— Знаю. Мы говорили об этом.
— Да?
Кстати, после войны кто-то сказал мне, что у полицейского Лейкина, которого мы застрелили в гетто, как раз родился ребенок — после семнадцати лет супружества. Первый ребенок, и он думал, что своим усердием спасет его.
— Еще что-нибудь об акции расскажешь?
— Нет, акция окончилась.
Я остался жив.
Так уж случилось, что и у Рудного, и у Бубнер, и у Вильчковского, альпиниста, инфаркт произошел в пятницу или в ночь с пятницы на субботу; потому суббота для них стала днем, когда ничего не нужно было делать. В субботу каждый из них лежал без движения под капельницей с ксилокаином и размышлял.
Инженер Вильчковский, например, думал о горах, а точнее, о вершине, позолоченной ярким солнцем (именно так поэтически он позже выразился), где он наконец развязывает трос и садится. Правда, это был пик не в Альпах или в Эфиопии, и даже не Гиндукуш, а пик в Татрах, может, Менгушовецкий или Жабий Монах, куда он как-то в сентябре проложил отличную тропу по западному склону. Рудный (первая экстренная операция коронарного шунтирования) видел машины, разумеется, самые современные, английские или швейцарские, все на ходу, потому что не было недостатка в запасных частях. Пани Бубнер («поворот» кровообращения) видела перед собой пресс для литья. Пластиковые части готовил рабочий, а потом она сама бросала их в кипящую краску — эта часть работы была самая ответственная. Затем она собирала всю ручку (на швейцарские наконечники, которые ей удалось получить в посылке, квитанция таможни, конечно, была), маркировала и вкладывала в футляр.
Вот о чем думали пациенты доктора Эдельмана, лежа под капельницей с ксилокаином.
Под капельницей всегда думают о самом важном.
Для главного врача Хеллер самым важным было определить, кому выдать номерок на жизнь. А для Рудного — запасные части для автомобиля. И если бы Хеллер дала номерок ему, то это был бы номер на машину, поскольку именно машины и есть жизнь Рудного; точно так же жизнью для пани Бубнер были шариковые ручки, а для Вильчковского — Менгушовецкий пик.
Что касается Жевуского — он ни о чем не думал.
Если бы Жевуский вспомнил тоже о самом важном в своей жизни, он, несомненно, подумал бы о фабрике, которую ему доверили, когда ему было двадцать восемь лет, и отобрали, когда было сорок три. Он сразу почувствовал бы запах металла и услышал, как кто-то входит с чертежом в руках; он понял бы, что вот-вот возникнет нечто, что можно увидеть, проверить, измерить; он испытал бы нетерпение при виде обработанного металла, острое желание коснуться уже созданного, того, что только что видел на чертеже…
«Фабрика, — говорит Жевуский, — была для меня тем, чем для доктора Эдельмана гетто, самым главным событием в жизни. Действием. Шансом проверить себя. Настоящее мужское приключение».
Вот о чем, наверное, думал бы Жевуский, если бы он вообще о чем-либо думал. Но, как было сказано, он ни о чем не думал: ни тогда, когда профессор сидел, погруженный в свои мысли, а вокруг Жевуского крутился анестезиолог, ни несколько часов спустя, когда профессор и Эдельман с Хентковской, довольные, всматривались в прыгающий оттенок монитора; все это время он испытывал лишь одно ощущение — боль, и не было ничего более важного, чем желание, чтобы эта боль утихла хотя бы на мгновение.
Это было первое восхождение по западному склону, и, видимо, не в сентябре, хотя солнца на скалах было много. Потом с вершины они видели Морской Глаз, громоздящийся вокруг мир и Бабью гору. Англичанин Мэллори, когда его спросили, почему он выбрал Эверест, ответил: «Because he exists». Потому, что он существует. Позолоченный пик был далеко, и всю субботу (к ксилокаину добавили ультракортен) он взбирался на этот пик, отлично его видел, но не мог приблизиться к нему ни на миллиметр и уже начал понимать, что никогда в жизни не доберется до этого насыщенного солнцем места.
Он начал размышлять о шансах. До сих пор с ним никогда не бывало несчастий в горах, но это его не успокоило: ведь на пути, ему предназначенном, мог кто-нибудь появиться. Есть, например, планетники[20], которые насылают беду на путешественника. Перед началом экспедиции в Эфиопию их планетник (только потом выяснилось, что это был именно планетник) получил контейнер с багажом номер восемь, но не хотел его брать, и пришлось взять другому; их было восемь человек, отправились восьмого числа; тот, кто взял этот контейнер, соскользнул с пландеки автомобиля — почему, так и осталось невыясненным, ведь спали там все вместе, привязанные тросами. При восхождении Диренфурта на Эверест один индус умер от истощения, а планетник был последним, кто его видел, так как индус шел в его связке. Всю ночь с субботы на воскресенье Вильчковский размышлял о своей судьбе и, оценивая ее объективно, пришел к выводу, что его координата не пересекается с чем-либо, вызывающим тревогу; такое заключение весьма его утешило.
Четыре барабана в английской машине следует отрегулировать так, чтобы они были синхронизированы; тогда не возникнет напряжения и товар не даст трещин. Регулировка проводится через коробку неградуированным бугелем на диске конического сечения; тогда товар на барабанах — тесьма для брюк, резинка или ремни — становится влажным, набирает скорость, барабаны двигаются идеально слаженно — все это прекрасно, так как человек осознает, что именно он хозяин над машиной.
Машины смазывались, барабаны, которые он так идеально отрегулировал, вращались ритмично, и после этого Рудный мог наконец подумать и о своем участке, который следовало вскопать, и о том, что не помешало бы построить и беседку.
Жена говорила ему, что, мол, кто знает, может, следует построить домик. Летний, все такие строят.
Она говорила еще, что до сих пор им удавалось получить то, чего очень хотелось: квартиру обставили самой модной светлой мебелью — только дверцы у полок черные, лакированные; сразу получили талон на стиральную машину; каждый год им давали отпуск вместе, и ни разу не было, чтобы не достали вырезку. Конечно, если поднапрячься, то и домик можно поставить — так говорила жена, она считала, что все у них получалось, до последней минуты так думала, пока не увидела его сквозь прикрытые двери реанимационной.
Авторучки можно отдавать только в Дом книги. Ни киоски «Рух»[21], ни магазины с канцелярскими товарами не имели права брать товар. Значит, полная зависимость от книжных магазинов. Заведующий книжного магазина мог сразу взять и тысячу, и две тысячи штук, а пани Бубнер должна была сделать так, чтобы товар не залеживался.
Инфаркт произошел сразу после заседания суда (ее приговорили условно на три года), на котором оказалось, что обиженных не было: все производители авторучек давали заведующим по шесть процентов, то есть по десять-двенадцать тысяч от каждой партии товара.
В зале суда оказалось также, что больное сердце не только у тех, кто давал. Те, которые были посредниками во взятках, были в более тяжелом состоянии — один из посредников все время глотал нитроглицерин, и судья объявила перерыв. «Минутку, — сказала она, — надо подождать, пока нитроглицерин рассосется, вы, пожалуйста, не волнуйтесь».
Однако самое тяжелое состояние было у тех, кто брал, — заведующих магазинов. Один был уже после инфаркта, судебный врач разрешил ему давать показания только в течение часа, поэтому судья должна была все время смотреть на часы и каждый раз прерывать заседание. Следует отметить, что судья действительно хорошо и с пониманием относилась к сердечникам — и к изготовителям, и к посредникам, и к заведующим из Дома книги.
Что касается ее, пани Бубнер, она тогда еще не нуждалась во врачебной опеке. Инфаркт случился после заседания, дома, и она успела приподняться на носилках, чтобы попросить соседа усыпить таксу самым лучшим средством, какое тот сможет достать.
— Доктор Эдельман подошел ко мне и говорит: «Только операция, пани Бубнер». А я начала плакать и говорю: «Нет». А он: «Надо соглашаться, пани Бубнер. Правда». (Случай с пани Бубнер — это как раз инфаркт передней стенки с блокадой правой ножки: больные становятся все более тихими, спокойными, потом все в них постепенно, медленно умирает. А пани Бубнер оказалась той четырнадцатой, про которую профессор уже не спрашивал: «Чего, собственно, вы от меня хотите?» — а сказал: «Ладно. Попробуем».) Эдельман все повторял: «Надо соглашаться, правда…»
— …А я тогда подумала, что вот, светлой памяти мой муж такой был добрый, религиозный человек. Бывало, говорил: «Трудно, Маня, но Бог есть». Он и в общине Моисеевой много делал, а после заседаний цеха никогда не ходил с другими в «Малиновую», сразу домой. Ну а если мне, случалось, захочется выпить, так он предупреждал: «Манюша, пожалуйста, отдай мне свою сумку, а то потеряешь». Так что если такой человек, как мой муж, попросит о чем-нибудь своего Бога, то Господь Бог ему не откажет. Когда еще до суда я сидела во дворце Мостовских, то была совершенно спокойна: знала, что двери все равно откроются, не может быть такого, что мой муж не устроит это для меня. И что вы думаете? Не устроил? Приехал бухгалтер цеха, внес залог, и меня освободили до суда, условно освободили.
Я и сейчас говорю: «Не волнуйтесь, доктор, вот увидите, он там все устроит, как надо».
(Вскоре после этого профессор пережимал вену у сердца пани Бубнер, чтобы перекрыть путь крови и направить артериальную кровь по вене, и, к всеобщей радости, оказалось, что кровь-таки нашла дорогу…)
Прежде чем привезли новые, импортные машины, пана Рудного отправили в Англию на практику, в Ньюкастл. Там пан Рудный отметил, что английская браковщица гораздо меньше бракует, чем у него на производстве дома, что в Англии не бывает ситуаций, когда машины останавливаются из-за нехватки запасных частей.
Возвратившись в Лодзь, он начал мечтать о такой же работе машин, как в Ньюкастле. Увы, человек может выбиваться из сил, добывая запасные детали, но количество брака остается высоким; ко всему прочему, Рудный никак не мог найти общий язык с молодыми рабочими.
Директор говорит, что прежде слушались начальства, потому что боялись потерять работу. Нынче дети рабочих учатся — это хорошо, конечно, но потом получается, что некому работать: придет такой после техникума и сразу начинает возникать, мол, знает себе цену.
Итак, пан Рудный вернулся из больницы после операции (это и было экстерное шунтирование, когда встал вопрос, кто будет первым, инфаркт или врачи, врачи или Господь Бог; это была именно та операция, перед которой профессор пытался уйти из клиники, но вернулся в тот же день, вечером. Правда, если быть точным, то ушел не только профессор. Эдельман тоже ушел, хотя именно он настаивал на операции. Сказал: «Пойду подумаю», потому что он тоже знал те книги, где пишут, что такие операции проводить нельзя. Вернулся через несколько часов. А Эльжбета Хентковская была единственной, которая возмущалась: «Да куда вы все подевались? Неужели не понимаете, что дорога каждая минута?!»). Так вот, когда пан Рудный вернулся после операции, о которой так много писали, то его сразу перевели на более спокойное место. Специально искали такое, где не будет ни импортных машин, ни дефицитных частей, ни молодых, образованных рабочих — и направили его на смазку. «Здоровье, только его здоровье было причиной перевода, — подчеркивал директор. — И вовсе не потому, как вы считаете, что, мол, ходили в БХП[22] и говорили там про Новака. Новак десять дней как на больничном, он, по мнению Рудного, пострадал от несчастного случая. Это очень неприятное дело на предприятии, когда начинают говорить о несчастном случае, да еще только через десять дней. Но я настаиваю, что история с Новаком ни при чем, не поэтому Рудного перевели на другое, более спокойное место».
На новом месте Рудный занимался смазкой. Разве это работа?! Осмотреть машину, составить протокол — и все. Рудный понимал, что смазка — дело ответственное, если скоростная машина тщательно смазана, то и работать она будет годами, но здесь невозможно было увидеть результат сразу…
Директор не понимает, отчего я так интересуюсь здоровьем Рудного.
Может, я считаю, что в болезни Рудного виновно его предприятие? Но я так вовсе не считаю. Директор добавляет, что после каждой его, директора, поездки к поставщикам, где приходится вымаливать детали и пряжу получше, обостряется язва двенадцатиперстной кишки. А главный механик, непосредственный начальник Рудного (ему надо добывать запчасти не для двух-трех машин, а для всего предприятия!), уже дважды был отправлен в больницу в предынфарктном состоянии; и вообще, если надо, он прямо сейчас может измерить себе давление — сегодня конец квартала, — так что меньше, чем сто восемьдесят на сто десять, не будет.
Все трое — пани Бубнер, инженер Вильчковский, Рудный — в ту субботу имели много времени для размышлений. И они решили, что больше не хотят инфаркта.
Можно, конечно, решить, что не будет инфаркта. Точно так же, выбирая себе определенный образ жизни, можно пойти на заведомый инфаркт.
Сразу после возвращения домой из больницы пани Бубнер ликвидировала станок. Всю документацию следует сохранять пять лет. Но остались еще авторучки, по одной от каждого образца. Время от времени их можно вынимать, чистить, смотреть на них — блестящие, в четыре цвета, маркированные и внесенные в счета. Потом класть их назад, в ящик, и идти спокойно гулять.
Рудный, которого недавно вернули на прежнее место (опять прибыли какие-то машины, на этот раз из Швейцарии), сказал себе: «Только спокойно. Даже если не будет хватать каких-то частей, не следует подгонять старые и, тем более, не нужно лезть из кожи вон, чтобы делать новые самому. Не будет запчастей, моя обязанность — написать официальное заявление, и все».
И верно. Пишет заявления, и все нормально.
Если и нарушает данное себе слово, то ненадолго. Почувствует боль в районе грудины, идет к врачу. Как только услышит: «Пан Рудный, надо радоваться жизни, а не волноваться из-за машин», снова ограничивается письменными заявлениями.
И снова он не чувствует болей, в больницу приходит как частное лицо, в гости, пятого июня, в годовщину операции, и приносит букеты цветов. Один — профессору, другой — доктору Эдельману, а третий несет Эльжбете Хентковской, кладет на ее могиле в Радогоще.
— У Лейкина, полицейского, которого вы застрелили, родился после семнадцатилетнего ожидания сын, первый ребенок… Он думал, что своим усердием спасет его… Акция окончилась, ты выжил…
Недавно к тебе приходила одна дама, дочь заместителя коменданта Умшлагплац, его вы тоже застрелили.
Она приехала издалека.
«Зачем?» — спросил ты.
Она ответила, что хочет узнать, как все было; ты стал объяснять, что тот не хотел дать вам денег, его приговорили, тебе очень жаль…