Голодовку, в конце концов, я всегда объявить успею. Приняв для себя это решение, я сразу же сообщаю его охранникам. — Хорошо, — спокойно заявляю я им, — в таком случае я оставляю конверт в камере.
Охранники молча ждут, пока я возвращаюсь назад в камеру, бросаю конверт на свою шконку и затем снова выхожу в коридор. — Проходим! — кивает мне разводящий. — Руки за спину! Мы поднимаемся наверх, на шестой этаж, меня заводят в комнату для свиданий с адвокатами, наскоро обыскивают и оставляют одного. Минут через пять заходит адвокат. Я быстро, в двух словах, обрисовываю ему ситуацию, и мы обсуждаем план наших дальнейших действий. Решаем, что я завтра же пишу жалобу на имя начальника, а сегодня, сразу же со свидания адвокат лично отправится к начальнику на прием и попытается с ним поговорить. На том и расстаемся. Я иду в камеру писать жалобу, а адвокат — пытаться попасть на прием к начальнику тюрьмы. На следующее утро, в субботу (в связи с праздниками — это рабочий день), я отдаю на утренней проверке свою жалобу и начинаю ждать ответа. Сегодня, кстати, уже четверг, но ответа пока так и не поступило. По крайней мере, на днях, на шмоне, конверт у меня не отняли, хотя определенные поползновения и попытки наблюдались. («А почему?.. Мы имеем право все просматривать…» и т. п.) Впрочем, попытки весьма слабые и по сути лишь чисто символические, просто для порядка. Вот в таком именно положении и находятся дела к настоящему моменту. Отсюда, блядь, вопрос: «Что делать? Брать сейчас конверт с собой или от греха подальше в камере оставить?» Что-то у меня на сердце неспокойно… А вдруг это не адвокат?! Хотя с другой-то стороны, они ведь прекрасно могут и из камеры у меня его забрать.
Что им, собственно, помешает? Так что, пожалуй, пусть уж лучше он при мне будет. Пусть им будет посложнее. Ах, да! А чего я, собственно, думаю-то? Может, мне его еще и взять-то не разрешат? В прошлый раз же не дали. — Конверт-то мне брать или оставить? — Ну, возьмите. «Ну, возьмите»! В прошлый раз — хуй, а сейчас «Ну, возьмите»! Не к добру все это! Ох, не к добру! Чует мое сердце, никакой это, блядь, не адвокат. Однако делать нечего. Деваться некуда. Тем более надо с собой брать, если они какую-то поганку заворачивают. Из камеры-то в мое отсутствие забрать еще проще.
Вообще никаких проблем. Вывел всех на сборку… Без всяких объяснений, естественно. Ну ладно, идем. Конвертик со мной. На душе, честно говоря, что-то неспокойно… Куда меня все-таки ведут? А?..
Ну, понятно! Что не к адвокату — это уже ясно. Не туда мы свернули.
Не к адвокатам. А в логово, блядь, к каким-то пиздам. Осталось только теперь выяснить, к каким именно. Сейчас выясним. Ждать, судя по всему, совсем недолго осталось. В лучшем случае пару поворотов по коридору. Разводящий предупредительно распахивает передо мной дверь какого-то кабинета: «Заходите!» (Набоков. «Приглашение на казнь».
Роман в трех частях. Часть вторая. «Приглашение».) Ну, раз так вежливо приглашают — захожу. Как же, блядь, я могу отказаться?
Воспитание не позволяет. Пажеский корпус плюс тюремные университеты… Pardonnez-moi, messieux! В натуре. Итак, захожу.
Ого! Да тут, блядь, целый синклит, весь шабаш. Все местное начальство в сборе. Во главе с самим и.о. начальника подполковником внутренней службы господином Бирюковым И.А. Собственной персоной.
(Выучил, слава богу, выучил! Сколько уже самых разных заявлений, прошений и жалоб на его светлейшее имя понаписано!) Плюс еще некто в штатском. Немолодой уже, представительный мужчина. Сразу видно, что большой начальник. Он-то, похоже, и есть тут сегодня самый главный.
Проверяющий какой-то, наверное. Из ГУИНа или из прокуратуры. Мужчина в штатском, между тем, приподнимается мне навстречу. — Здравствуйте, Сергей Пантелеевич! Здравствуйте. (Рукопожатия нет.) Кивает на стоящий в углу около двери стул. — Садитесь. — Спасибо. — Я старший прокурор по надзору Генеральной прокуратуры, — представляется он. — Приехал по Вашей жалобе… (Это по какой же? А!.. Где я требую меня в другую тюрьму перевести, наверное.)… Генпрокуратура курирует только два изолятора: этот и ФСБ-эшный… (Лефортово, что ль?)
… Так на что Вы жалуетесь? (На что я жалуюсь? Да на все!! Хуй ли я вообще здесь делаю?!) — Да на!!.. Кхе!.. Кхе!.. (Тьфу, черт! Так чуть было вслух все это ему и не выпалил.)… На нарушения моих конституционных прав по защите. О какой защите можно говорить, если кабинет для свиданий с адвокатом просматривается и прослушивается, а все мои записи, сделанные в ходе встречи с адвокатом, также внимательно просматриваются и изучаются тюремной администрацией. — Просматривать разрешено законом, — замечает мне господин прокурор…
(Это действительно так. Действительно, оказывается, разрешено.
Мотивировка: в целях обеспечения порядка. Какого «порядка»?
Непонятно. Чтобы заключенный не набросился, к примеру, на своего собственного адвоката и не задушил его голыми руками в приступе ярости, что ли?) — … А насчет подслушивания Вы не правы. Кабинеты не прослушиваются. (Да-да!.. Говори-говори!..) — Ладно, хорошо, — примирительно отвечаю ему я. — Я не верю, что кабинеты не прослушиваются, но прекрасно понимаю, что доказать тут ничего невозможно. Поэтому оставим прослушивание в покое. Но записи почему просматриваются? О какой гарантированной Конституцией конфиденциальности защиты может тогда идти речь? Если все мои планы сразу же становятся известны следствию? — Мы не сотрудничаем со следствием. Мы подчиняемся лишь Главному Управлению Исполнения Наказаний. — Это совершенно независимая структура, — вступает в разговор господин и.о. начальника тюрьмы. (Я смотрю на него с понятным раздражением. Поначалу, правда, легким, но по мере выслушивания дальнейших «разъяснений» господина и.о., все возрастающим. Да, так, конечно, беседовать трудно, когда с тобой разговаривают, как с полным идиотом или грудным младенцем. «Мы независимая структура»!.. А кто вас, простите, контролирует?
Генпрокуратура. Вот старший прокурор ее передо мной сидит. А кто дело мое ведет? Следственный комитет МВД. А их кто контролирует, с кем они сотрудничают, у кого они все санкции в отношении меня получают? Тоже в Генпрокуратуре. А если, скажем, Генпрокуратура поддерживала ходатайство следствия о продлении в отношении меня сроков содержания под стражей, то разве она не оказывается автоматически заинтересованной стороной? Ведь, если меня, к примеру, потом на суде оправдают, то и у следствия, и у прокуратуры могут возникнуть серьезные неприятности. Как это вы невиновного человека столько времени в тюрьме продержали? Куда, спрашивается, вы смотрели?) — Зачем же тогда вообще специальные кабинеты для встреч с адвокатами делать? Давайте будем беседовать непосредственно в присутствии ваших сотрудников! Раз они такие независимые! В целях поддержания порядка в здании изолятора. Но почему-то закон отдельные кабинеты предусматривает! И даже прослушивать их запрещает. — Мы ничего не прослушиваем… (Блядь, прямо какая-то сказка про белого бычка получается!)… А записи мы не читаем, а только просматриваем.
(Ебаный в рот!!) — Да вот именно, что читаете! Причем, самым внимательным образом! — Нет, ничего мы не читаем. Только просматриваем. (Так! Спокойно. Эдак я ничего не добьюсь. Беседа явно зашла в тупик. Я говорю — читаете, они — нет, не читаем. Надо срочно менять тактику. Да не с местным, тюремным начальством разговаривать, а с прокурором. А чего с местным начальством-то препираться? Я же на них и жалуюсь! Ясно, что с ними спорить бесполезно. Да еще в присутствии прокурора. Они просто упрутся рогом и будут совершенно тупо свое долдонить. Нет, и все. Или я жду, что они сейчас публично в собственных грехах покаются?) — Хорошо! Сдаюсь, — обращаюсь я опять непосредственно к прокурору и даже шутливо приподнимаю руки. — Я чувствую, что не в состоянии постичь непостижимое, уловить неуловимое и понять тончайшую разницу между «читаем» и «просматриваем». Это для меня слишком сложно. Вероятно, поглупел в тюрьме. Так что оставим это. Но вот я, к примеру, пишу сейчас жалобу Уполномоченному по правам человека в РФ. Их, эти жалобы, по закону запрещено именно просматривать. И тем не менее, у меня ее все равно постоянно пытаются просмотреть. Требуют, чтобы я вскрыл конверт с жалобой и дал с ней ознакомиться. А иначе даже не разрешают брать с собой на встречу с адвокатом. С этим-то как быть? — А зачем Вы берете ее на встречу с адвокатом? — сразу же задает мне вопрос кто-то из присутствующего здесь тюремного начальства, по всей видимости, один из замов начальника изолятора. — Как это зачем? — совершенно искренно удивляюсь я. — Я же должен, прежде чем отправлять, предварительно показать ее адвокату? Согласовать с ним некоторые детали текста, уточнить отдельные юридические моменты. Я же не юрист. Да и вообще, чтобы он был в курсе! — Вся корреспонденция должна отправляться только через спецчасть.
Отправлять что-либо через адвоката запрещено! (Это уже другой местный начальник. Прямо, блядь, перекрестный допрос какой-то!
Скоп.) — Да не собираюсь я ничего через него отправлять! — терпеливо разъясняю я. — Я ее только показать ему хочу. — А запечатываете Вы ее зачем? — Чтобы вы не читали. — А может, Вы там деньги несете или, скажем, маляву. (Фи! Как грубо! «Маляву»! Ну, что-о вы, право!.. Ну, как вы выражаетесь! В конце концов мы же образованные, культурные люди… Да и откуда у меня могут быть в камере деньги, мудило! На хуй они, спрашивается, мне здесь нужны!?) — Может. Может быть, даже пистолет или атомную бомбу! Но по закону жалобу мою все равно просматривать нельзя. Такой уж у нас закон. Вот напишите в Думу, что закон, мол, плохой, несовершенный, и его надо срочно изменять. А то зэки под видом жалоб атомные бомбы таскают! Вполне возможно, что вас послушают и закон изменят. Но пока этого не произошло, пока закон не изменили, его надо выполнять. Независимо от того, плохой он или хороший. Мне тоже, может, многое не нравится в ваших порядках.
Скажем, что под одеялом днем лежать нельзя, — не могу удержаться я от колкости. — Однако я их выполняю. Вот и вы выполняйте. — Сергей Пантелеевич! — опять вступает в беседу и.о. начальника тюрьмы г-н Бирюков. — Мы знаем, что у вас сейчас этот конверт с собой… (Sic!
Так!)… Все мы здесь старшие офицеры, и Вы нам, конечно же, доверяете (?!). Вот давайте сейчас в присутствии старшего прокурора Генпрокуратуры по надзору вместе вскроем этот конверт и посмотрим, что там такое! Мы и так уже пошли вам навстречу и целых три дня его не вскрывали. — Так значит, все это было изначально спланированной провокацией? Вы специально подстроили все так, чтобы я взял с собой этот конверт? Я же специально переспросил у разводящего, брать мне его с собой или нет! — холодно уточняю я, неимоверным усилием воли подавляя поднимающееся во мне слепое бешенство. — И с чего это Вы взяли, что я Вам хоть сколько-нибудь доверяю? Особенно после этой подставы?.. Ничего я вам не доверяю и вскрывать ничего не буду! И что значит: мы и так его три дня не вскрывали? Вы просто по закону не имели права это сделать! — Имели! — заявляет вдруг еще один тюремный начальник, до этого молчавший. (Господин ст. прокурор, кстати, что-то тоже пока помалкивает и только слушает.) — … Посмотрите, как называется раздел IX, на который вы ссылаетесь.
«Отправление жалоб…» То есть мы не имеем права просматривать лишь уже отправленные жалобы. А отправленной жалоба считается только после того, как Вы передали ее дежурному на утренней проверке. А пока жалоба не отправлена, мы имеем право ее просматривать. — То есть Вы хотите сказать, — с изумлением переспрашиваю я, — что вы можете забрать у меня ее непосредственно перед передачей дежурному, скажем, по пути от шконки до двери камеры, вскрыть, прочитать, а потом вернуть со словами: «Все в порядке! Можете запечатывать и отправлять, уважаемый Сергей Пантелеевич!» Так? — Да! И вообще, пока Вы ее не передали, это еще не жалоба, а черновик! А про черновики в законе ничего не сказано! — И вообще — это правила внутреннего распорядка, — с готовностью подхватываю я. — Внутреннего! А вот мы вас сейчас выведем во двор, вовне, вскроем там Ваш конверт, а потом назад заведем. Это внутри СИЗО вскрывать нельзя, а во дворе можно!
Так, что ли? — Не надо искажать мои слова! — Да зачем их искажать! В этом нет абсолютно никакой необходимости! Вы же предельно ясно выражаетесь! В законе четко, черным по белому написано: просматривать нельзя, а вы говорите: можно! Чего тут «искажать»?
Написано: черные пакеты вскрывать нельзя! А вы заявляете: «Да какой же он черный? Видите белое пятнышко?.. Это черный конверт с белым пятнышком! А про такие в законе ничего не сказано. Да и вообще.
Присмотритесь повнимательней. Поверните-ка его вот так… Да-да!..
Видите, как он синим отдает? Как играет?.. Или даже зеленым! Так что никакой он не черный! Он черно-сине-зеленый!» — Не занимайтесь казуистикой! (Ого! Какие мы слова, оказывается, умные знаем!) — Это вы занимаетесь казуистикой!.. (Тьфу, дьявол! Чего я дал втянуть себя в эту склоку?)… Короче, я резюмирую. В законе написано: просматривать жалобы, адресованные Уполномоченному по правам человека в РФ, нельзя, а вы утверждаете, что все-таки можно! Так? — Не жалобы, а черновики жалоб. — Тогда можете вы мне объяснить, в чем смысл этого закона? Совершенно очевидно, что именно имел в виду законодатель, когда его писал: жалобы просматривать нельзя! В вашей же трактовке волшебным образом получается, что можно. Зачем тогда вообще писали этот закон, потом принимали его, придавали статус конституционного и пр.! Какой в нем тогда смысл? О чем там тогда речь-то идет? И что же надо было написать, как еще яснее выразиться, чтобы вы эти жалобы все-таки не просматривали?! А? — я делаю долгую паузу, оглядывая всех присутствующих начальников по очереди. — Если это так, то разговаривать нам больше не о чем. Дайте мне лист бумаги, и я буду писать жалобу в Конституционный суд. Где просто изложу дословно наш разговор и вашу трактовку моих конституционных прав. Я вам даже прочитать ее потом дам. Чтобы вы убедились в том, что я ничего там не исказил, не преувеличил и от себя не добавил. Да в этом и нет никакой необходимости! Достаточно просто максимально точно передать все то, что я сегодня от вас тут услышал. — Я еще раз повторяю: запечатанные конверты хранить и уж тем более выносить из камеры запрещено. — Я все вот именно так и напишу. Слово в слово! Не беспокойтесь. А уж там пусть Конституционный суд решает, кто из нас прав. Возможно, действительно существуют уважительные причины, позволяющие игнорировать и закон и Конституцию. Вполне возможно. Но хотя бы тогда я их буду знать. Уже неплохо! Воцаряется молчание.
Потом кто все-таки не выдерживает: — Это же придумать надо было! Я сколько лет работаю в этой системе и впервые вижу, что кому-то пришло в голову выносить из камеры запечатанные конверты! И до Вас здесь сидели умные люди! Грамотные. Бывший министр юстиции Ковалев, например. Но никто еще так не делал! Это же придумать надо было! И жалобы прокурору нам в запечатанных конвертах отдают, но в камерах-то их в запечатанных конвертах не хранят! — Жалобы прокурору не подлежат цензуре, — равнодушно поясняю я. — Пункт 87 «Правил внутреннего распорядка». Их только исправлять и редактировать нельзя. А просматривать, в принципе, можно. Жалобы же, адресованные Уполномоченному по правам человека в РФ, не подлежат именно просмотру. Это разные вещи. Что же касается господина Ковалева, то я не думаю, что он особенно грамотный и умный. Министру вовсе не обязательно быть умным. Министр — это уже чисто политическая фигура.
Он назначается не за ум и не за свои профессиональные качества, а по совсем другим соображениям. За лояльность, прежде всего, и пр. Снова воцаряется тяжелое молчание. Господа начальники удивленно переглядываются и вообще рассматривают меня, как какое-то диковинное и редкостное насекомое, случайно попавшее к ним в тенета. И оказавшееся к тому же довольно кусачим, агрессивным и вообще не таким уж милым и безобидным, как им на первый взгляд показалось. Но которое, тем не менее, необходимо сохранить для коллекции и потому обращаться с ним надо крайне бережно. Не дразнить без надобности, чтобы оно, чего доброго, крылышки и усики себе не попортило, чтобы краски, блядь, до суда не полиняли. Пока его на булавочку там не наколют. Наконец господин старший прокурор по надзору решает, что пора все-таки ему вмешаться. Сказать, блядь, свое веское слово! — А что вы, в самом деле, к нему пристали? — добродушно обращается он, но почему-то не к хорошо известному мне господину Бирюкову И.А., а к какому-то капитану, скромно сидящему в углу кабинета и не произнесшему до этого момента ни слова. — Пусть пишет свои жалобы.
Хоть целый гроссбух. Все равно же они потом к вам попадут. Только Вы уж, Сергей Пантелеевич, их все-таки не запечатывайте! — все так же добродушно обращается он теперь уже ко мне. — Покажите просто разводящему, что там ничего нет, кроме бумаг, а читать и просматривать он их не будет. Что тут у нас за какой-то непонятный спор, не стоящий выеденного яйца! — Хорошо! — почти не раздумывая, тут же соглашаюсь я. — Только пусть предупредят охранников. А то у меня на первом же шмоне все изымут и прочтут. Скажут просто: «Ничего не знаю! У меня инструкция!» Вот и все дела! — Да уж ты, пожалуйста, лично проследи, — снисходительно кивает господин прокурор все тому же молчаливому капитану. — Чтобы действительно всех предупредили.
Хотя, впрочем, я думаю, что после всех этих скандалов от Ваших жалоб и так все шарахаться будут! — благожелательно шутит он, глядя на меня. Капитан с готовностью улыбается. Я тоже кое-как выдавливаю из себя что-то вроде кривой улыбки. В общем, все довольны. Стороны пришли к соглашению. — Так как же, Сергей Пантелеевич? Нужен Вам письменный ответ на Вашу жалобу?.. Ну, по которой я сюда приехал…
Кажется, мы сейчас уже все выяснили? — А могу я посоветоваться с адвокатом? — Ну, а чего с ним советоваться! Сами бы сейчас вот сразу сели и написали. Что претензий не имеете. Я бы даже место Вам свое уступил, чтобы Вам удобнее было. И никакой бумажной волокиты! Ладно, черт с вами! — Хорошо. Я сажусь на прокурорское место и быстро пишу требуемую от меня бумагу. Что, мол, в ходе проведенной со мной беседы получил исчерпывающие объяснения, полностью меня удовлетворившие, и т. п. Но в самом конце делаю все-таки маленькую приписочку: «Что же касается моей жалобы, адресованной Уполномоченному по правам человек в РФ, то, как мне было разъяснено в присутствии начальника тюрьмы и всех его замов, нести мне ее следует в незапечатанном конверте, но просматривать при этом ее никто не будет». Ну, просто так вот, для порядка! На всякий, как говорится пожарный…
Р.S. Кстати, а господина Бирюкова-то И.А., оказывается, в должности начальника не утвердили! Начальником стал тот самый незаметный капитан, к которому господин старший прокурор все время в ходе нашей беседы упорно обращался. Ну и ну! Вот чудеса-то! Полный изолятор подполковников и полковников, а начальником над ними — капитан. А господину Бирюкову так и надо!
Нечего было надо мной измываться. Возможно, наш с ним конфликт сыграл здесь не последнюю роль. Тут же наверняка за это место целая подковерная война была. Так что каждое лыко, я думаю, было в строку!
Ходил к адвокату. Жалобу нес в открытом конверте, не запечатывая.
Действительно, не просматривали… Просто показал им, что там, в конверте, нет ничего, кроме бумаг — вот и все. — Видите, ничего страшного, — укоризненно сказал мне разводящий. Ну да, как же!
«Ничего страшного»! Если бы не учиненный мною скандал, все бы наверняка совсе-ем-совсем иначе происходило!.. Вытащили бы из конверта все бумаги и стали бы читать — внимательно, аккуратно да вдумчиво, листок за листком. («А вдруг это малява!») Знаем, проходили! Ладно, впрочем. Нужный результат так или иначе достигнут, а все остальное — уже не существенно. Если им теперь почему-то нравится делать вид, будто они и с самого начала были такие же покладистые и добродушные, мягкие, белые и пушистые; и нечего, мол, было мне и огород городить, скандалить, кляузы-ябеды на них строчить и прокурорам жаловаться — да ради Бога! Будем, блядь, им подыгрывать. Не жалко. Да ебать их в рот! Плевать мне на них и на все эти их детские забавы и игры! На все эти их лицемерные передергивания и невинные морально-психологические шалости. По хую!
Главное, чтобы не просматривали впредь ничего. А там — да пусть себе что угодно говорят! Черт с ними! Пускай себе сколько угодно меня теперь «укоряют» и скандалистом, кляузником-ябедником и даже, если угодно, склочником называют. На здоровье! Не жалко. По мне — хоть горшком назови, только в печь не сажай. Вечером Толя (он, кстати, из ореховской группировки) много чего понарассказывал. Кошмар, конечно!
Какое-то мрачное и злое Зазеркалье. Королевство кривых и мутных зеркал! Честно говоря, я до сих пор даже и не подозревал, что такое возможно в реальной жизни. Думал, только в низкопробных фильмах и дешевых книжках с мягкой, яркой и броской обложкой бывает.
Оказалось, что не только. Постараюсь по возможности точно передать некоторые его рассказы. Как обычно, без всяких комментариев. Да они в данном случае и не требуются. Материал и без того, сам по себе, достаточно колоритный и фактурный. — Звонит нам один коммерсант. У него на путях стояли вагоны с новыми машинами на два миллиона долларов. Приехали неизвестные люди, его избили, машины отобрали.
Ему сказали: «Если жаловаться будешь — убьем!» Ну, мы сгоряча на него наехали: как ты наши машины проебал?! Деньги-то там почти все наши были. А потом видим: с него-то чего требовать? Машины выручать надо! Ну, вышли на этих людей, назначили встречу в ресторане «Арагви». Ну, знаешь, на Тверской, прямо напротив мэрии. Перед тем, как ехать, сели, посоветовались и решили, что никаких разговоров тут вообще быть не может — сразу мочить! А нам сказали, что это, мол, ассирийцы. Ассирийская группировка, крутые ребята. Ну, Солдата послали. Он заходит в ресторан, подходит к столику. А мы договаривались, что по одному человеку с каждой стороны будет, а там трое сидят. Сидят так вальяжно, раскинувшись. А кто из них представитель этих ассирийцев — хуй его знает. Один из них хозяином «Арагви» потом оказался — под раздачу попал. Ну, Солдат подошел к столику еще с одним парнем. Они его спрашивают с таким противным акцентом: «А чи-ито такие молодые? Постарше никого не нашлось?»
Солдат даже разговаривать не стал. Просто выхватил пистолет: бах! бах! И всех троих на месте положил. Прямо в зале ресторана в центре Москвы. Потом, рассказывает, выбежал из ресторана, через забор перелетел, попал в какой-то двор, пистолет скинул. А это оказался двор Генпрокуратуры, прикинь. Ну, центр, — там же все рядом. Он говорит, вижу, куда-то не туда попал, что это какая-то мусорка, машины мусорские стоят — сразу назад через забор перемахнул и убежал. — А пистолет так во дворе Генпрокуратуры и остался? — Естественно, он же там его и скинул. — А зачем вообще убивать сразу надо было? — Акция устрашения. Прикинь, сразу, без базара, мочат. В центре Москвы! Мы потом приехали и спокойно все машины назад забрали. И все эти ассирийцы хваленые даже не пикнули. А то помню, как наркобарона одного ликвидировали. Он всю Москву наркотой завалил, а на общак платить отказывался. Ну, ладно. Отдыхает он как-то в ночном клубе, охрана кругом. Заходят двое в черных очках.
Солдат и еще один парень, царство ему небесное. — Тоже бывший спецназовец? — Нет, но тоже парень — молодец был такой. Тот танцует, они прямо в зале подходят, пистолеты выхватывают и раз-два — готов!
Он падает, и они еще в лежащего, в голову: бах! бах! Ну, прикинь, ночной клуб, народу тьма, там сразу крики, паника! А там еще, как выяснилось, РУОПовцы в этот момент отдыхали. РУОПовцы сразу выхватывают пистолеты и начинают стрелять. А охрана этого наркобарона по ним начинает палить. То есть там целое сражение началось. В результате наши двое ушли, а у РУОПовцев двоих убили, и у охранников — двоих. А наши ушли спокойно… А что Солдат делал — это вообще роман писать надо! Однажды, например, он рабочим переоделся, еще с одним парнем, и неделю яму они копали. Место огородили, в оранжевых куртках, касках. Кунцевских пасли. А потом всю верхушку одним махом ликвидировали. Солдат ворвался в зал и начал с обеих рук из пистолетов палить. Те к черному выходу — а там второй ждет. В общем, всех положили… Один раз он за бизнесменом одним охотился, так бомжом переоделся и целую неделю у подъезда якобы пьяный валялся. Чтобы охрана к нему привыкла и внимание обращать перестала. Однажды приходит, весь какой-то избитый, глаза заплыли, лицо распухшее. Панки какие-то шли, видят — бомж валяется — и давай его хуячить! Он приходит: «Еб твою мать! У меня два ТТ в карманах, а меня какие-то панки отпиздили!» Прикинь, и сделать ничего нельзя! Пришлось терпеть. — Ну и как, сделал он этого бизнесмена? — Конечно, сделал. А то приезжаем к одному бизнесмену в офис, а он даже разговаривать с нами отказался… Либо, говорит, на своих ногах уходите, либо вам сейчас охрана ноги переломает. Ладно, уходим. А потом он сидит в ресторане с охраной. Врываются двое в масках, хватают его и прямо в зале при всех отрубают обе ноги! И одновременно в офис привозят инвалидную коляску, говорят:
«Поезжайте, забирайте своего инвалида!» Этот эпизод тоже в деле есть. — А чего же охранники ничего не сделали? — А чего они сделают?
Им сзади пушки приставили: стойте спокойно! Иначе сразу дырку в башке получите. Чего они сделают? Ладно, хватит на сегодня. И так слишком много информации. Причем какой-то совершенно нереальной.
Ошеломляющей. Как из другого мира. Надо ее осмыслить и переварить.
Завтра продолжу.
Толя продолжает рассказывать истории из своей криминальной жизни.
Какой-то, блядь, непрекращающийся фильм ужасов. Даже не знаешь, как, собственно, на все это и реагировать. — Был у меня лучший друг, царство ему небесное! Прикинь, приезжаем мы с телками в пансионат под Москвой. Крутой пансионат, одни немцы там отдыхали. Наших вообще не было. Ну, выпили и разошлись по номерам. Я со своей шлюхой в один номер, а он в другой. Ну, я ее трахнул и лежу на кровати на спине и курю. А она в ванную пошла. И чего-то долго ее нет, минут пятнадцать-двадцать. Ну, я лежу, жду. И вдруг слышу в коридоре выстрелы! Один, другой! Ну, все, думаю. Это друга моего, наверняка убили. Ну, а тут некого больше. Одни немцы в пансионате и мы. Я сразу же пистолет хватаю, штаны натягиваю — и к двери. Высовываюсь в коридор — никого. Я к двери номера друга подхожу, смотрю — открыто… Вхожу, а там две комнаты. Я вышибаю ногой дверь, врываюсь — пусто. Я другую дверь выбиваю, смотрю: сидит мой друг, голый, на корточках, муди до пола свисают и спокойно курит. Весь в крови с ног до головы и глаза пустые-пустые. Я ему говорю: «Вася, что с тобой?