи, Онисов, ведь ты же видел.
Онисов солидно кивнул:
— Художник вдруг поднялся на целую голову. Он даже посильнее Ссснсва-старшего станет, если не сорвется, конечно. Объяснения этому скачку, я честно говоря, не нахожу.
— Надеюсь, мы собрались сюда не для обсуждения моих способностей? — подал голос Соснов-младший, возвратясь в свой дом с заоблачных высот, где пребывал мысленно до этого момента. — На эту тему прилично говорить на художественном совете фабрики, но не здесь, перед детективами двух городов.
— А почему бы и нет? — повернул к нему голову Грай. — С точки зрения психологии феномен редкий, и потому интересен всем. Давайте поговорим о дружбе двух талантов.
— Зачем время терять? — завозился ria диване Соснов, — Онисов с Веселовым дружат еще дольше, стали заслуженными да народными, о них интересно говорить.
Но Грая невозможно сбить с намеченной цели.
— Я незнаком с Сосновым-старшим, ко видел его работы на выставке, составил о них собственное представление. О художнике достаточно рассказала Ирина Грачева, у которой с ним были серьезные отношении. Я сравнил его с вами, и вот вывод. Соснов-старший более сильный волей, духом, открытый человек. Вы весьма похожи на него, и в то же время более лукавый собрат, порой ловко действующий из-за угла, способны идти к цели окольным путем, если прямой путь чем-то перекрыт. Соснов-старший общительный, уверенный в своих силах, действовал прямолинейно, порой даже грубо. Он служил Холую душой и сердцем, от выставки к выставке добиваясь успеха и признания. Успех на него не с неба свалился, он всего добивался собственным трудом, старательностью и талантом. Бсжтш дар у него заметен во всех работах. Измена в дружбе для него, отмечу, исключена.
Под упорным взглядом Грая Соснов несколько побледнел и начал сжиматься, как пружина.
— Все, что вы сказали про моего друга, правильно. Ну, а я здесь причем?
— Мы говорим не о вас, а о дружбе двух художников. Насколько я понял, друг вам сначала помогал, но позже, когда вы оба вышли на высокий уровень, начал мешать.
Соснов протянул руку к Онисову:
— Скажите, ваш друг Веселов может вам помешать?
Онисов чуть шевельнул солидно поставленной головой.
— Я счастлив, что имею такого друга. Мы с детства одну песню поем. Не зря люди говорят: хочешь подняться сам, помоги подняться товарищу. Веселов мне никогда не мешал. Надеюсь, я ему тоже.
Лицо Соснова чудь пыхнуло краской.
— Вот видите, что старшие говорят о дружбе художников? Чем же мне мог помешать Соснов-старший?
— Тем, что существовал на свете. Он давил вас своей смелостью, удачливостью, открытостью. Вы, никак не уступая ему в таланте, никли и блекли рядом с ним, тушевались, робели, становились вечно вторым. Он стал вам костью в горле. Такие как вы — упрямы, не сдаются ни при каких обстоятельствах. Вам нс ударить было фронтально, не победить на выставках, вы стали готовить удар с фланга. Потому, что первое место всегда одно и хорошо живет лишь первый. Увы, такова жизнь. У вас душа, полагаю, с двойным дном и множеством секретных отделений, о которых никто не подозревает. Вы своевольны, своенравны и одарены сильнейшим стремлением претворить свои цели в реальность, идеи и планы в практические дела. Вы готовы смять и задушить любого, кто станет поперек на вашем пути.
— Довольно, наслушался я оскорблений в собственном доме, — поднялся с дивана Соснов. — Подаю на вас в суд за нанесение морального ущерба. Все присутствующие станут свидетелями. У вас одна болтовня и ни Одного факта.
— Сядьте, Соснов, — рыкнул Грай, — сейчас перейдем к фактам.
— Не торопитесь, Соснов, — попросил его Павлов. — Рекомендую выслушать гостя до конца.
— Какой он гость? Это хам, каких свет не видел, — взвизгнул уязвленный художник, но все же сел на свое место.
— В прежние времена, при развитом социализме, вы, может быть, и дружили бы как Снисов с Веселовым, тоже бы стали заслуженным и народным художником. А может быть, и нет, потому что вас с самого начала грызла зависть. А жизнь наша изменилась, в обществе произошли крутые перемены, государство перестало, не может о вас заботиться, как прежде. Каждый стал за себя и живет так, как работает. Причем не на словах, а на деле. И вот Соснов-старший стал получать все — призы, награды, валюту… Вы же, имея равный по силе талант, всюду оставались на втором плане. Эго вас взбесило и вывело нз равновесия. Самый лучший друг превратился в самого страшного врага. Ведь люди завидуют не Моргану и не Рокфеллеру, а своему ближайшему соседу. Вы, не колеблясь, начали действовать. И добились своего. Результат налицо — исчез конкурент, который давил вас морально, у вас резкая вспышка способностей, талант расцвел мгновенно. Вы были готовы, жаждали этого.
— Опять разговоры, — поддержал Соснова директор фабрики. — Если художник резко повысил класс, это ничего не доказывает.
— Для вас ничего, а для детектива, изучавшего психологию, многое. Убийца тотчас начал получать блага, которые предназначались более сильному сопернику.
— Он тут ни при чем, — упорствовал директор. — Бее дал ему я. Художественный совет фабрики меня поддержал, можете ознакомиться с протоколами.
— Все выглядит именно так, как вы говорите. Если бы не было двух убийств.
— Почему же двух? — снизил голос и стал давать задний ход директор, вдруг решив, что если это спектакль, игра, то у детектива может быть козырная карта в рукаве.
— Итак, все, кто ездил в Петербург, были утром на рынке и видели, как Соснов-старший покупал строчки и сморчки.
— Видели, — подтвердил не умевший говорить за спиной, привыкший все высказывать в глаза Онисов, поняв, что наступает решительная часть разговора.
— Зсе видели, как он варил их в общежитии?
— Я видел, — ответил Онисов.
— Потом?
— Сливал варево в дуршлаг, — ответил Онисов, — Панфил ему помог.
— Кто видел, как он нес грибы в комнату?
Все матча смотрели то на Грая, то друг на друга. Сни-сов вдруг ударил себя ладонью по лбу:
— А может, Людмила видела, как кто-то унес эти чертовы грибы к себе в комнату и там их подменит? Может, это ее и напугало. Она ведь догадалась, чему стала свидетелем. А?
Грай выпит еще глоток воды и в полной тишине продолжил:
— У Виктора Крылова, несмотря на его заметные недостатки, есть одно большое достоинство — потребность к справедливости. В сочетании с интересом к симпатичным женщинам, которые способны его вдохновить, эти качества порой дают превосходные результаты. Виктор обычны себя в том, что выпустил женщину из дома и она попала в руки убийцы, и начал собственное расследование. Я его поддержал, потому что не могу позволить безнаказанно убивать людей, обратившихся ко мне за помощью. На следующее утро упрямый Виктор пошел в общежитие, осмотрел место смерти Соснова-старшего и, разумеется, ничего не нашел. Но, наблюдательный человек, докладывая мне об увиденном, сообщил, что из чайника Великорецкого исходил едва уловимый запах грибов, а на ножке чайника обнаружился кусочек, крохотный, сморчка. Все стало на место. Велико-редкий занес правильно приготовленные грибы к себе в номер и подменил их полупроваренными, которые незаметно купил на рынке и прогрел немного тайком в электрическом чайнике.
— Вы хотите сказать, утверждаете, — выпрямился на стуле Онисов, — что Великорецкий грибы подменил и Соснова-старшего отравил преднамеренно?
— Когда варишь строчки и сморчки, гельвелловая кислота, находящаяся в грибах, не разлагается, а переходит в воду. Отварил, слил, и грибы безвредны. А если не доварить, они остаются ядовитыми. Директор подменил своему товарищу грибы, и тот после рюмки ничего не заметил, Я консультировался с врачом. Человек, съевший килограмм полупроваренных строчков и сморчков да еще крепко выпивший при этом, отойдет в мир иной, даже не пеняв что с ним происходит.
Голос несчастного директора дрожал:
— Меня подставили с чайником, подставили… В то утро немудрено было собственную голову потерять, но я вспомнил… Перед обедом чайник у меня брал Соснов-младший, хотел поставишь воду кипятить.
Соснов собрался, наклони;! голову к самому плечу. Я видел это второй раз и догадался, на что это походило. Соснов словно прицеливался из ружья, а вместо пули выстреливал лживым словом.
— Ее надо на других сваливать, уважаемый господин директор. Попался, держи ответ, — ядовито ответил хозяин дома. — Соснов-старший создал ассоциацию и хотел всех лучших художников у вас двести. Вот вы его за это и наказали. А ваше голословное утверждение про чайник никто подтвердить не может. — Голова его выпрямилась, выстрел сделан, и с явной усмешкой в глазах Соснов оглядел коллег.
Молчание повисло в доме.
— Видел ли кто-нибудь из вас, что чайник перед обедом был в комнате Соснова-младшего? — спросил Грай.
Я заметил, что пьяница Панфил сидел смертельно бледным, только синяк, кем-то подновленный, ярко выделялся на лице. Панфил засунул руки в карманы, чтобы предательская дрожь рук не выдавала его волнения.
— У нас в доме, на проспекте Стачек, стоит рюмка коньяка, накрытая кусочком хлеба. За сорок дней коньяк испарится, и считается, что за эти дни душа умершей улетит на небо. А пока душа Людмилы еще здесь, может, в этом доме вместе с нами и требует, молит о справедливости. Неужели у нас нс хватит смелости, неужели никто по-настоящему не любил эту прекрасную женщину?
Губы Панфила дрожали, и голос дрожал, когда он заговорил.
— Я хотел промолчать, — начал он тихо, но голос быстро окреп. — Как говорится, двое дерутся, третий не лезь. Я бы промолчал. Но что-то стучит мне в грудь, прямо колотит и не позволяет молчать. Я любил Людмил с детства. Ома и девчонкой была легкомысленной, я знаю, я ее ревновал ко всем, и к директору, и к другим. Я хотел уговорить ее поехать со мной в Липецк. Для нее я там старался, вил гнездо… Перед обедом Людмила вошла в комнату Соснова-младшего. Я тотчас, извините за откровенность, бросился к дверям. Ревность оказалась сильнее меня. Тогда я не мог разобраться, о чем шел разговор, слышал, как Соснов грозил, «наскакивал», требуя молчать, намекал, что он — «правая рука» Великорецкого, который выкинет ее с фабрики за длинный язык Я хорошо запомнил последние слова Соснова, которые он выкрикнул вслед выбегавшей из комнаты Людмиле: «Великорецкий тебя достанет» Теперь я понял — Людмила видела, как Соснов-младший готовил в чайнике директора адскую еду.
— Спасибо вам, Панфил, за смелость, — поблагодарил Грай, — Теперь душа Людмилы сможет успокоиться.
На бледном лице Панфила появилась слабая улыбка:
— Больше в грудь не стучит, отпустило.
— Теперь уже не спросишь у Катениной, что она увидела в комнате Соснова-младшего, — продолжил Грай. — Но она точно поняла, что стала опасной свидетельницей. И кусок грязной веревки на вокзале подтвердил это.
Соснов больше не прицеливался. Он чувствовал, что сам становится мишенью, побагровел от ярости:
— Все, что вы здесь говорите — чушь! У алкоголика Панфила слуховые галлюцинации. И на вокзале я пе был.
Грай достал из папочки фотографию Соснова-младшего.
— Я взял ее в музее с выставки, снял копию и послал в Иваново. Оперуполномоченный Павлов из УВД Иваново обошел пассажиров, прибывших с этим поездом. Одна из них, четырнадцатилетняя девочка, опознала вас и дала показания, что видела этого мужчину на перроне рядом с женщиной в розовом плаще. Бы не побоялись ребенка, Соснов, это ошибка.
Какая еще девчонка? Чушь! — упрямо повторял Соснов, багровея еще больше.
Грай обвел собравшихся взглядом и задал новый вопрос:
— Кто из вас видел наперсток, найденный Сосновым-старшим на чердаке старого дома с необыкновенной краской — пыльцой с крыльев бабочек из Индии?
— Я видел, — ответил Онисов. — Стоит наперсток с краской большие миллионы, такой краски нет больше ни у кого в нашей стране. Уникальный цвет. Соснов берег наперсток и употреблял пыльцу только для лучших выставочных работ.
— Он привозил наперсток в Петербург, по вашей просьбе, Ирина, и показывал в музее на открытии выставки, не так ли?
Женщина еще не оправилась от потрясения и говорить не могла, просто кивнула головой.
— Он вынул наперсток из портфеля?
Ирина опять кивнула.
— Как я выяснил, Сое нов-старший почти не расставался со своим портфелем. После его смерти сержант Григорьев составил опись вещей, найденных у умершего.
— В портфеле никакого наперстка не было! — гаркнул сержант.
— Куда делся наперсток, предположения есть? — Грай в упор посмотрел на Панфила. Тот пошевелил руками, засовывая их в карман. И смущенно забормотал:
— Я видел, как Соснов-старший, когда мы пришли в общежитие с выставки, передал Людмиле конверт. Сна убрала конверт в сумку. Я решил, что это любовное послание, не стерпел и, пока Людмила ходила на кухню, вытащил его Там оказался знаменитый наперсток с пыльцой бабочек из Индии. Может, Соснов-старший что-то предчувствовал или знал, что напьется и может потерять любимую краску.
— Что вы сделали с наперстком?
— Положил обратно в сумку. Я пьяница, но не вор.
— Итак, — стал размышлять Грай, — наперсток в сумке Катениной оказался на вокзале. Бомжи, задержанные нарядом милиции, утверждают, что никакого наперстка не видели. Остается предположить, что убийца знал о нахождении уникальной вещи в сумке и взял наперсток. Значит — жизнь и смерть самого убийцы находится теперь в этом наперстке.
— Ну, и где же наперсток, вы его нашли? — твердым голосом спросил Онисов.
— Виктор, принесите из домашней мастерской Соснова-младшего шкатулку для выставки в Нью-Йорке и захватите его кузовок с красками.
— Без санкции прокурора не позволю никакого обыска в своем доме, — вскочил с дивана хозяин.
Оперуполномоченный Павлов подошел к нему, протянул бумагу:
— Вот ордер на обыск. Он побывал в воде, печать и подпись размыты, но он действителен. Можете позвонить в прокуратуру, вам подтвердят. Вам лучше сесть, гражданин Соснов.
Слово «гражданин» оглушило художника, он рухнул обратно, растерянно оглядывая окружающих. Никто не решался смотреть на него. Вое смотрели на шкатулку, которую я положил на белую скатерть, и на коробочки из-под кофе, которые по команде Грая выставлял на стол.
Грай взял наполовину расписанную шкатулку и протянул Онисову.
— Я не специалист, посмотрите, есть ли на миниатюре уникальная краска из пыльцы индийских бабочек. Хотя бы один мазок?
Онисов всмотрелся в миниатюру.
— Определенно сказать нельзя. Нужна экспертиза.
— А все-таки, на глаз?
— Если предварительно, на глаз, то вот эти блики на алом плаще, похоже, сделаны из пыльцы. — И добавил уже уверенней: — Не удержался все-таки, ворюга.
Баночки из-под кофе с краской Грай начал встряхивать и переставлять по столу. Одну из них приблизил к себе. Достал из кармана перочинный ножичек.
— Откроем эту баночку и посмотрим, что спрятано в краске. — Поковырял в краске ножичком и на скатерть упал потемневший от времени медный наперсток, закрытый крышечкой из красного дерева. Подцепил ногтем крышечку.
— Ирина, узнаете краску?
Искусствовед молча кивнула.
— Онисов, это тот наперсток?
— Это неправда! — взвизгнул Соснов. — Мне подкинули банку с наперстком, все подстроено! — и замолк.
В полной тишине вдруг громко всхлипнул Онисов:
— Мы с Веселовым не жалеем сил, ходим в эту профшколу, учим мальчишек любить красоту, учим рисовать, учим думать, любить корни. Да, они стараются, рвутся вверх. А как только запахло «зелененькими», готовы травить и душить друг друга. И это лучшие художнйки, на которых мы молимся… Господи, неужели после нас останется одно говно?! — поднялся, держась за стену, направился к выходу. Мне больно было смотреть на его разом согнувшуюся, стариковскую спину.
Майор Головатый, поддерживая раненую руку, подошел к растерянному хозяину и простуженным голосом просипел:
— Гражданин Соснов, уголовным розыском Автовского отделения милиции города Петербурга вы арестованы по подозрению в убийстве ваших коллег — Соснова-старшего и Людмилы Катениной. Сержант, возьмите под стражу арестованного.
Соснов сделал вид, что ничего не понял.
Сержант Григорьев снял с пояса наручники, оттеснил от арестованного своего начальника и гаркнул:
— Руки сюда!
Все в упор смотрели на Соснсва. Он медленно опустил голову и протянул руки. Раздались два легких щелчка, в доме художника лязгнули стальные браслеты.
Поезд из Иваново на Петербург уходит в десять тридцать утра. Ирина оставалась в поселке еще на три дня, а нам ночевать в Холуе больше не хотелось. Мы начали организовывать ужин на дорогу, но Борис и Владимир Катенины увезли нас к себе. Подходя к дому Владимира, мы невольно залюбовались павлинами его соседа Куливанова. Что ни говори — красивая птица.
Володина жена Галя накормила нас вкуснейшим борщом, сваренным в глиняном горшочке в русской печи, и гречневой кашей со шкварками в благодарность за то, что мы и дело справили, и ее муженька не втянули в историю, и не пришлось им ссориться с богатым соседом.
Борис Катенин, улыбаясь во все свое добрейшее лицо, принес откуда-то сверток. Развернул мешковину, и мы увидели потемневшую от времени, без ручки, русскую боевую, в зазубринах, саблю. Старое и грозное оружие.
— Вот, достал из дедова колодца. Видно, повоевала, погила чужой крови на своем веку, обороняя нашу землю. А в плену жить не захотела. Думаю, кто-то из нашего ополчения уходил от ляхов в черную годииу, дрался до последнего да и не отдал оружие иноземцам, сам смерть принял, а оружие в колодец бросил.
Борис перестал улыбаться, дурашливое лицо стало одухотворенным, возвышенным и даже показалось красивым. На вытянутых руках с поклоном протянул Граю саблю:
— Вы доброе дело сделали, возьмите на память о древнем русском поселке Холуе.
Шеф с таким же поклоном саблю принял. Вышло немного забавно. Но Грай поклонится и красному углу избы, в котором висели иконы под вышитым полотенцем да теплилась лампада. Голос Грая дрогнул, когда он ответил:
— Дай Бог, чтобы не пригодилась сабля. А уж если потребуется, то чтобы рука не дрогнула. Боевое оружие, защищавшее отечество, постараюсь не посрамить.
Володя Катенин неловко, словно стыдясь, сунул мне в руку завернутый в два листа бумаги ларец.
— Денег у нас с женой нет вашу работу оплатить. Вот ларец, на экспорт писал. Толкнешь в Петербурге. Глядишь, и оправдаешь поездку. Смотри, не продешеви, из молодых я теперь получше прочих стану.
Я улыбнулся и толкнул его в плечо кулаком:
— Ладно, не продешевлю, не из таковских.
Когда через день мы завтракали в своем старом особняке на проспекте Стачек, 126. то часто поглядывали в угол кают-компании, где грозно сверкал начищенными латами Жан де Аленкур. Вид у французского рыцаря был вовсе не шутейный, потом} что он держал в согнутой руке боевую саблю.
Я рассказал Бондарю, как справился с его заданием. Выслушав меня, старый моряк заметил:
— Будь повнимательнее к очаровательным женщинам. Их так мало на белом свете.
В это время звякнул колокол у входной двери, пришел почтальон. Я вышел на крылечко и вынул из почтового ящика газеты и корреспонденцию. Среди писем заметил конверт с грозной надписью: «Виктору Крылову, лично в руки». Вместо обратного адреса красовалась размашистая подпись.
Мы с Граем вошли в рабочий кабинет ровно в девять утра. Я отдал ему газеты и почту, аккуратно вскрыл адресованное мне необычное письмо. Понюхал листок, подержал на ладони, посмотрел на свет и доложил сидящему за своим столом Граю:
— Бумага простая, почтовая, без водяных знаков, три цента за лист.
Шеф усмехнулся:
— Читай быстрее, Ватсон, пока листок не загорелся или чернила не испарились.
В письме, написанным приличным почерком, угловатые буквы подсказывали, что писавший несколько нервничал, говорилось:
«Детектив Виктор!
Когда ты станешь читать эти строки, подними голову. В это время я, моя душа и тело, будут высоко в небе пролетать над тобой в чудесном лайнере авиакомпании «Пан-Америкэн». Пишу тебе из аэропорта Внуково. От всего сердца благодарю тебя за эту поездку, можешь взять с полки пирожок. А получилось все так: в шкафу Соснова-млад-шего, на полке с бельем я нашел лезвие и сумел спрятать в манжете рубашки. Видно, после холодной ванны в подполе глаза твои покрылись льдом и ты ничего не замечал. В нагрудном кармане Соснова-младшего оказался кошелек с деньгами и документами. В заграничном паспорте — билет до Нью-Йорка и приличная пачка долларов. Спасибо за то, что не стал обыскивать. И не до меня тебе было, ты мог думать только об искусствоведе из Русского музея, которую жлоб Ржавый пригласил для светской беседы. Извини, но я не сдал документы и доллары в бюро находок, а решил слетать в Америку, вставить передние зубы, выбитые тобой и псом Ржавым. За зубы не обижаюсь, ведь я тесе тоже неприятности доставил. Мы квиты. Два молодых русских, мужика — оставили друг друга живыми — и ладно. Фотку в заграничном паспорте мне за недорого переклеил один крупный спец из Иваново. Не гляди, что периферия. Если тебе потребуется срочно слинять за границу и возникнут осложнения с ксивами, я тебе адресок дам. Но с детектива возьмут дороже. Не обижайся на меня, твой адрес я узнал из газеты и даже дал его своей подруге Кларе, разрешил, если ей в мое отсутствие придется туго, то пусть с обоими младенцами едет к тебе. Будь человеком, не откажи девочке, стань временным спонсором, не идти же бедняжке на панель. Она девушка сговорчивая, не откажет тебе ни в какой просьбе.
После ремонта зубов я рассчитываю выучить английский и поискать работу по профессии, ведь я прежде был механик-изобретатель, золотые руки. А новые порядки да неумеренная моя жадность — ест до чего довели. Но мафиозничать, людей обирать да морды квасить, до чертиков надоело. Завязываю. Вернусь из Штатов другим человеком.
Мое почтение.
Постскриптум. Если вам требуется классный механик по уходу за вашей старенькой «Нивой», могу предложить классного, недорогого механика, стажировавшегося в Нью-Йорке — Реброва. Адрес для телеграммы сообщу позднее».
Я прочитал письмо Граю вслух. Он, ничуть не улыбнувшись, предупредил:
— Если появится Клара с неизвестными младенцами, поедешь вместе с ней к себе в Тверскую губернию растить детишек на молочке.
Я вынул из нижнего ящика стола ларец Володи Катенина и положил в него письмо. На ларец попал свет из окна, и миниатюры одарили меня музыкой красок. И сразу вспомнились последние слова Володи:
— Сколько я этих ларцов написал, а все сижу без хлеба… Только знаешь, чем больше голоду, тем больше таланту.