Евг. Брандис
ФАНТАСТИКА И НОВОЕ ВИДЕНИЕ МИРА
1
Научная фантастика, чем больше о ней думаешь, кажется все более разнородной и многоликой. Читая советских и зарубежных авторов, сталкиваешься с удивительно широким диапазоном тем, художественных решений, творческих приемов. На длительном пути развития фантастика вобрала в себя все: наивные представления о силах природы и сказочные "прототипы гипотез", утопические начертания идеального общества и научные социальные прогнозы, допущения парадоксальных условных возможностей и самые невероятные предпосылки для логического обоснования поражающих воображение ситуаций.
Типологию фантастики выражают эпитеты: мифологическая, сказочная, утопическая, приключенческая, географическая, техническая, философская, социальная, психологическая, юмористическая, политическая, сатирическая, детективная, пародийная... Набор далеко не полон!
Пожалуй, никакой другой вид литературы не вызывал столько разноречивых суждений, начиная с определений ее главных особенностей, взаимоотношений с наукой, с реалистическим художественным методом, роли и места в литературном процессе.
Как только заходит речь о фантастике, немедленно возникают вопросы.
Правомерно ли называть ее жанром, зная, что она охватывает различные жанровые формы прозы, драматургии, поэзии, проникает в кинематограф, театр, живопись, в любые виды искусств?
Можно ли провести четкую границу между научной и ненаучной фантастикой, зная, что даже жесткие обоснования небывалых возможностей, идей и гипотез нередко оказываются мнимонаучными, а в произведениях сказочных встречаются неожиданные прозрения?
Следует ли считать научную фантастику художественным аналогом прогностики, зная, что многие признанные авторы обходятся без всяких прогнозов и нисколько от этого не проигрывают?
Одни находят ее генетические корни в древних мифах и волшебных сказках, другие объявляют ее детищем НТР, отсекая связи с историческим прошлым, даже и не столь отдаленным.
Одни признают ее младшей сестрой приключенческой литературы для подростков, соединяющей развлечение с поучением, другие хотели бы видеть в ней современную "натурфилософию", призванную истолковывать мироздание и назначение человека, через которого, говоря словами Энгельса, природа познает самое себя.
Одни выделяют на первый план педагогическую функцию научной фантастики, умаляя ее эстетические задачи, другие не усматривают никакой специфики, кроме фантастических сюжетов и образов, искони присущих художественному творчеству, и сводят суть к однозначной формуле: "Фантастика - литература".
В каждом из подобных суждений есть своя правота, и ни одно из них не выражает явления в его изменчивой сложности.
Фантастика всеобъемлюща и, по существу, безгранична, как безграничен творящий разум, возносящийся все выше и выше по спиралям познания. В образах, не адекватных действительности, но отнюдь не чуждых жизненной правде, она воплощала по все времена и надежды, и тревоги человечества - светлые мечты о будущем и предупреждения о бедах и катастрофах на извилистых дорогах прогресса.
Превращение науки в непосредственную производительную силу наложило столь явственный отпечаток на общественное бытие и сознание, что это не могло не сказаться и в производстве духовных ценностей. "Драма идей", "приключения мысли", "судьба открытия" - привычные в наши дни понятия - определяют глубинный смысл романов о науке и ее творцах, произведений о поисках истины в разных областях приложения беспокойного ищущего ума. Заметно возрастает значение так называемых "пограничных жанров", сближающих обе сферы познания художественную и научную. Бурное развитие фантастики, документальной и научно-художественной прозы неотделимо от веяний НТР. Все это, по определению В. Ивашевой, - "литература научного поиска и прогноза", вызванная к жизни "потребностью отражения и даже опережающего осмысления научного развития".
2
Наука как предмет художественного исследования и ее воздействие на литературный процесс - проблема, представшая в диалектической сложности приблизительно с начала 60-х годов. Однако было бы ошибочно полагать, что "научный" привой на древе литературы - производное лишь последних десятилетий. НТР ускорила эти процессы, придала им новые качества, столкнув с противоречиями современного мира. Но если подходить исторически - а это единственно верный подход, - то в новом обнаружатся модификации старого и окажется, что "пограничные" жанры, в том числе и научная фантастика, обязаны своим происхождением перевороту, внесенному в умы еще первой промышленной революцией. Внедрение паровой машины, а затем электроэнергии, фундаментальные открытия в разных отраслях знания, демократизация и еще большее расслоение общества изменили видение мира. Тогда появились и первые попытки теоретического осмысления проблемы воздействия науки на искусство и был поставлен поныне не решенный вопрос о художественных критериях "пограничных" произведений, улавливающих методы научного мышления.
Чтобы лучше понять настоящее, полезно оглянуться в прошлое.
Научная фантастика была открыта более чем за столетие до того, как стала массовым видом литературы и подучила свое название. У ее истоков - романтики. Гимны познающему разуму, изобретательности человека уживаются с неприятием буржуазного практицизма. Не укрылась от взоров романтиков и двойственная природа научного прогресса. "Франкенштейн, или Новый Прометей" (1818) Мэри Шелли в этом смысле - роман пророческий, открывший для литературы новую тему и новое мироощущение: наука - обоюдоострый клинок. Она может осчастливить человечество или стать источником бедствий, если люди не научатся управлять вызванными ими же разрушительными силами.
Жюль Верн вступил на литературное поприще с однозначным отношением к науке как панацее, ведущей человеческий род к благоденствию, и только на склоне лет мучительно осознал антиномию: "Успехи науки не должны обгонять совершенствования нравов" ("Робур-Завоеватель", 1886). Иначе наука станет опасной.
Человек творил "вторую природу", бросая вызов богу. Отсюда огромный выбор тем, сюжетов и образов, множество различных подходов и взаимоисключающих толкований.
Освоение научной тематики и аналитических методов влияло на стиль, на структуру произведений. Едва ли не первыми отметили это в своем "Дневнике" братья Гонкуры, ознакомившись в 1856 году с новеллами Эдгара По: "После чтения По нам открылось нечто такое, чего публика, кажется, не подозревает. По - это новая литература, литература XX века, научные таинства, вымысел, который можно доказать, как А + В, литература одновременно маниакальная и математическая. Воображение, действующее путем анализа... И вещи приобретают большее значение, чем люди, - и любовь, любовь, уже в произведениях Бальзака немного потесненная деньгами, - любовь уступает место другим источникам интереса; словом, это роман будущего, призванный больше описывать то, что происходит в мозгу человечества, чем то, что происходит в его сердце".
И еще одно любопытное высказывание. Оно принадлежит Рони-старшему, плодовитому романисту, отдавшему щедрую дань фантастике. В 1887 году он решительно утверждал в романе "Жертва": "Великие научные открытия конца нашего столетия в высшей степени могут служить материалом для литературного произведения", - и, опираясь на собственный творческий опыт, пришел к смелому выводу: "Литература тяготеет к тому, чтобы впитать в себя философию и науку в качестве элементов прекрасного".
Формируется особый тип мышления, пограничный художественному и научному познанию, переводящий отвлеченные понятия в образы либо сочетающий то и другое. Под пером крупных ученых, подчиняющих изложение мировоззренческим принципам, литература научно-популярная тяготеет к научно-художественной - Э. Реклю, К. Фламмарион, Ж. А. Фабр, М. Фарадей, К. А. Тимирязев... Географический приключенческий роман насыщается элементами научной фантастики. Возникают и отрабатываются новые жанры - детективная и научно-фантастическая новелла.
Донести сумму сведений и научить думать - "сверхзадача" приобщившихся к науке писателей, и ученых - к литературной деятельности.
"Научный роман" (в жюльверновском варианте) нередко обходится без женских персонажей, на действие никак не влияющих. Любовь, деньги, карьера, столкновения характеров в борьбе за успех заменяются иными интересами. Изобретение, открытие, подвиг ученого, пространные научные экскурсы не просто врастают в сюжет, а становятся его рычагами, составляющими новой поэтики.
Наука, становясь "элементом прекрасного", структурообразующим фактором, воздействует на образный строй, на сюжетные построения, лексику, стиль и других ответвлений фантастики - то с упором на странные идеи, преимущественно в области биологии (Рони-старший), то - на таинственные явления природы и феномены психики (Э. По, Вилье де Лиль Адан), то - на социальные парадоксы и релятивистские научные представления (Г. Уэллс). Для фантастики XX века последнее оказалось особенно действенным. Уэллс и его последователи переключают эмоции с восторженных описаний "чудес науки" на изображение всевозможных последствий обращения науки во зло.
Очевидно, что научно-фантастическое творчество и родственные по аналитическим методам научно-художественная и детективная проза, помимо обычных человековедческих задач, свойственных всякому виду искусства, решают и задачи особые, вбирая в свою поэтику новые компоненты. Эстетическую функцию могут выполнять научные и философские размышления, идеи, гипотезы, интересные сами по себе, иногда даже независимо от характеров и личностных интересов, семейных, деловых, производственных отношений. Короче, игра ума, обнаженная мысль, любование интеллектом могут стать самоценными в любом из "научных" жанров. И эти "дополнительные" нагрузки при хорошем исполнении вовсе не кажутся принудительными, не только не разрывают художественную ткань, а придают ей новые свойства.
И здесь - широчайший спектр возможностей, выявленных далеко не полностью и в наше время. Наука как предмет художественного изображения воплощается и в образе ученого, и в его идеях. Например, то и другое уравновешено в повести Д. Гранина "Эта странная жизнь", а, скажем, в произведениях И. Ефремова идеи явно превалируют над образами, и тем не менее книги его покоряют. Покоряют не только логикой рассуждений, но и голосом самого автора, органически сочетающего в одном лице писателя, ученого и мыслителя.
В некоторых случаях персонажи - не более чем "знаки" с условным обозначением имен и свойств характера. В философско-фантастической прозе Г. Гора главное - не сюжет в общепринятом понимании, не движения души, а размышления о времени и пространстве, смерти и бессмертии, пределах знания... И эти размышления поэтичны, создают лирический эмоциональный настрой. Но в реалистических повестях того же писателя персонажи предельно индивидуализированы.
Почему так происходит, Геннадий Гор объяснил в статье "Ученый - герой научной фантастики": "Наука влияет не только на выбор темы и сюжета произведения, но и касается внутренней, духовной структуры. Меняется не только художественное мышление, но и образ человека, ученого или изобретателя, героя научной фантастики. Функциональное берет верх над субстанциональным... потому, что писателя-фантаста в первую очередь интересует в человеке интеллект, а затем уже характер".
Типичный научно-фантастический рассказ увлекает воображение парадоксальной идеей, небывалым экспериментом, странной гипотезой. Конфликтная ситуация и внезапный поворот действия акцентируют моральную подоплеку проблемы, немыслимой вне человеческого содержания. И в то же время герою отводится узко функциональная роль.
Д. Биленкин в новелле "Гениальный дом" строит коллизию "от обратного" - не как мы относимся к дому, а как дом относится к нам. Одухотворение дома позволяет запечатлеть необычное глазами рассказчика, ничем другим не примечательного.
В рассказе А. Шалимова "Окно в бесконечность" ученый-маньяк осуществляет вивисекцию человеческого сознания, отнимая у "пациента" самое сокровенное его "я". Аморальная личность ученого как бы прилагается к наукообразной мотивировке преступного опыта.
"Великая сушь" В. Рыбакова - рассказ о неудачном эксперименте с зарождением жизни на далекой планете и последствиях допущенной ошибки, приведшей к гибели едва зародившуюся жизнь. Героя терзает сознание вины, и все-таки главное - не он сам, а проблема, которую он выражает.
Типология такого рода произведений - а некоторые из них блестящи скрадывает личностные свойства героев. Доведение до крайности подобных тенденций - нарочито рассудочные рассказы М. Пухова, как бы беллетризованные фантазии физика (авторский сборник "Картинная галерея"). В сюжеты облекаются умозрительные гипотезы. Герои - всего лишь "рупоры идей", а подлинные "герои" - сами идеи. Многомерные миры, тоннели в пространстве, загадочные явления в Галактике фиксируются через восприятие и реплики персонажей, интересных именно в этом качестве и ничем больше.
В конечном счете все зависит от замысла. Когда главное - проблемы и антураж, герой тускнеет. Когда идеи от человека не отделяются, а способствуют выявлению человеческой сущности, достигается наибольший эффект. Но одно не исключает другого. Специфика фантастических проблем и коллизий влияет на структурные признаки даже и таких вещей, где на первом плане - яркая личность. Так, скажем, одиссея Рэдрика Шухарта в "Пикнике на обочине" братьев Стругацких ошеломляет читателя на фоне изображенной во всех деталях, удивительно пластично и зримо, загадочной зоны Посещения. Не будь зоны, не было бы и повести.
Неверно считать, справедливо замечает А. Урбан, что все дело в герое: "Таким образом приглушается, а то и вовсе снимается специфика фантастического. Если вся суть в герое, то что до того, в какое положение поставит его автор: полетит ли герой к Андромеде, будет ли сражаться с драконом, преследовать убийцу или выводить новую породу свиней - только бы сполна выявились его активные качества, создавались условия для решительных поступков и действий. Ясно, что говорить о фантастике, не держа на примете главной ее проблемы, проблемы фантастического, немыслимо".
Однако было бы преувеличением утверждать, что тяготеющие к научному мышлению жанры получили безоговорочное признание со стороны литературоведов и критиков. Теоретики, не проводя дефиниций между разными художественными системами, иногда невольно снижают объективную значимость даже лучших, вызвавших общественный резонанс и проверенных временем "пограничных" произведений. Привычные литературные мерки не всегда к ним подходят, человековедческие эталоны достоинств реалистической прозы недостаточны для раскрытия "сюжетов мысли", обращенных, как это бывает в фантастике, не столько к эмоциональному, сколько к рациональному восприятию. Отсюда предубеждения, подчас незаслуженно суровые оценки или вынужденное полупризнание в своем роде замечательных книг.
3
Известно, что в наш бурный век принципиально новые открытия рождаются на гранях, или, как говорят, на стыках нескольких отраслей знания, при сопряжении "далековатых идей", при немыслимых прежде сочетаниях самых разных наук. Известно, что и в искусстве принципиально новые явления возникали и, несомненно, будут еще возникать на стыках логических и образных структур. На этих далеко еще не притершихся гранях таятся неиспользованные возможности, перспективы новых художественных открытий.
Между тем XIX век сохранил обращенные к будущему и поразительно прозорливые слова А. П. Чехова относительно художественной интуиции, слияния искусства с наукой и обусловленных этим предполагаемым синтезом грандиозных перспектив творчества.
Все это имеет прямое отношение к теме нашей статьи.
Французские писатели подняли вопрос о воздействии науки на искусство. Русский писатель, глядя еще дальше вперед, предрекал возможность взаимодействия.
По-видимому, самому Чехову эти мысли показались настолько преждевременными, что были исключены из письма, адресованного Д Григоровичу. Запечатлены же они в черновом наброске, лишь недавно опубликованном в комментариях к Полному собранию сочинений.
Речь идет о рассказе Григоровича "Сон Карелина", в котором, по словам Чехова, "замечательно-художественно и физиологически верно" переданы "мозговая работа и общее чувство спящего человека". И это напомнило Чехову один французский рассказ, где "автор, описывая дочь министра, вероятно, сам того не подозревая, дал верную клиническую картину истерии". (Похоже, что был прочитан роман "Шери" Эдмона де Гонкура.) Далее Чехов ссылается на английского историка Бокля, который "в рассуждениях Гамлета о прахе Александра Македонского и глине видел знакомство Шекспира с законом обмена веществ (сохранения массы вещества. - Евг. Б.), тогда еще неизвестным".
На основании этих трех примеров Чехов, писатель и врач, - здесь сливаются обе профессии, - признает "способность художников опережать людей науки".
Действительно, мировая литература, особенно философская поэзия, знает множество блистательных случаев упреждающих науку догадок. Но раз уж Чехов заговорил о Шекспире, тут будет уместно привести выдержку из трагедии "Генрих IV", где, говоря современным языком, предугадана экстраполяция - один из методов научного прогнозирования, апробированный еще раньше фантастами: