В те годы — в годы НЭПа — в дом вновь вернулись «старорежимные» праздники. Под Рождество в большой столовой появлялась елка, которая верхушкой упиралась в высокий потолок. Тамара и Алеша наряжали ее неизъяснимо пахнущими игрушками из глубоких картонок. Сценой для представлений становился семейный обеденный стол из дуба. Он был умело декорирован марлей, ватой и самодельным серпантином. Платья старших сестер преображались в сценические костюмы и дети играли на «театре» с самозабвением, которого так не хватает иногда взрослым актерам. Естественно прививались сценические навыки и уходил страх перед подмостками. Иногда способность Алеши к сценическому перевоплощению помогала и в жизненных коллизиях. Он был, хотя и воспитанным в почитании старших, но озорным мальчуганом. Случалось, общие детские проказы заканчивались разорванными штанами или пальто. Тогда послом с челобитной выступал перед взрослыми Алеша. Дворовым мальчикам, страстным любителям подраться, но панически страшащимся наказания, он говорил, что правда всегда лучше лжи. Так его учили.
И подтверждение тому он нашел в одной из толстых книг, которую показал Тамаре.
— Ты Бальзака читала?
— Нет, — солгала она. — Это книги для взрослых, — хотя тайком почитывала «Евгению Гранде».
И тогда Алеша открыл книгу на закладке и прочел вслух:
— «…Правда — точно горькое питье, неприятное на вкус, но зато восстанавливающее здоровье…» Понятно тебе, Тома-кулема?..
Тамара только пожала плечами и вскинула недоуменно брови, показывая, что этот разговор неуместен — здесь нет лжецов. И лишь по прошествии лет вспомнила этот случай и поняла, что этот ребенок — ее братишка, — провидел, может быть, в тот момент тяжесть своего креста. Крест этот — пожизненное правдолюбие.
Детские дерзости не мешали мальчику оставаться увлеченным читателем. Он писал позже в автобиографических набросках:
«…Сказки, сказки, сказки Андерсена, Братьев Гримм и Афанасьева — вот мои верные спутники по проселочной дороге от деревни Малое Петрино до провинциального городка Вязники, где я поступил в школу…».
Крутилось кино, работали магазины, росли дети, пока не начала «колебаться» линия партии. Линия-то гнулась, а человеческие хребты ломались. Свернули нэп — Фатьяновых снова выселили, несмотря на валенки для РККА и красные галстуки их детей. Алеша успел окончить лишь три класса, когда все имущество родителей пошло с торгов. Их «раскулачили» вторично.
Все происходящее было за пределами обывательского понимания и по православной традиции принималось «на веру». Семья покорилась судьбе, родители не высказывали зла на советскую власть и ее активистов. Однако, не дожидаясь более суровых последствий, Фатьяновы беспорточными переехали в Москву. А что они могли сделать? В большом городе легче выжить и затеряться.
Не избежали этих тяжких последствий те, кто остался. Мстерец Николай Александрович Фатьянов, двоюродный брат Ивана Николаевича, во время НЭПа владел мучной торговлей. Его сослали на Урал с пятью малыми детьми. Он был женат на Клавдии Александровне Модоровой, родной сестре живописца Федора Александровича Модорова. А семья художника в Москве имела литерный паек. Часть пайковых продуктов регулярно уходила на Урал. Маленьким высылали сладости и им было радостно не столько от конфет, сколько оттого, что их не забывают, что есть на свете родня. В 30-е годы Федор Александрович работал на Урале, как художник, и сделал своему родственнику протекцию. Мстерский Фатьянов устроился счетоводом в лесхоз, что помогло ему прокормить семью до окончания ссылки. Так нерушимо сохранялись связи между людьми, которых расставили по разные стороны злоумышленного фронта, распределили по черным и белым спискам.
Их попросту истребляли. Но люди оставались людьми…
Наталья Ивановна тогда была уже замужем за Виктором Николаевичем Севостьяновым. Муж ее закончил политехнический институт, работал экономистом на электрозаводе. Жили они на Басманной, в комнате Николая, растили дочь Ию и заботились об опальной семье. Они сняли для родителей в Лосинке комнату с печью. А летом все ездили туда, как на дачу.
Зинаида Ивановна стала женой большевика-буденновца Исидора Федоровича Буренко. Он был членом партии, комиссарил в Туркестанском крае, где устанавливалась Советская власть. Зинаида Ивановна работала там же врачом-хирургом. Когда она с мужем уезжала отдыхать на юг, то брала с собой и брата Алешу.
Таким — ограбленным, настороженным, но не потерявшим достоинства и родовых связей — вступило большое семейство Фатьяновых в эпоху очередной русской Владимирки.
Фатьяновы поселились в недорогой комнате в подмосковном дачном поселке Лосино-Островская. Это была комната в первом этаже дома Марковых по улице Тургеневской, 32. Теперь это — улица Вешних Вод. Теперь перила на веранде поломаны, участок зарос бурьяном. Алеша мечтал жить в одной из красных башен на станции, куда местные жители и дачники ходили встречать паровоз. В поезде на паровой тяге приезжала сюда с родителями его любимая племянница Ия — маленькая девочка в бантах. Она тоже до сих пор помнит, что их остановкой были эти красные водонапорные башни.
Алексей всегда выглядел старше своих лет, но ему легче, чем взрослым, было привыкать к перемене мест.
Скоро еще недавно чужую станцию Лосиноостровскую он начал называть по-свойски — Лосинкой. Взрослые тоже обвыклись, притерпелись. Иван Николаевич устроился работать в Торгсин.
В их комнатке было бедно и уютно. Здесь теплилась белая кафельная печь. К ней жались железные койки. Простая мебель по степени своей добротности должна была пережить века. На высокой кровати с периной спала Евдокия Васильевна. Когда приезжала из Москвы Ия, бабушка укладывала девочку с собой. Та нежилась в мягких теплых подушках, Лосинка казалась ей сбывшейся мечтой о жизни сказочной принцессы. Других внуков Евдокия Васильевна при жизни не узнала. Когда же бабушка приезжала в Москву, она водила Иечку в церковь. Рядом с домом на Ново-Басманной был старинный храм Петра и Павла. Ия послушно держалась за бабушкин указательный палец и, поднимаясь по высоким церковным ступеням, простаивала службы. Они ей нравились с их ароматом цветочного ладана, медовых восковых свечей, с благоуханием свежих букетов. Московская традиция украшать почитаемые иконы гирляндами живых цветов тогда еще сохранялась. Дома длинноногий дядя Алеша нагибался к голове маленькой богомолки, вдыхал эхо этих запахов и спрашивал с серьезным видом:
— На тебя еще пчелы не садятся, дитя мое?
В Лосинке Алексей закончил среднюю школу.
После десяти лет ребенок становится взрослым. Он еще ощущает себя в прежнем детстве, но чувства находятся уже в пригороде Судьбы. Тогда у Алексея появилась своя, полная хлопот жизнь: музыкальная школа, драматический класс, еще одна собственная голубятня. Все знали, что школьник мечтает о театральных подмостках. От полноты чувств он сочинял стихи, жег по ночам электричество, жег в печи черновики. С блаженной рассеянностью он шествовал по длинной зеленой улице с книгами подмышкой, тихо повторяя не заученный урок, а сочиненное за ночь нечто.
По вечерам Алексей ходил заниматься в драматический класс музыкальной школы, что находилась на другом конце поселка. Ее заведующая Г.Г. Беркгольц была одной из тех восторженных целеустремленных дам, что служат искусству, как святыне. Творческие силы педагогов школы дали толчок будущим знаменитостям — артистам Н.Н. Волчкову, К.Н. Головко, И.М. Сафоновой, Г.Д. Степановой. Они были чуть старше Алексея, но он умел держать себя со старшими на равных, не отставал от них ни в пении, ни в сценическом мастерстве. За годы учебы в классе он вжился в образы опричника Колычева в «Василисе Мелентьевой» А.Н. Островского, Яичницы в «Женитьбе» Н.В. Гоголя, музицировал, пел романсы.
Несмотря на то, что первые стихотворения юноши были весьма мрачными:
ими бурно восторгались девушки к его вящему удовольствию.
Товарищи считали необходимым поощрительно хлопнуть по широкому плечу:
— Мощно сказано, Алеха!
Друг юности Фатьянова Георгий Глекин справедливо считал, что кладбищенские мотивы эти были наносными. Разумеется: откуда взять подростку драматический колорит, как не из недавно еще модных стихов декадентов? И стихи были в таком контрасте с веселым нравом дружелюбного парня, что вводили друзей-ровесников в трепет и ликование. Все знали, как Алексей любит похвастать голубями, которых лелеял, кормил изо рта ярым пшеном. Каждая пара голубей была предметом его гордости, прекрасной душевной болезнью. О голубях он мог говорить беспрерывно. Но друзья ценили Алексея именно за стихи. Это было время громкой славы поэтов. Еще был жив и дышал где-то рядом воздухом Москвы сам Маяковский.
Там, на Лосином Острове, Алексей впервые показал свои стихи взрослому другу. Учитель математики П.А. Новиков, человек музыкально одаренный и добросердечно умный, увидел в мальчике поэта. Тогда появились знаменитые строчки:
Учитель Новиков был страстным почитателем модного тогда певца Доливо-Соботницкого. Профессор Московской консерватории по классу скрипки, Анатолий Леонидович концертировал как исполнитель народных песен. Он пел также романсы на стихи Андрея Глобы, модного поэта начала тридцатых годов. Алексей с Георгием стали верными поклонниками артиста, и за пять лет не пропустили ни одного его концерта. Малый зал консерватории и зал Дома ученых гудели от оваций, которые устраивали своему кумиру молодые люди. Они забрасывали цветами лосиноостровских палисадников и самого Доливо-Соботницкого, и его пианистку Марию Мирзоеву. Да так рьяно, что артисты скоро уже узнавали своих почитателей и приветствовали их со сцены. Теперь бы их назвали фанатами — впечатлительным юношам нравилась даже то, как щегольски артист носит свою трость и свою снисходительную улыбку, обращенную к многочисленным поклонницам.
Уютная Москва тридцатых со звонкими трамваями, пышной зеленью и вековечным уютом Садового кольца была бесконечно привлекательна для одаренного юноши. На подмостках лучших театров страны играли известные всей стране актеры и актрисы, в садах пели соловьи и певчие люди, музеи влекли своей стариной. Алексей часто садился на паровик и мчался в древнюю столицу за неисчерпаемыми ее возможностями. Тогда он смотрел спектакль К. Финна «Вздор», режиссером которого был будущий его наставник Алексей Денисович Дикий. Может быть, в тот час и зародилась идея поступать учиться именно к этому мастеру. Необычный театральный почерк А.Д. Дикого не мог не пленить ребячески открытого Алексея, который мечтал стать прославленным актером.
А жизнь наращивала темпы, словно подчиняясь требованию человека: время, вперед!.. Тамара Ивановна в шестнадцать лет вышла замуж за офицера и уехала в подмосковное Пушкино. Там она работала телефонисткой. Детские их с Алешей игры закончились давно и навсегда. Ночные дежурства сестры и ранние, нескончаемые хлопоты по дому сделали ее недоступно взрослой.
Судьба Наталии тревожила и родителей, и Алешу.
Еще до 1935 года ее семья жила спокойно и обеспеченно. Наталия Ивановна продолжала прерванную во время болезни матери учебу, а к мелочам быта приставлена домработница. В квартире за ужином часто собирались люди, пили чай с пирогами, оживленно разговаривали, ужинали. Потом вдруг стало не до пирогов — Виктора Николаевича арестовали с конфискацией имущества. Наталии же Ивановне предложили в 24 часа выехать за пределы Москвы. Так ее повела судьба на печально знаменитый «сто первый километр», в отстойник «антисоциальных элементов». Жилось более, чем трудно. Евдокия Васильевна и Иван Николаевич прятали Ию на Лосино-Островской, не хотели, чтобы девочка попала в детский дом. Сами же они переехали на Ново-Басманную, чтобы сохранить за семьей комнату их несчастных детей: Николая, потом — Наталии. Имущества не стало. На Басманной тогда еще что-то можно было найти от бывших жильцов. Собрали для дочери кое-какую мебель из заброшенных квартир, а то с уличных свалок, которыми еще долго была славна Москва. Нашли на такой свалке железную койку, крепкие еще стулья, притащили продавленный диванчик, старинную вешалку в полстены. Этой вешалкой отгородили кровать, благодаря чему получили спальню и кабинет.
Куда только не писала Наталия Ивановна, чтобы ей разрешили проживание в Москве. Ей помогла Н.К. Крупская, у которой Сталин грозился отнять статус вдовы вождя мирового пролетариата. Сестра вернулась, но очень долго ей не удавалось устроиться работать. Куда ни придет — не берут. От жены «врага народа» шарахались, как от прокаженной. Мужнины знакомые Луковы, что жили на Покровке неподалеку от свекрови, посоветовали:
— Наташа, ты не говори никому, что у тебя муж арестован…
Только смолчав где надо, Наталия Ивановна устроилась в бюро проверки метеорологических приборов. Это была работа со ртутью, которая считалась и являлась вредной. «Вредность» помогала жить: давали бесплатное молоко, премировали продуктами и деньгами.
Потом Наталию Ивановну послали учиться в Ленинград и присвоили ей звание инженера.
Едва оправившись от удара судьбы, она трудно начала привыкать к размеренной жизни. А в 1935 году скончалась Евдокия Васильевна. Алексею тогда было шестнадцать лет.
Москва постепенно приучала к себе, «приручала». Пришел срок, и она позвала Алешу, дав ему приют все в том же доме № 10 по Ново-Басманной улице. Когда уезжали с Ново-Басманной соседи, то оставили Севостьяновым большой буфет. Этим буфетом отгородили еще один угол — получилось три комнатки. Одна предназначалась Наталии Ивановне, вторая — шестнадцатилетнему Алеше, третья — Ие. Кабинет был без окна: закуток, в нем — письменный стол и диван. В комнате было всего два окна, одно из них балконное. Это был далеко не тихий уголок столицы. Балкон квартиры располагался прямо над рельсами Курской железной дороги. Паровозы в любое время суток громко приветствовали столичный вокзал зычными гудками. Эти паровозы словно готовили в истории место для образа своих собратьев, которые прибудут на «фатьяновскую» станцию в 1957 году:
На Ново-Басманной выпускник и поэт делил письменный стол с десятилетней племянницей Ией. Стол был маленьким, однотумбовым, его не хватало для двоих. Тогда на него положили большую филенчатую дверь, сверху — прикрыли листом фанеры и застелили сукном. По этому своему столу скучал потом Алексей Фатьянов на фронте. А пока по вечерам присаживались к нему с двух сторон юный дядька и племянница. В одной стопке тесно лежали рукописи, во второй — школьные учебники. В одной тетради появлялись алгебраические уравнения, во второй — поэтическая клинопись чувств и мыслей. Когда девочка шла спать, Алексей располагался свободнее.
В доме напротив, через железнодорожные пути до поздней ночи светилась в чьем-то окне такая же зеленая лампа. По всей вечерней Москве горели тогда одинаковые зеленые настольные лампы… Алеша увлеченно фантазировал о том, что одинокая прекрасная девушка грустит в пустой квартире, ожидая счастливого дня встречи с ним — неизвестным еще поэтом.
Но не только романтические настроения навевала близость большой российской дороги. Однажды Алексей услышал, как на железнодорожных путях женщина кричала о помощи. Он быстро отправил домой играющих во дворе ребятишек и один поспешил на помощь. Он силой удерживал шпану до тех пор, пока не подоспели вызванные им же милиционеры. Женщина была спасена, обидчики — наказаны.
На Ново-Басманной у Алексея появлялись друзья. Он любил приходить в дом в Спасо-Коленном переулке, где жила семья малоизвестного тогда литератора Сергея Николаевича Толстого. Потомок небогатой тверской ветви Толстых, дворянин, человек высокой внутренней культуры, владелец обширной домашней библиотеки, он был на одиннадцать лет старше Фатьянова, но этой разницы не чувствовалось и юноша был в его доме желанным гостем. Домашняя библиотека Толстых, напоминала утраченную отцовскую — Алексей всегда уходил отсюда с книгой.
Сергей Николаевич Толстой, мыслитель, публицист и стихотворец, не печатался в силу своих убеждений. Он был хоть и молодым человеком, но личностью другой эпохи, иного государства, постороннего режиму склада. Все им написанное целых шесть-семь десятилетий находилось «в столе». И только в 2000 году вышел первый том собрания сочинений этого только теперь открываемого нами литератора. Изданием занялась его невестка, филолог, музыкант, семейный архивариус… Будущий ее муж, Николай Сергеевич, тогда, в конце тридцатых, был ребенком. Он помнит, как в дом приходил рослый парень Алеша Фатьянов, просиживал вечера, говорил увлеченно, но сдержанно и ровно, словно сохраняя дистанцию. С отцом они беседовали о литературе и жизни, открыто, не боясь друг друга, высказывались о перипетиях времени. Детская Коли, сына писатели, была вдалеке, в глубине трехкомнатной квартиры. Мальчик прибегал, садился рядом со взрослыми и смотрел, как они спорили, как разговаривали, как играли в карты. Можно лишь предположить, что Сергей Николаевич Толстой мог знать Николая Ивановича Фатьянова, скаута. Они жили рядом, их идеалы совпадали, их объединяла одна уходящая натура любимой эпохи. Будучи моложе старшего брата Алеши всего на 10 лет, мальчиком Сергей Николаевич вполне мог быть одним из юных скаутов-фатьяновцев.
Замечательным человеком в семье Толстых была Вера Николаевна Толстая, старшая сестра писателя. Эта удивительная женщина прекрасной и тонкой души опекала всю семью незримой и ненавязчивой заботой. Ее называли «мама Вера». Мама Вера любила Алешу и подружилась с его сестрой. Вера Николаевна часто приходила на Ново-Басманную, интересовалась жизнью семьи, поздравляла всех с именинами.
Семья Толстых сохраняли русские традиции.
К Рождеству наряжали елку, на которую тайно приглашались дети друзей и единомышленников. Этот красивый праздничный обычай считался «пережитком прошлого» и мог быть наказуем. Алеша приводил на Елку в Спасо-Коленном переулке свою Ию. Тихонько шли они по морозным, совсем не праздничным московским дворам. Но на сердце было светло и хорошо. На Ново-Басманной, не страшась запретов, тоже наряжали небольшую новогоднюю елочку, которая стояла до Рождества Христова.