— Стоп-стоп-стоп! Счас приедем… — Бросает он трубку, бежит к столу и быстро выигрывает.
Еще быстрей они вместе с Мокроусовым садятся в такси. Они мчат по улице Горького, по Тверскому, Суворовскому и Гоголевскому бульварам. Сворачивают на Кропоткинскую… На их руках, на щеках, на пиджаках и брюках, на бобриковых пальто — мел, будто они не знатные люди, а отличники из средней школы.
Въехали Алексей Иванович с Борисом Андреевичем во двор Хрущевского переулка. Взметнули маленькую пургу из-под колес, машину оставили у подъезда. Свели по ступенькам лестничного марша совсем бледную от боли Галину. Закутав ее в тещину шубу, усадили в машину и повезли в роддом.
Когда они вернулись в Хрущевский, а не в бильярдную все же, Галина уже родила дочку.
— Так мы могли бы опоздать, Бори-и-ис! — Побледнел вдруг Алексей. — Тут я слон: настоящий и лопоухий! Или слонихи сами за все отвечают?
— Я не знаком с жизнью слонов, Алеша. Они у нас не водятся.
— А я?
— Ты — продолжение кия!
И, облегченно посмеявшись, Алексей принес выпить. По рюмочке. За доченьку. И стали они писать молодой маме письмо. Оно стало песней «Пью рюмочку до донышка за женушку с Аленушкой». От руки на чистой бумаге был нарисован нотный стан. И нанизывались на него ноты партитуры счастья. Так что исполнять этот радостный гимн могли бы все роженицы палаты, будь они музыкально грамотны.
Имена детям Алексей Иванович выбирал сам. Еще в детстве он упивался красотой русских сказок, кроткой, певучей чистотой и лаской русских имен. Во что бы то ни стало ему хотелось назвать дочь по-васнецовски — Аленушкой. Не Еленой, именно Аленой Алексеевной. Он набрал полные карманы конфет и пришел в ЗАГС. Там, долго не объясняясь, он высыпал на стол килограмма два шоколада, твердо попросил:
— Девушки милые! Запишите мою дочь Аленой — век не забуду!
И симпатичные чиновницы записали в свидетельстве о рождении имя девочки — «Алена».
И крестины дочери Фатьянов отмечал на широкую ногу.
Крестили ее в храме Воскресения Словущего, что на улице Неждановой. Храм этот знаменит тем, что никогда не закрывался, в нем не прерывалось служение даже в годы гонений на православие. И без того маленький церковный зал до стеснения дыхания заполнился московскими знаменитостями. Крестный отец — Василий Павлович Соловьев-Седой — искренне, по-родственному радовался появлению младенца. Крестная мать — солистка Большого театра Александра Михайловна Тимошаева, жена дирижера оркестра Всесоюзного радиокомитета Виктора Михайловича Кнушевицкого — постоянно дышала на руки прежде, чем взять на них спящую свою красавицу. Она тихонько пела вместе с церковным хором.
У них в просторной квартире дома Большого театра, совсем близко от церкви, и остановились все Фатьяновы — ребенка нужно было покормить и перепеленать.
А кум Василий Павлович уехал в «Москву», в гостиницу, хлопотать о банкете. Там, в банкетном зале, уже бегали официанты и администраторы, заканчивая приготовления к приему знаменитых гостей…
Об этом событии говорила вся Москва.
1948 год. Церковь не столько отделена, сколько отдалена от государства. Несмотря на сталинский либерализм в отношении православия в послевоенные годы, крестить детей старались тихонько, чтобы никто не узнал. По укоренившейся привычке на квартире у тайного священника, в глухой деревне, дома… А тут — крестины, да и какие! Ай да Фатьянов, ведь никаких крестин организовывать нельзя, а он что ж? Открыто крестил дочь да еще и банкет затеял там, где шила в мешке не утаишь! И что с ним делать: ведь не член партии, а значит — никто… Это подумать только: весь цвет советской творческой интеллигенции пришел в храм и люди участвовали в службе! Не просто присутствовали — пришли специально, стояли со свечами!
Что за банкет был, забыть невозможно. Этот февральский вечер гремел отголосками своими еще много лет. Рядом с Красной площадью и мавзолеем на накрахмаленных скатертях стояли водки и закуски для того, чтобы отпраздновать церковное таинство. Людей приглашено было много, зал был полон: композиторы, поэты, артисты, исполнители, чиновники различных творческих организаций… Был Соловьев-Седой со своей женой Татьяной Рябовой, Сигизмунд Кац, Иван и Евгения Дзержинские, Никита Богословский, из композиторов не было разве только Тихона Николаевича Хренникова, а почти все остальные — были. Писателей пришло и того больше. Хайджинатов Тихон Михайлович, председатель правления авторских прав, желал младенцу жизненного благополучия — а он знал, что это такое, всегда выручал деньгами без вопросов. Речи, тосты, вина, смех, шутки, танцы, долгие многочисленные «посошки», сочиненные тут же песенки и куплеты, поэмки и оды… О, веселая кутерьма больших праздничных застолий, где все — друзья или почти друзья!..
Будь здорова, Аленушка, будь всегда ангелом этого семейства!
…Вскоре Лев Иванович Ошанин встретил Галину Николаевну в коридорах писательской организации. Он был в ту пору секретарем парторганизации Союза писателей. Естественно, он на крестинах присутствовать не мог. А, наверное, хотелось. Человек достаточно добросердечный, он лишь слегка пожурил молодую маму:
— Галочка, рожать вы можете, сколько угодно. Но зачем же крестить?
Это и было «взысканием» за содеянное. К тому же, как это ни странно звучит, Алексей Иванович понятия не имел о том, что крестить ребенка нельзя. Он и не задумывался над этим, и в мыслях не держал. Родил — значит и крестил, так не нами заведено. Он ходил с гордо поднятой головой. Все удалось — и дочь «Аленой» записал, и крестины, как русский человек, по-доброму справил.
В начале лета вышел нотный сборник двадцати фатьяновских песен в Московско-Ленинградском издательстве «МузГиз».
Так что все у него было хорошо.
Василий Павлович Соловьев-Седой называл Алексея Ивановича «сынком». «Как они чувствовали друг друга! Если могут быть соавторы, которые созданы для того, чтобы работать вдвоем — это были два таких человека», — писал Лев Ошанин. Они бесконечно мчались навстречу друг другу: один — в Ленинград, второй — в Москву. Они скучали друг без друга, советовались по вопросам не только творческим, но и житейским. Они одинаково думали. Посудите сами — две Сталинские премии, которые В.П. Соловьев-Седой получил в 1943 и в 1947 году за песни, написанные на стихи Фатьянова, за песни одних и тех же авторов, случайность ли? «Володимерский» Фатьянов и взращенный на белорусско-псковских мелодических родниках петроградец Соловьев по человеческой и художнической сути были братьями.
Отец, Павел Павлович Соловьев, происходил из псковско-невельских крестьян и, служа в армии, увидел завидную жизнь городов. После солдатчины он вернулся в родное Кудрявцево, где просил у отца благословения «уйти в люди». На обслуживании Петербурга трудились русские, белорусы, чухонцы, финны…
Так и попал в Петроград, где работал возчиком на конке, дворником, грузчиком, ливрейным швейцаром. Однако дворницкая работа для Павла оказалась самой подходящей. Чистоплотный парень был замечен начальством, переведен в центральные кварталы столицы, а потом и произведен в старшие дворники. Павел Павлович был человеком грамотным, непьющим, старательным. Он «не водил компаний», не любил разбитной жизни — был молчалив, сдержан, добросовестно трудился. Еще в детстве, заработав крестьянскую копейку, он купил у залетного цыгана гармонь за полтора рубля денег. Гармонь уехала в Петроград и утешала позже семейство Соловьевых. Она, веселая, еще долго пожила бы на свете, если бы опростившиеся от блокадных ужасов люди не спалили бы ее в печи.
В Петрограде Павел женился.
Его выбор пал на псковскую крестьянку Анну, которая за красоту и благочестивое поведение была взята в услужение к директору страхового общества. Когда родились дети Сергей, Василий и Надежда, материнское пение Анны по праздничным дням было для них, как хлеб насущный. Когда Павел Павлович был призван на войну и попал в Финляндию, Анна Федоровна собрала детей, закрыла дом и последовала за мужем.
Был в семье шикарный граммофон — сбывшаяся мечта о достатке.
Одно время Анна служила в горничных у знаменитой Анастасии Вяльцевой. Певица привязалась к молодой женщине, занялась ее образованием. Может быть, глядя на нее, она думала о своем крестьянском детстве и вспоминала, как труден хлеб горничной. Анна была от природы музыкальна, она с жадным интересом слушала домашние репетиции певицы. Анастасия Вяльцева решила устроить свою горничную в хористки. Голос у Анны был хороший, сильный. Но Павел Павлович по своей крестьянской обстоятельности не разрешил жене настолько приблизиться к сцене.
— Жизнь там прокукуешь… И свою, и мою, и деток наших… — Сказал он без раздумий. — Уходи от нее — хватит…
Жена да убоится мужа своего — Анне Федоровне пришлось покинуть место у певицы.
При расставании Анастасия Вяльцева подарила бывшей горничной этот граммофон и свои пластинки.
С грустью слушала Анна Федоровна, как из трубы граммофона лился томный голос знаменитой Вяльцевой. Не могла она знать тогда, что не состоявшаяся ее жизнь в искусстве восполнится в ее сыне Василии.
Василий, второй сын четы, родился 25 апреля 1907 года. С раннего возраста он подружился с соседом — мальчиком Сашей Борисовым. Через несколько десятков лет друзья, композитор и актер, стали народными артистами. А тогда мальчишек влекла музыка. Но Василий не хотел двухрядку — он хотел трехструнку. Не хотел играть на отцовой гармони — мечтал о балалайке с тех пор, как ему приснилась витринная балалайка с нарисованным на ней пряничным домиком. Ему нравилось звучание струнных. И отец купил ему этот инструмент. Парнишка быстро освоил балалайку и самые счастливые детские минуты проводил с нею наедине. Вскоре у Васи появилась гитара. Он повязал на нее большой красный бант и «приручил». Саша Борисов тоже играл на гитаре, хорошо пел. Подрастая, мальчики учились исполнять музыку ансамблем.
Среди многочисленных жильцов доходного дома, где жила дворницкая семья, квартировал виолончелист оркестра Мариинского театра. Вдвоем с Шурой Борисовым Вася слушал его репетиции, затаившись в садике неподалеку от квартиры. Как-то раз артист заметил ребят через открытое окно и позвал к себе. Напоил их чаем, расспросил и пригласил в театр послушать спектакли не где-нибудь, а в оркестровой яме. Громовое звучание лучшего оркестра империи, изысканный вид музыкантов, их отработанная до мелочей тактика будоражили детские души. Там же, сидя в углу ямы, Вася однажды услышал голос Шаляпина.
Юность Василия Соловьева проходила при полной культурной анархии второго десятилетия века.
В городских садах шумели рестораны, манили эстрады, зимними морозными вечерами влекли катки. Эстрада собирала зрителя на любой вкус. Чечеточники, куплетисты, фрачники, лапотники, артисты «рваного жанра»… Фрачники были первоначинателями конферанса, лапотники — народных ансамблей а-ля рюс. В бусах и кокошниках, лаптях и рубахах, они исполняли народные песни и танцы, впервые поставив этот жанр на коммерческую стезю. И он оказался прибыльным. Артисты «рваного жанра» открывали дорожку для будущих Райкина и Жванецкого. По выражению самого композитора, в его родном городе юности был неразреженный «музыкальный воздух».
А он был настолько музыкально одарен, что пианино освоил с первого к нему прикосновения.
Пианино, к которому прикоснулся Василий, стояло в кинотеатре «Слон».
Раз после сеанса он наиграл «Светит месяц», чем порадовал киномеханика… Вскоре парень стал тапером в «Слоне» и имел заработки после киносеансов. Его смешили веселые дивертисменты, разыгрываемые перед показом фильма шутки. Это были пустоватые сценки со стриптизом или клоунскими выходками. Народ с готовностью отзывался на каждую реплику, заполняя хохотом и аплодисментами молодые кинозалы. А вскоре — так же искренне рыдал над роковыми страстями Веры Холодной.
Самоучкой же он попал на радио и там играл музыкальные заставки, аккомпанировал. Павел Павлович умел наблюдать и делать выводы: он купил среднему сыну «музыкальный комод» — пианино.
Пианино тащили грузчики в третий этаж, пролет за пролетом.
Когда умерла Анна Федоровна в 1922 году, отец вторично женился. Русская сказка о мачехе стала для их семьи былью. Василий взял балалайку и гитару с бантом и ушел из дома. Его приютила добрая пожилая немка и не слишком много брала за чистенькую сдаваемую каморку. Он зарабатывал, чем мог. Играл в гимнастических классах, там же и учился импровизировать, предчувствуя вторжение джаза в Россию. Импровизации были в моде, молодые таперы ходили по кинотеатрам и студиям слушать друг друга.
Теперь ежедневно Василий играл в утренней радиогимнастике и готовился поступать на кораблестроительный факультет. У него для этого были синие глаза и любовь к морю.
Но поступил он в музыкальный техникум на композиторское отделение, в класс Рязанова. А вскоре весь курс Рязанова перевелся в консерваторию, где и получил образование будущий композитор. Здесь он и «поседел».
Василий в детстве был беловолос, во дворе называли его Седым. Может быть, в память о детстве, научившем его любить и чувствовать жизнь, как музыку, он и взял себе этот псевдоним. Есть фамилии, которые достаточно распространены и как-то теряются в памяти.