Итак, Юрек собирал оружие, а пан Грабовский, со своей стороны, энергично помогал ему при покупке. Как-то он раздобыл пару сотен кило селитры и древесного угля для взрывчатки (все купил у Стефана Оскробы, владельца аптекарского магазина на площади Нарутовича), в другой раз — двести граммов цианистого калия для евреев на случай ареста. Цианистый калий был в виде маленьких кусочков серо-синего цвета; пан Хенрик решил испробовать его действие на коте. Наскреб немного порошка, посыпал на колбасу: кот сдох мгновенно, и поэтому пан Хенрик мог спокойно отдать яд Вильнеру — как всякий уважающий себя владелец лавки по продаже мяса и сала, он не мог предложить другу плохой товар.
Хенрик Сало (псевдоним пана Грабовского) и Юрек Вильнер были большими друзьями. Лежа вместе на сеннике (на кровати спала жена пана Грабовского с дочерью, а под кроватью лежали пакеты с ножами и гранатами), они часто беседовали. О том, что холодно, что хочется есть, что кругом убивают и что придется рисковать. «Что касается его ума, — вспоминает пан Хенрик, — то он был скорее философского склада, поэтомы мы много говорили о том, зачем все это, и вообще об общечеловеческих взглядах на жизнь».
А через день — мы не встретимся боле
Через неделю — не станем здороваться
Через месяц — забудем друг друга
Через год — не узнаем друг друга
А нынче своим криком, словно крышку гроба
Я поднял ночь над черною рекою
Слушай — спаси меня
Слушай — люблю тебя
Слышишь — все позади
В начале марта 1943 года Юрек Вильнер попал в гестапо.
— Утром в тот день, — вспоминает адвокат Волинский, — я был у него на улице Вспульной, а в два часа немцы окружили дом и взяли его с бумагами и оружием.
У нас существовало неписаное правило: в случае ареста каждый был обязан молчать по крайней мере три дня. После, если и сломается, никто уже не будет иметь к нему претензий. Юрека пытали целый месяц, он никого не выдал, не сказал ничего о связях, об адресах, хотя и знал их немало и на нашей, и на арийской стороне.
В конце марта ему чудом удалось бежать, он вернулся в гетто, но уже не годился ни на какую работу: совсем не мог ходить, так как у него были отбиты ступни ног.
Фантастический побег, о котором рассказал Волинский, организовал своему другу Грабовский. Он разузнал, что Юрек содержится в Грохове, прокрался туда через болото, забрал Вильнера и отвез к себе домой.
У Юрека были отбиты ногти, почки, ступни — его пытали каждый день; ему удалось присоединиться к группе, приговоренной к расстрелу (чтобы поскорее все кончилось). Но вышло так, что группу эту отвезли в Грохов на работы, там его и нашел пан Хенрик.
Лечили его все — и пан Грабовский, и его жена; смазывали ногти какими-то мазями, но ногти сходили; давали разные порошки, после которых он писал голубым; наконец Юрек немного пришел в себя и заявил, что хочет вернуться в гетто. Пан Грабовский возражал: «Юрек, зачем тебе это, я увезу тебя в деревню…» Юрек ответил, что должен вернуться. Тот опять свое: «Я спрячу тебя надежно, вот увидишь, никто тебя там не найдет до конца войны…»
Они даже не простились. Когда товарищи Юрека пришли за ним, пана Хенрика не было дома. А когда началось восстание, пан Хенрик понял сразу: это конец Юрека. Что он не выйдет живым из той авантюры. Не из авантюры, конечно, а из трагедии, которая разыгралась.
И действительно, Юрек живым не вышел, а из последнего донесения ЖОБ можно понять, что именно он дал сигнал к самоубийству 8 мая в бункере на Милой, 18.
«В связи с безнадежной ситуацией и чтобы не попасть живыми в руки немцев, Ария Вильнер призвал бойцов совершить самоубийство. Первым был Лютек Ротблат, он застрелил свою мать, а затем себя. В укрытии встретили свою смерть большинство членов Боевой Организации во главе с ее комендантом Мордехаем Анелевичем».
После войны пан Хенрик (сначала у него была автомастерская, потом он держал такси, потом работал на транспорте в техническом отделе) много думал, правильно ли поступил, что позволил Юреку уйти. В той деревне он обязательно бы подлечился, окреп… «А вот если бы выжил, то, возможно, был бы мной недоволен. Конечно, за то, что жив, и это было бы еще хуже…»
Итак, опять, как прежде,
Мне кто-то помешает
И виселицу отодвинет.
Вчера почувствовал смерть в теле,
Дыханье вечности
Меня коснулось.
Дают мне ложку,
ложку жизни.
Но не хочу, не надо пить,
скорей исторгнуть соки жизни.
Я знаю, жизнь — наполненный кувшин,
А мир прекрасен и здоров,
Но жизнь не проникает в кровь,
жизнь бьет по голове.
Иных питает жизнь, но мне вредит…
— Я написал ему письмо в гетто, — говорит Вацлав, адвокат Волинский. — Не помню, что я написал, но там были теплые слова, те, которые так трудно писать.
Я очень переживал его смерть. Как и смерть всех остальных.
Таких благородных.
Таких героических.
Таких польских.
После Юрека Вильнера связным ЖОБ на арийской стороне стал Антек.
— Это был очень милый и способный человек, — говорит Волинский, — но у него была ужасная привычка: он всегда носил с собой мешок с гранатами. Это меня смущало, потому что я боялся, что они взорвутся.
Одна из первых депеш, которую Вацлав отправил в Лондон, касалась денег. Они нужны были его подопечным для покупки оружия; первые пять тысяч долларов были сброшены на парашюте.
Я отдал их Миколаю из Бунда, и тут же примчался ко мне Боровский, сионист, с жалобой: «Пан Вацлав, — говорит, — он взял все и не хочет ничего дать остальным, скажите ему что-нибудь».
Но Миколай дал эти деньги Эдельману, Эдельман — Тосе, а та спрятала их под щетками для обуви, и, как скоро выяснилось, отлично придумала, потому что во время обыска немцы перетрясли всю квартиру, но никому не пришло в голову посмотреть среди щеток. На эти деньги они купили на арийской стороне оружие.
— А потом Тося выкупила из гестапо Вацлава. Кто-то передал, что его арестовали, и она сразу подумала: «А что, может, персидский ковер использовать?» И правда, благодаря ковру Вацлава спасли.
— В самом деле, — говорит Тося, — ковер был замечательный: бежевый, гладкошерстный персидский ковер, с каймой по краям и медальоном посередине.