«Если есть любовь с первого взгляда, то это был тот самый случай, — напишет композитор через несколько десятков лет в своем очерке «Алексей Фатьянов». — Не думал я тогда, не гадал, что этому парню суждено так прочно и навсегда войти в мою жизнь».
Там, глядя на темные воды Урала, Алексей рассказывал Василию Павловичу о родных Вязниках, где любят петь, взволнованно читал стихи, пел, и полностью покорил композитора своей открытостью. «Все в нем было русское и все — сродни песне. Я тогда сказал ему, что мы, пожалуй, сможем вместе создать что-то интересное». На другой день они уже пытались что-то сочинить. Сразу появилась песня для голоса и хора, та самая «Гармоника», которую солдаты называли «Полушалком»:
Песня эта не получила большой известности. Может быть, оттого, что была отголоском ложного, литературного романтизма недавней гражданской войны. Все же кавалерийская тематика не совсем вписывалась в картину этой железной войны, несмотря на конные рейды генералов Белова и Доватора и на то, что обозная конно-гужевая тяга не подводила. Исполняли «Гармонику» в ансамбле, но народ ее не подхватил. Но уже следующая, «Песня мщения», которая появилась на стихотворение Фатьянова «Я вернулся к друзьям», весь второй год войны была «в бою». Она была рекомендована к Сталинской премии, она скорбела о боли потерь:
Это была понятная и близкая солдатам стихия народной песни, народного слова. Скупые и точные слова могли стать рядом с гениальной песней о войне — выстраданном «Черным вороном», с песней-разговором «Ой, да не вечер…».
В проходной комнате продуваемого насквозь домишка, за кухонным столом, поэт и композитор просиживали часы и дни. Тут же лежали развернутые тетради со стихами, пришедшими в ночной казарме. Они то не могли наговориться, то принимались что-то напевать, мурлыкать, спорить, перекрикивая друг друга и пеньем, и речитативом. Татьяна Давыдовна предложила было раздобыть пианино и заняться композицией по-человечески… Но Соловьев-Седой только отмахнулся — что, мол, время терять на поиски инструмента, если уж суждено, то песня получится…
Они чувствовали родство своих творческих истоков. Скоро Василий Павлович, который был старше на двенадцать лет, стал называть друга «сынком», а себя — «папой». Может быть, в этом шутливом обращении скрывалась мечта его о сыне, которой не суждено было исполниться. Дочь Наташа родилась глухонемой и никогда не услышала музыки отца. Родители страдали вместе с девочкой, но не унывали, хотя Наташа и осталась единственной дочерью супругов.
Во время войны всякое задание — боевое, даже если ты в тылу. Скоро поэт с композитором и инструмент получили, и сменили рабочий «кабинет» в комнатном проходе. Не по своей прихоти — по приказу командования. Им предстояло написать марш.
Маршируют и армии, и дивизии, и гарнизоны. Хорошо, коли сопровождает это действо собственный духовой оркестр. Тогда и трубы блестят, и барабаны грохочут, и шагается на марше веселей. Но в походных условиях никто не станет обременять бойцов тяжелыми инструментами или водить в бой музроты… Самая простая и легкая музыка — та, что всегда с собой: громкий хор солдатских глоток — строевая песня. Так решило политуправление Южно-Уральского военного округа. Решило и приказало явиться рядовому Фатьянову и штатскому Соловьеву-Седому. Им разъяснили задачу. И стали ждать чуда, ибо людям не творческим все, что рифмуется и поется, кажется нерукотворным и чудесным. Для сочинительской работы предоставили рояль в Доме Красной Армии, куда можно было являться в любое время суток: марш нужен был срочно — аллюр три креста.
Работа кипела, маршей было написано немало, друзья сорвали голоса, а того, единственно нужного, самого «южно-уральского», все не было. Василий Павлович домой являлся, когда Наташа уже крепко спала, обняв плюшевого мишку, и отец гладил ее по сбившимся во сне волосам. Неутомимый, потерявший сон Алексей, улетал в свою казарму, сочиняя на лету все новые и новые марши, а утром полусонный входил в Дом Красной Армии с планшеткой, где лежали новые варианты текста.
…Как-то, подустав, они загрустили. Их посетило то творческое опустошение, которое соседствует с куражом, а оттуда недалеко и до озарения. Они представляли себе, как идут по плацу солдаты в длинных шинелях, курсанты и генералы, все отдают друг другу «под козырек», они вживались в образ этого нескончаемого потока военного человеческого движения. Иногда Василий Павлович Поднимался из-за рояля и маршировал рядом с рядовым Фатьяновым, который был гораздо легче на подъем и быстрее в телодвижениях. Так родился марш, который не стоило предлагать воинскому братству, но много лет подряд знаменовал он собою начало их совместных творческих мук и озарений. «Что может быть проще написать марш? Что может быть проще?» — твердили друзья, и эти необязательные слова получили нечаянное продолжение. Скоро от унылого сочинительства друзья перешли к бодрому маршеобразному пению «хором»:
спели они с листка, брошенного Фатьяновым на пюпитр.
А Василий Павлович поэтически и музыкально импровизировал и солировал дальше:
После нескольких подряд исполнений произведения друзья взбодрились, хорошенько посмеялись, «разрядились» и — написали то, что было нужно Южно-Уральские дивизии:
Комиссии и любопытствующие, соседи и друзья — все хотели услышать «свою» песню. «Я проиграл его несчетное количество раз <…>, налегая на клавиши и горланя слова во всю силу своего композиторского баритона. Только тогда я понял, как тяжело, невероятно тяжело писать марши», — признавался в своих воспоминаниях Василий Павлович.
«Товарищи бойцы! — призывала окружная газета. — «Товарищи сержанты! Товарищи офицеры! Разучим бодрую, боевую песню южно-уральцев! Пусть она сопровождает наши роты и полки! Пусть она гремит и в походе, и на марше. Тверже шаг! Громче голоса! Споем, товарищи, «Южно-Уральскую»!». Далее публиковался текст марша. В нем было все, чем мог бы дорожить солдат, все, за что он шел воевать — и хлебные поля, и родные клены, и степь, и незащищенная, хрупкая девушка, и любовь, и ожидание любви.
Есть такое профессиональное выражение — марш должен «лечь в ногу». Пригодность музыки для маршировки военный совет проверял под открытым небом. В тот осенний день роща блистала всем своим золотом, а военный оркестр — медью. Сияла чистотой парадная форма курсантов, сияли приподнятым настроением лица. Первыми выступали шеренги воспитанников музыкальной школы, за ними величаво, в скатках геликонов и туб, с пиками грушевых кларнетов и эгидами больших барабанов, шли оркестранты. После — курсанты военного училища, главные исполнители нового марша. На балконе Дома Красной Армии стоял Военный совет в полном составе, городские власти и скромные авторы. Колонна трижды прошествовала перед ними. То ли из-за прекрасной погоды того ясного дня, то ли от бравого марша молодых певунов, то ли по причине простой радости от удачи, стоящим на балконе и самим хотелось маршировать и петь. Не гневила, скорее веселила высокое начальство орава мальчишек, которая пристроилась в хвосте колонны. Сначала робко, потом — с открытым детским энтузиазмом, воодушевленно, звонко пели маленькие солдаты, для которых жизнь и игра еще не имели ясной границы.
Так зазвучал на улицах города Чкалова новый марш. Колонна остановилась у дома, где проживал композитор, как бы отдав ему честь. Уж коли детская «комиссия», неотступно бегущая за солдатами, принимает песню, то взрослой не принять ли? Фатьянов, как военнослужащий, был отмечен благодарностью. Василию Павловичу вручили ценный подарок — именной серебряный портсигар…
…О, военные портсигары, ценные подарки, отличные отметки за то, что не кажется самому подвигом и достижением… Сколько ностальгически грустных минут и счастливых воспоминаний пробуждают они в поседевших головах и надорванных сердцах через два, три года, пять, пятнадцать лет после войны! Случайно ли попавшийся на глаза в без нужды выдвинутом ящике стола, он блеснет благородной серебряной боковиной и попросится в руки. Он желает приобщиться к остаткам человеческого тепла. Носил его мужчина на сердце, открывал, приветливо протягивал теплый свой портсигар знакомому и незнакомцу. Дорогой подарок войны, след войны, радость войны. Разве может быть на войне радость — скажете вы? Да, радость на войне может быть самая простая и незамысловатая — настоящая папироса из настоящего портсигара, предложенная настоящим другом…
И друзья — поэт и композитор — знали этому цену.
Начало осени 1942 года.
Южно-Уральский военный округ питает Сталинградский фронт. По военной дороге тянут к фронту автомашины, груженые обмундированием, провиантом, питьевой водой, лекарствами. Идет пехота, скачет казачья конница-кавалерия, мчат выжженной степью бронемашины. На пунктах переформирования боевых соединений — сутолока и оживление. Южно-Уральские дивизии идут на героический Сталинградский фронт, они взбивают в пудру пыль на степных дорогах, пересохших от засухи, они поют свой марш. «Камо грядеши?» — «За Родину!», «За Сталина!», «За Отечество!». Никто не кричит — «За веру!», но почти у всех на груди есть оловянные крестики, в нагрудных карманах — маленькие иконки, материнское благословение Родины.
Выступая перед солдатами, Алексей Фатьянов все глубже проникался чувством вины перед ними и боли за них. Он мечтал оказаться на месте тех многих, которые, может быть, в последний раз в своей жизни отдыхали, слушая концерт. Алексей наиболее остро теперь чувствовал диссонанс, который складывался между патриотическими излияниями артиста и молчаливым патриотизмом солдата. Но рапорты его по-прежнему отклоняли, а вместо повестки на фронт выдавали концертную командировку. Время рядового действующей армии Фатьянова еще не пришло.
Он выполнял приказы. Он поднимался на подмостки, искренне улыбался, привычно и профессионально провозглашал реплики. Но однажды, потолкавшись среди солдат перед концертом, насмотревшись в их голубые и карие глаза идущих на заклание, он не смог читать и петь то, что полагалось по программе. И он своевольно «перечеркнул» в своем тексте восклицательные знаки. Не было в тот день ни рифмованных лозунгов, ни шуточных куплетов.
То был концерт перед дивизией генерала П.Ф. Лагутина. Готовые к отправке на Сталинградский фронт бойцы расположились в мирном поле, где еще недавно убрали хлеб. Сидя на пучках брошенной соломы, они опирались на автоматы, как старые люди — на сучковатые посоха. Мирная из мирных картина, если посмотреть издалека. И если бы не гимнастерки цвета пожни, можно было бы подумать, что это отдыхают колхозники, наработавшись под еще жарким сентябрьским солнцем. Тут же сидел генерал Лагутин, которому в будущем суждено было стать героем Сталинградской битвы и сражений на Орловско-Курской дуге. В такой же гимнастерке, как и его солдаты, седой, «свой», он походил на генерала лишь природной, «генеральской» посадкой головы.
Спел ансамбль песни, «Выше голову», «Я вернулся к друзьям», «Гармоника», написанные Фатьяновым и Соловьевым-Седым. Вышел поэт — и полились стихи, простые, доверительные, совсем не концертные. Это был разговор о любви, родной деревне, матери и любимой, о таких же солдатах — бывших мирных гражданах, музыкантах, врачах, учителях, рабочих. Это они становились в строй и учились стрелять быстро и метко, ждали писем из родных деревень, кашеварили в осажденных лесах, прозябали в госпиталях, становились на костыли, видели над собой свое синее небо своего Аустерлица.
Когда концерт закончился, к поэту подошел один из бойцов — почти мальчик:
— Товарищ Фатьянов, ребята нашего минометного взвода просят, чтобы вы дали нам стихи.
Фатьянов диктовал, а парнишка, развернув помятую тетрадь, едва успевал записывать стихи.
«Мои стихи называют упадническими. Но почему же парень побежал к своим с исписанной тетрадью счастливый? — думал Алексей, провожая того взглядом. — Теперь мои стихи уйдут на Сталинградский фронт…».
Для себя он это расценивал, как солдатское поощрение, в пику критиканам из вечных литературных постовых.
Были и другие поощрения. Известно, что начальник бузулукского военторга Сафьян выдал рядовому Фатьянову баночку гуталина — небывалый шик, сродни хорошим папиросам. Голенища сапог Фатьянова артистически блестели. Благодарили за отзывчивую, открытую и любящую душу поэта, как умели — полевыми цветами, полевыми же аплодисментами до жара в ладонях, краюхой хлеба, кисетом махорки. В последние месяцы войны ему даже подарили трофейный мотоцикл.
Время — всему судья. Оно пришло, и сама жизнь избрала и вынесла в военный мир стихотворение «На солнечной поляночке». Руганное-переруганное, приговоренное к редакторской «казни», вычеркнутое из литературы, как нечто непозволительное, оно попалось на глаза Василию Павловичу. И тогда вдруг зазвучало молодцевато, с изящной простотой. Эта песня стала настоящим военным шлягером, может быть, первым крупномасштабным шлягером военной эстрады, если можно применить эти слова к тому времени. Ее пели абсолютно все военные ансамбли. Все газеты страны публиковали ноты и текст песни, «Музгиз» выпустил ее в свет большим тиражом, любой гармонист включал ее и в песенный, и в плясовой репертуар. Она украшала радиоэфир, яркая и звонкая, точеная и крученая, как игрушечка. Тот, кто слышал ее впервые, не мог не вслушаться, не мог позабыть. Поэт и композитор стали популярны, как крупные военачальники.
В августе 1943 пулеметчик, рядовой Николай Старшинов был одним из солдат, которые столкнулись с песней на фронте. После утомительного марша по ночному лесу Смоленщины его часть вышла на опушку леса, на солнечную поляночку. Усталые солдаты, отягощенные винтовками, автоматами и пулеметами, взмокшие в поднадоевших маскхалатах, рухнули в сон-траву. И вдруг среди этой травы послышалось человеческое пение. Это ребята пели новую песню из чьего-то альбома. Она занималась просто, как заря и кончалась просто, как закат. Она оставляла надежду на новую зарю. И когда в послевоенной Москве поэты Фатьянов и Старшинов встретились, Николаю Константиновичу показалось, что они чуть ли не кровные братья. Настоящую песню каждый человек чувствует своей и о себе.
Исполнял «На солнечной поляночке» знаменитый Красноармейский Ансамбль под управлением Александра Александрова. Она была предтечей самого Фатьянова в этом ансамбле — не прошло и года, как автор «Тальяночки» стал его артистом.
Алексея любили, им любовались, и, наоборот — его не любили, ему завидовали, перед ним заискивали и над ним подтрунивали. По убеждениям солдат, но по своей поэтической задумчивости и рассеянности все же — мирный гражданин, встречает он генерала в дверях штабной столовой. Теряется, смущается. Генерал его журит за то, что «товарищ боец» неправильно его приветствует. Алексей молчит — слушает. Рассвирепевший генерал готов едва ли не отхлестать бестолкового солдата по заалевшим ланитам, но сдерживается и требует назвать фамилию. Услыхав ее, интересуется, не однофамилец ли поэта этот олух. «Нет, я поэт Алексей Фатьянов»! О, да это же тот самый Фатьянов, что написал «Солнечную поляночку»! Тут уж «боевой» генерал на глазах превращается в радушного штатского, хлопает поэта по ладони, сознается, что и сам грешен: сочинил в гражданскую войну полковую песню. Спохватывается, поет ее, хочет услышать слова одобрения…
Этот случай рассказывал Алексей в редакции окружной газеты. Ему не верили, хватали телефонную трубку, грозили, что вот сейчас позвонят тому самому генералу и спросят — так ли это было на самом деле. Его кололи словесными шпильками и испытывали хитромудрыми намеками… Он лишь простодушно удивлялся, отчего ему не верят и часто виртуозно подыгрывал злобствующим, сочиняя какую-либо незамысловатую небывальщину. Они радовались — вот, поймали врунишку! Он хохотал громче всех. Он играл с ними, как большой ребенок, не думая о последствиях и о темных кладовых зависти с вечным резюме: везет же дуракам!
Газета вынуждена была напечатать «Тальяночку», но уже с другим названием, с нотами и с извинениями за взбучку в прошлом году. Опубликовала, потому что все издания страны это сделали — куда деваться? Но опять «попалась» окружная газета на том же и так же. Новому стихотворению Фатьянова «Ехал казак воевать» так же отказали в публикации. Убийственная резолюция гласила: «Сочинять в наше время такую пошлость просто стыдно, особенно автору боевого марша южно-уральцев». Стихотворение разбирали на летучке, Алексея отчитывали, как сломавшего березку пионера. Он ушел обиженный, рассерженный, но гордый и несломленный, как та березка.
…А меньше, чем через год запела армия песню на музыку Соловьева-Седого — песню про бравого казака, которых так много в Оренбуржье. «Казаки самый лихой народ и в бою, и в любви!» — говаривал Фатьянов. Оказалось, что советская армия думала так же. И пелось многажды по всем фронтам о том, как «девчата, не смутясь, хлопца целовали». И это стихотворение пришлось опубликовать окружной газете. Опубликовать и извиниться за свою непонятливость.
Осенью 1943 года повсюду опубликовали приказ о подвиге 18-летнего героя Александра Матросова. Его жертвенный поступок поразил общественность. Несмотря на то, что до него не менее семидесяти советских солдат закрыли своими телами амбразуры дзотов, именно подвиг этого паренька сразу стал легендарным. Может быть, так сложилось потому, что прежде не было больших успехов на фронтах, попросту говоря, наши войска отступали. Упомянутые на страницах прессы герои оставались безвестными до недавних времен. Подвиг же Александра Матросова был прославлен — можно ли принизить значение и смысл его воинского подвига? Можно ли упрекать, положившего «жизнь за други своя» в том, что не он первый сделал это? Война — не спортивные соревнования. А юность Саши и непростая, безрадостная детская судьба беспризорника, отдавшего жизнь за Родину, глубоко тронули святые чувства воюющего народа. И когда выяснилось, что Александр Матросов жил в Оренбуржье, Алексей загорелся непреодолимым желанием съездить по местам жизни героя.
Места эти оказались «не столь отдаленными». На фронт Саша ушел из Красно-Холмского пехотного училища. Туда попал, освободившись из заключения.
Воинская часть прилепилась к станции Платовка — одной из многочисленных станций оживленной оренбуржской железной дороги. Юная пехотурушка училась спать и бодрствовать под непреходящий грохот товарняков. В Красно-Холмское пехотное училище Матросов приехал из Уфы, где отбывал срок.
Алексей Фатьянов побывал и там, и там. Сам человек еще молодой, сам стремящийся на фронт и мечтающий совершить воинский подвиг, он хотел понять в юной жизни Саши что-то единственно главное. Может быть, заглянуть в нее, как заглядывают в собственную душу, постигая ее глубины. Он тревожился, он испытывал себя, он хотел написать о Матросове стихи.
Уфа встретила Алексея мелким дождем со снегом, запахом отживших листьев и грустным затишьем перед ветренной степною зимой. В одном из городских кварталов, что называли Старой Уфой, размещалась трудовая колония, где отбывал срок Александр Матросов. Его встретили воспитанники, подрастающие для фронта юнцы. Бритые ребячьи головы, детские любопытные глаза, худенькие шеи… Таким же был и Александр. Точно таким, как эти.
Побывав в Уфе, Алексей Фатьянов не мог не узнать того, что Александр на деле был далеко не Александром Матросовым. Его дразнили здесь «башкиром», и не случайно. Башкирский мальчик Шакирьян Мухамедьянов, прошедший полный соблазнов и грязи путь беспризорника, в одном из детдомов сменил свои имя и фамилию. Он носил бескозырку и тельняшку, причем курточку слегка расстегивал, чтобы полоски были видны. Мальчик мечтал о море, большом корабле, ленточках за плечами. Он неплохо играл на гитаре, красиво пел патриотические песни. Он не думал о судьбе обывателя и порядочного семьянина. От младых ногтей он хотел стать героем. Из-за морских своих грез он и выдумал себе красивую, героическую фамилию. Она носила на себе знак детдомовского сиротства: «Кто твой отец, мальчик?» — «Мой отец — матрос и я сын матросов…»
У него были дом и отец в одной из башкирских деревушек. Но родная мать Шакирьяна умерла, когда он был еще младенцем, а с мачехами детям часто не везет. Как уж там получилось, но ушел мальчонка лет шести-семи из дому. Дальше были детприемник-распределитель НКВД в Мелекессе (Дмитровград), Ивановская режимная колония, детдом при ней, где лагерный режим заменял и родительскую ласку, и витамины. В первые дни своего пребывания в режимном детдоме парнишка сбежал в Ульяновский детприемник, да его вернули обратно. Видно, несладко жилось ребенку, коли мечтал он под сиротским своим одеялком о круглосуточной вахте на пограничном корабле. Там и назвался он Александром, отбиваясь от своих малолетних тиранов. Там и задумал он сладкую судьбу сына Родины. За два года до начала войны Александр Матросов окончил школу. Шестнадцатилетнего рабочего принял по распределению Куйбышевский вагоноремонтный завод. Но скоро парень перестал являться на работу, уехал из Куйбышева, захотелось глотнуть вольного воздуха. Может быть, ему просто хотелось домой, но угодил он за решетку за нарушение паспортного режима. До 1942 года Александр Матросов отбывал наказание в Уфимской трудовой колонии.
А в сентябре 1942 года, уже совершеннолетним, он попал в Красно-Холмское военно-техническое училище.
Фатьянову и группе корреспондентов, сопровождавших его на станцию Платовка, сопутствовали метели. Скорее, здесь они беспутствовали. Машина остановилась в чистом поле, и только очень близко подойдя, можно было различить здесь утонувшие в суметах землянки. Такой же студеной и тесной была землянка, в которой год назад жил и учился боевому искусству Александр Матросов. Она была полна молодых бойцов. Алексей был задумчив, немногословен. Он был тих, как в детстве, приходя в церковь. Ему рассказывали, что Александр любил чистить оружие, что старательно, со всем рвением учился стрелять. Поведали, что однажды он один пронес через все поле станковый пулемет, помогая захворавшему напарнику, что тоже было подвигом. Он хорошо учился и должен был уйти на фронт лейтенантом в марте 1943 года. Но по причине дислокационной близости училища к Сталинградскому фронту, этот недоучившийся набор был отправлен через три месяца. Александр попал на фронт рядовым. На третий день своей личной войны с фашизмом он погиб под деревней Чернушка. «Из учеников — сразу в мученики… — думал Фатьянов. — Да вот сразу ли?» — мучительно искал он ответ, и большое сердце его стучало в сетку казарменной кровати так, что, казалось, не дает спать товарищам. «А я — смог бы?..» — и он ощущал телом лет свинцового огня, рвущего человеческую плоть.
…Машина по глубокому снегу возвращалась в Чкалов.
Газетчики дымили козьими ножками, смотрели сквозь щели кузова в широкие оренбургские степи. Говорить Алексею не хотелось. Качка, морозец навевали дремоту. То грезился ему невысокий пехотинец, волочащий на себе пулемет по непроходимым сугробам, то самодельная коптилка в солдатской землянке, и приглушенный разговор молодых голосов, то обрывки стихов наплывали и оставались в памяти, морской как янтарь на берегу…