Вспоминалось, как на ярцевском фабричном клубе появилась самодельная афиша. Она извещала народ о предстоящем концерте «поэта-песенника, фронтовика и орденоносца Алексея Фатьянова». В скромную, аккуратную в своей неторопливости жизнь Ярцева ворвалось нечто необычно торжественное. Задолго до концерта в близлежащем саду прохаживался сам Фатьянов и белокурая девушка, в глазах которой легко зажигались смешинки. На богатырской груди поэта был замечен орден Красной Звезды. Герой, фронтовик, поэт! Люди пришли задолго до концерта. Местные, наслаждаясь своей мнимой и наивной значительностью, свысока поглядывали на тех, кто пришел из окрестных деревень. Впустили, впрочем, всех и не беда, что люди сидели едва ли не на сцене.
И вот он на сцене — он.
На широченном весле ладони он держал крохотную записную книжечку, в которую изредка поглядывал. Галя сидела в зале и не замечала сотен изучающих ее глаз. Она видела его одного — ее Алешу. Много она услышала в тот вечер нового, еще ближе узнавая мужа. Ей нравилось, как он читал стихи, пел, отзывался о родном городе и его людях, рассказывал о дружбе с Соловьевым-Седым и песнях, написанных на фронте. Выходили артисты клубной самодеятельности, исполняли их, иногда киномеханик заводил пластинку. Во втором отделении вернувшимся с антракта, то есть с улицы, зрителям Фатьянов читал поэму «Скрипка бойца», которая всего несколько лет назад звучала во фронтовых землянках. Боясь пошевелиться, слушал зал повесть о солдатах, зашедших в покинутый немецкий дом, о молодом солдатике-скрипаче, который озябшими руками открыл дорогой футляр, снятый со стены. Играл солдат на скрипке русскую музыку, а бойцы — плакали.
Так заканчивалась поэма о скрипаче.
И снова звучали песни.
И вдруг Алеша неожиданно для Гали объявил со сцены, что через год у Вязников будет своя песня под названием «В городском саду». Она поняла, что песня эта будет о их любви — так ей подсказало сердце.
Так оно и осталось навсегда.
Подходила пора отъезда. К тому же, задождило и хоть Вязники не растеряли своего очарования, но в Ленинграде молодых ждал «папа» — Соловьев-Седой. Едва отыскавши Ванечку на одном из деревенских сеновалов, ранним утром сели в машину и тронулись в путь.
Ленинград 1946 года произвел на Галину тягостное впечатление. Разбитый город со следами былой роскоши выглядел мрачно и угрюмо. Ей было холодно, неуютно от ощущений, связанных с этим трагическим гигантом. И только песня «Наш город», написанная мужем с Василием Павловичем, сглаживал тревогу и уныние, которые передавались ей от каждого ленинградского дома. Музыка была позывными города, часто звучала по радио:
Песня эта была признана лучшей о Ленинграде.
Но небо города не показалось Галине синим. Василий Павлович уговаривал молодоженов оставить Москву.
— Переезжайте жить в Ленинград! Довольно ютиться по чужим углам — не война, чай! — Серьезно, как бы подводя черту под уже решенным вопросом, сказал композитор. — Я разведал: вам дадут здесь хорошую квартиру, детки.
Предложение было кстати: своего жилья у них не было.
Но Галина тихонько сказала Алексею:
— Алеша, не хочу…
Он ответил:
— Ну, если ты не хочешь, значит, и я не очень хочу…
Так и остались жить друзья — каждый в своем городе.
Объехав половину России, молодожены вернулись в Москву.
Они поселились в Хрущевском переулке — сняли комнату во втором этаже. Но как только Соловьев-Седой приезжал в Москву, он сразу же звонил из гостиницы Фатьяновым. И Алексей Иванович непременно и сразу шел к нему. У них были очень теплые отношения. Они и письма часто писали друг другу. Это была настоящая старомодная дружба двух мужских сердец, которые всегда одиноки по своей художнической сути.
Центральный Дом Литераторов 40-50-х годов — это маленький дом для литераторов с единственным крыльцом на улице Воровского. Он смыкался с правыми зданиями Союза писателей, где в те годы жили его члены. Парадное фойе и часть дома с улицы Герцена тогда маячили где-то в далекой перспективе планов Главмосстроя. Но приезжие из российской глубинки, гости из дальних жарких республик, столичные писатели — все первым делом шли в ЦДЛ, а уж потом — по делам. Да часто и дела вершились по соседству, союз писателей был рядом, в нем же — и основные журнальные редакции.
Состоял ЦДЛ из ресторана в Дубовом зале с красивой лестницей посередине и анфилады комнат во втором этаже. Еще не было наверху расположения Московской писательской организации, как, впрочем и опять уже нет. Дух масонской ложи, которая раньше здесь находилась, полностью выветрился с новыми постояльцами-писателями. А сегодня он вернулся туда и вытеснил писателей в людскую. Московские же предания говорили о том, что Л.Н. Толстой впервые вывел Наташу Ростову на бальный паркет именно этого зала. Великосветское эхо, кажется, еще витало во множестве его затемненных уголков. Писатели, актеры, композиторы, их жены, любовницы, дети, соседи, друзья — все чувствовали себя здесь «советскими светскими людьми». Изменились только времена, и не бальные туфельки попрали старинный паркет, а дамские лодочки второй половины 40-х прошлого века, сапоги демобилизованных писателей да галоши штатских граждан. Народу было полно всегда. Здесь же, в Дубовом зале, работал ресторан, проходили собрания, летучки, концерты и творческие вечера. Можно было просидеть за столом ресторана целый день и, не сходя с места, завтракая, обедая и ужиная, принять участие во всех так называемых «мероприятиях».
Такая смесь богемы и респектабельности встречалась во всех домах искусства. ЦДЛ, ЦДРИ, Дом журналиста, Дом композитора не пустовали, люди соскучились по общению. Фатьянов был человеком публичным, любил свою среду: писателей, композиторов, журналистов, актеров, музыкантов, художников. Он был везде — и всегда в центре внимания и чистосердечно дорожил этим.
— Мне кажется, что я родился быть счастливым… — Говорил он Галине. — Мне ведь неважно, любят меня или нет! — И тут же, подумав, добавлял: — А, впрочем, без их любви… — Кивал он в зал, — … поэту не выжить…
— А «…поэт, не дорожи любовию народной…»! — Напоминала ему Галина пушкинские слова.
— А «… ко мне не зарастет народная тропа»? — Отвечал Алексей тем же. — Нет, Галина Николаевна, все не просто. Поэт может ошибаться, но только на пути… куда?
— К истине! — Изрекала она.
— Ошиблась и ты, отличница… Поэт может ошибаться только на пути к ЦДЛ! — И он смеялся, не вынося долгих философических бесед.
А по всей Москве витал воздух дружелюбия и общности. Люди хотели встречаться, ходили большими компаниями на концерты, в театры, гуляли по бульварам. Главенствовало ощущение, будто они чудом уцелели, заново родились, что жизнь подарила им — жизнь. Бесконечные заседания, встречи, разбирательства были личным делом каждого. Не мешали этому и дискуссии о «безродных космополитах». Они становились в один ряд с кухонными разборками в родной коммуналке. «Варшавский, Костюковский, Козловский и примкнувший к ним Большегорский», — звучало повсеместно. Фамилии эти произносились буквально вместе с именами ближайших родственников. И за столиками Дубового зала поговаривали, что, вроде бы, Константин Симонов их поддержал…
Все в истории повторяется — меняется лишь сценография…
Алексей, не изменяя интересам, сразу включился в дела секции рыболовов-любителей. В штате ЦДЛ состояли егерь и инструктор по рыболовному спорту. Егерь Владимир Васильевич Архангельский писал рыболовецкие и охотничьи рассказы, а в коллективных поездках увлеченно рассказывал их у костра. Инструктора, Георгия Ивановича Ермакова, все называли Егорушкой. Секция рыболовов — неизменно дружная семья, которая все выходные проводила вместе. Юрий Смирнов, Андрей Шманкевич, Валерий Медведев, Юрий Нагибин, Хрисанф Херсонский, Алексей Фатьянов — они выезжали по знакомым местам, которые подсказывали друг другу. Были и постоянные рыболовецкие базы у Союза писателей. Рыбачили на озерах Неро в Ростове Великом, на Переяславском, на чистых рыбных реках. Неподалеку от Переяславля Залесского у писателей была оборудована избушка с ночлегом, коптилка, сушильни. Иногда проводили на рыбалке недели, и возвращались на литфондовской полуторке с полными мешками добычи. В эти мужские походы жен никогда не брали… У женщин в ЦДЛ жизнь была не менее интересная.
В тот же ЦДЛ писательские жены шли, как на работу. С утра там открывались кружки и «кружились» до темного вечера. Галина в них училась иностранному языку, кройке и шитью, вязанию, машинописи, шляпному делу, вождению автомобиля, она играла в теннис с Нагибиным и плавала наперегонки с Поповским, который позже эмигрировал.
По образцу дореволюционных женских организаций, писательские жены занимались благотворительностью. Они собирали редкие книги и устраивали аукционы в пользу детских домов и домов малютки. Председательствовала в совете жен Тамара Александровна Лукина, супруга главного редактора «Крокодила». Самый первый аукцион открылся в Дубовом зале. На него явился сын Аркадия Гайдара и внук Павла Бажова морской офицер Тимур Гайдар, который только что явился в Москву из-за границы. В зале перешептывались, глядя на него, а когда он, не дожидаясь гонга, положил на серебряный поднос баснословную сумму, зал загудел. Обыватель в литературных массах неистребим, как и в остальном человечестве.
Галина работала в совете жен, бывая в ЦДЛ сутками. Она ходила по детским домам, привозила туда книги, артистов, сладкие подарки. Ее часто видели писатели в коридорах и, когда иногда интересовались у Фатьянова, кто она и чем занимается, то с лица мужа сразу слетала живость. Оно каменело. Алексей Иванович озирался — не слышат ли посторонние? — и шепотом отвечал:
— Вы с моей женой не шутите! — Собеседник понимающе поджимал губы и подставлял ухо поближе. — Она зам Фадеева по матерной части!
Частенько Алексей сидел за ресторанным столикам и ждал, когда же застучат по винтовой лестнице быстрые каблучки жены. Случалось, он подходил к роялю, который во все времена стоял в глубине зала, и наигрывал мелодии Соловьева-Седого, Дзержинского, Мокроусова, Богословского. Бывало, они и сами присутствовали здесь же и, не стесняясь, пели под свою музыку. Вился папиросный дым над головами, смолкали разговоры.
Новые песни его были чудесными. «Три года ты мне снилась» на музыку Никиты Богословского… Еще не вышла на экраны вторая серия фильма «Большая жизнь», а песню уже в Союзе писателей знали многие. Никто не мог предположить, что еще немного — и она станет символом «кабацкой меланхолии». Прежние песни, великие «Соловьи», «На солнечной поляночке», «Где же вы теперь, друзья-однополчане», звучали повсеместно.
О Фатьянове по-прежнему мало говорили, совсем не писали, словно не воспринимали удачи поэта всерьез. Но можно ли сказать что это не задевало его честолюбия. А он был честолюбив. Он щедро отдавал и хотел не платы сторицей, а чтобы иногда, как ребенка похвалили. Сказали бы восхищенно: «— Алешка! И вот откуда в тебе это берется?». Хотя бы так.
— Жизнь моя полна нелепиц, — иногда говорил он. — Как у ламанчского идальго. Да вот крылья моих мельниц потяжелее тамошних…
В такие моменты особенно обострялось в нем юношеское желание написать поэму, доказать этим «мельницам» свою принадлежность к большим русским поэтам. Но поэма тяжело буксовала, словно полуторка на военной рокаде. А вот песни вылетали легкокрыло и высоко. Вылетали и улетали, а он оставался незамеченным.
Заканчивалось лето 1946 года. Ничего не сулило неприятностей, от жизни ждали только лучшего. Неумолимо приближался сентябрь, который принес поэту так много горечи.
Слова «Постановление ЦК» звучали, как приговор ревтройки, после которого не подают апелляций о пересмотре сути дела.
3 сентября 1946 года большинство центральных газет опубликовало три постановления ЦК: по литературе, искусству и кинематографии. В литературе оказались неугодными Михаил Зощенко и Анна Ахматова. Во втором постановлении упоминался композитор Вано Мурадели, автор оперы «Великая Дружба». А за кинематографию пострадали все, кто принял участие в создании второй серии кинофильма «Большая жизнь». Главным режиссером фильма был Леонид Луков, сценаристом — Павел Нилин. Никита Богословский и Алексей Фатьянов написали к кинофильму песни, которые всем нравились. Но ЦК не одобрило их, и автор стихов был назван «поэтом кабацкой меланхолии». Несколько лет фамилия Фатьянова употреблялась разве что в отрицательно критических статьях. Хорошего слова о нем сказано не было. Песни звучали, а автора текста как будто не существовало. Никита Богословский тоже попал в опалу.
Лишь потрясающая сила природного жизнелюбия спасла Алексея Ивановича от ухода в болезненный аутизм, в черные, как деготь, переживания.
Запрет на фильм не снимался до 1958 года, а постановление это не отменено по сей день, несмотря на какие-то работы комиссии по реабилитации. Марк Бернес, которому досталась в фильме главная роль, после сентября 1946 очень долго не выступал и не снимался. Он полушутя-полусерьезно упрекал Фатьянова:
— Ты что написал такие слова? Ты что в мои уста вложил кабацкую меланхолию? Ты что наделал, брат?..
Они остались приятелями, но и горечь обиды осталась. Обида на обстоятельства. Кого же тут винить? Некого. Партия сказала — комсомол ответил «есть».
Что же крамольного было в этом фильме?
Еще так недавно прошли киносъемки этого рассказа о шахтерах, о том, как они воюют, а потом — восстанавливают разрушенный Донбасс. Марк Бернес в роли влюбленного инженера Петухова по замыслу сценариста выходил с гитарой на бульвар и пел замечательную песню: