В отличие от большинства морских экспедиций в тропиках наша вылазка на остров Круглый[1] увенчалась полным успехом. Если не считать, конечно, что Вахаба укачало, Дэйв получил тепловой удар, а я сделал серьезную заявку на олимпийскую золотую медаль за самое длинное и болезненное скольжение по склону на локтях, когда-либо совершенное на данном острове.
Подъем в четыре утра в незнакомой гостинице всегда как-то отрезвляет, особенно если по горькому опыту, приобретенному в других частях земного шара, подозреваешь, что ты — единственный член экспедиции, который достаточно неразумен, чтобы являться к месту сбора вовремя или вообще являться. Меня неизменно грызет чувство вины, когда приходится вставать в гостинице ни свет ни заря, и я считаю своим долгом двигаться возможно осторожнее, чтобы не потревожить менее эксцентричных постояльцев. Увы, передвижение по незнакомой территории неизбежно сопряжено с трудностями. В данном случае трудности начались с поисков выключателя, в ходе которых была опрокинута тумбочка вкупе с графином, стаканом, часами и тремя брошюрами о фауне острова Круглого. Затем раздался грохот сорвавшегося сиденья унитаза (некое подобие пушечного залпа прямо в лоб крепко спящим соседям), сопровождаемый частым ружейным огнем (это водопровод прочищал свою глотку) и рыканьем душа, которое в сей предрассветный час смахивало на чудовищное извержение Кракатау в 1883 году. Во всем этом безотрадном спектакле меня утешала лишь мысль о том, что теперь-то уж мои товарищи, коим давно пора встать, непременно проснутся.
В конце концов, борясь с сонливостью, мы погрузили в машину весь положенный звероловам инвентарь (мешки для змей, сачки, бутылки, бечевку, а также фотокамеры и бинокли), разместились сами и покатили по глянцевой от ночного дождя дороге между шуршащими стенами сахарного тростинка в сторону местного яхт-клуба, на пирсе которого была назначена встреча с остальными членами отряда. На полпути мы едва не разминулись с Дэйвом — он весьма искусно и целеустремленно гнал свою машину в противоположную сторону. К счастью, Дэйв вовремя заметил нас, повернул и пристроился сзади. Вскоре после этого мы увидели стоящую под деревом машину Вахаба. Он ждал нас, чтобы указывать путь, и его белозубая улыбка озорного школьника выражала такой задор, что мы немедленно прониклись верой в успех нашего предприятия и убеждением, что ради него подъем в четыре утра — сплошное удовольствие.
Прибыв во владения яхт-клуба, мы поставили машины под деревьями. Уповая на отсутствие в столь ранний час членов садовой комиссии, Джон и я покусились на живую изгородь и срезали длинные палки, чтобы сделать удочки для лова ящериц, после чего наш отряд с полными сумками провианта и снаряжения проследовал к пирсу и осмотрел выделенное нам судно.
Оно смахивало на кукольный буксир: крохотная носовая палуба, закрытый бридждек и колодезная палуба с лакированными скамьями по периметру. Сверху колодезную палубу защищала крыша, в остальном же она была открыта для стихий. Курносая и с виду норовистая посудинка производила впечатление трудяги, которому не до забот о своей внешности, и уже это внушило мне доверие к ее мореходным качествам. Латунная пластинка извещала, что суденышко построено около двадцати лет назад в Колчестере, известном своим… пехотным училищем. Вступая в жизнь, он носил отдающее душегубством имя «Корсар», но затем его переименовали в «Дораду».
На борту «Дорады» уже находился двуногий прямоходящий груз: лихой капитан в форменной фуражке, помощник капитана, смахивающий на Хайле Селассие в юности, смуглый маленький ныряльщик (видимо, на случай, если мы пойдем ко дну), благодушный судейский чиновник-мусульманин (друг Вахаба), Тони Гарднер и три лесника (тоже из «команды» Вахаба); далее некий дородный джентльмен, его сонная пухлая супруга и еще две особы женского пола — эта четверка щеголяла в ослепительно белых нарядах, более уместных, показалось мне, на берегах Темзы во время Королевской регаты, чем на неприютном острове Круглом. И когда мы присоединились к этой группе, я невольно подумал, что вместе мы чем-то напоминаем пеструю братию, сопровождавшую Беллмэна во время охоты на Спарка.
Последовали неизбежные в таких случаях крики, споры и перераспределение людей, наконец наш багаж был уложен надлежащим образом, и сами мы благополучно разместились на колодезной палубе. Отдали швартовы, и добрая, крепкая «Дорада» заскользила по бархатисто-черному морю, пестрящему бликами тусклых звезд, — небо на востоке уже светлело, контрастируя с темным легионом маленьких кучевых облаков, похожих на стадо курчавых черных овечек, пасущихся на серебристом лугу. Море вело себя на удивление тихо, дул приятный теплый ветерок, и те из нас, кто сомневался в мореходности своих внутренних органов, заметно успокоились.
Вскоре слева от нас возникла сумрачная громада острова Ганнерс-Куойн, или Пушкарский Клин, названного так за сходство с треугольным куском дерева, которым в старину изменяли вертикальную наводку пушечного ствола. Правда, мне он скорее напомнил нос «Титаника», уходящего под воду кормой вниз. Серебристая заря сменилась желтой, и ползущие над горизонтом барашки налились густой чернью в золотой оправе, а те, что паслись повыше, стали синевато-серыми с нежной росписью из пурпурных полос и пятен. Тем временем вдали возник силуэт острова Флат (сиречь Плоский), вполне отвечающего своему прозванию, если не считать бугра на конце. За ним показался остров Серпент, или Змеиный, похожий на опрокинутую форму для пудинга, и наконец — наш пункт назначения, остров Круглый, который вовсе не выглядел круглым. Скорее, при некотором воображении, его можно было сравнить с лежащей на воде головастой черепахой.
— Послушай, — обратился я к Тони, поскольку географическая номенклатура, как и зоологическая, подчас нуждается в толковании, — ты не можешь объяснить мне непоследовательность в наименовании этих двух островов?
— Каких именно? — спросил Тони, исторгая из своей трубки клубы ароматного дыма.
— Круглого и Змеиного.
— Не понял, — недоумевающе произнес Тони.
— Ну как же: Змеиный — круглый, и на нем совсем не водятся змеи, а Круглый — вовсе не круглый, но на нем обитают два вида змей.
— А ведь и в самом деле странно, — согласился Тони. — По-моему, их просто перепутали, когда составляли карту. Сам знаешь, всякое бывает.
— Наверно, ты прав, — сказал я. — У меня однажды была официальная карта Камеруна, так на ней один крупный город разжаловали в деревню да еще перенесли на триста с лишним километров к северу от его истинного местоположения.
Постепенно все небо окрасилось в серо-голубой и нежно-розовый цвета, и облака стали гладкими и белыми, громоздясь на горизонте, словно деревья в снежном уборе. Внезапно из этого кучевого леса тигром выскользнуло солнце и выжгло на поверхности моря блестящую световую дорожку, которая даже в столь ранний час обдала жаром нашу «Дораду».
Чем ближе мы подходили к острову Круглому, тем нелюдимее он казался. Солнце всходило как раз над ним, так что нашим глазам в основном представлялся торчащий из моря силуэт с рваной пальмовой оторочкой поверху. Наш добрый кораблик проталкивался через пологие синие валы, пусть не буйные, но полные дремлющей до поры могучей силы, словно мускулы сонной голубой пантеры.
— Счастье, что нет волнения, — заметил Тони. — Поверишь, я еще никогда не видел такого спокойного моря. Иной раз на высадку уходит не меньше часа. Бывает и так, что приходится обрубать якорь, если застрянет под выступом там под водой.
— Знаю, — отозвался я. — Читал с почтением и даже с трепетом записки Пайка о его пребывании на острове Круглом. Описание первой высадки заставляет призадуматься.
— Что правда, то правда, — сказал Тони. — Незаурядный был человек.
Николас Пайк — один из тех неутомимых путешественников XIX века, коим так обязаны нынешние натуралисты и зоологи. Облаченные в предельно неудобную одежду, зато наделенные острым всеобъемлющим умом и обуреваемые неутолимой жаждой к познанию, они странствовали по всему свету, кропотливо записывая свои наблюдения, причем большинство из них отличает своеобразная архаичная манера письма и чувство юмора, подобное которому теперь найдешь разве что в старых выпусках «Панча». Их отчеты о виденном и собранном полны свежести, энтузиазма и очарования, чего не скажешь о большинстве бесцветных страноведческих книг, навязываемых нам путешественниками-натуралистами реактивного века. Вот, например, рассказ Николаса Пайка о первой высадке на острове Круглом.
«Сразу было видно, что все, говоренное мне о трудностях высадки, не преувеличение. По счастью, наши рыбаки искусно подошли к делу. Судно остановилось в нескольких футах от омываемого прибоем плоского камня, который играл роль пристани.
Теперь оставалось ждать, когда представится возможность одному из членов команды прыгнуть на берег с канатом, чтобы можно было удерживать судно носом к острову. Как только это было выполнено, канат надежно закрепили за железные кольца, помещенные здесь для этой цели много лет назад, после чего началась выгрузка нашего провианта, воды и пр.
Но вот весь груз благополучно переправлен на берег, и мы стали выжидать, когда волна поднимет судно, и по очереди совершали прыжок, от которого замирало сердце, и требовался верный глаз и устойчивая нога, чтобы твердо приземлиться на скользкий камень.
Если бы наше суденышко, качаясь на десять-двенадцать футов по вертикали, врезалось носом в отвесный выступ, мы в два счета отправились бы вместе с ним рыб кормить. Глубина здесь около четырех морских саженей».
Наша «Дорада» то скатывалась в ложбину между волнами, то взмывала вверх на лоснящемся синем гребне, и я вполне понимал чувства Пайка. Прощупывая взглядом приближающиеся скалы, я пришел к выводу, что здесь только горный козел может высадиться.
— А где же пристань? — спросил я Тони.
— Вон там, — он небрежно показал рукой на скалистый обрыв. — Тот плоский камень, на который высаживался Пайк.
Присмотревшись, я с трудом различил выступающую каменную площадку не шире обеденного стола, перед которой зловеще толпились волны прибоя.
— Вон там? — усомнился я.
— Там, там, — подтвердил Тони.
— Не сочти меня излишне привередливым, — сказал я, — только, на мой взгляд, чтобы там зацепиться, нужно одновременно обладать способностями шерпа и сверхпроворного геккона.
— Не беспокойся, Джерри, — усмехнулся Вахаб, — больше одного раза не умрешь.
— Знаю, — ответил я. — Оттого-то и не хочется раньше времени профукать единственную возможность.
— Никогда еще не видел такого спокойного моря, — серьезно сказал Тони. — Запросто высадимся.
На носу «Дорады» закипела работа, якорь с рокотом шлепнулся в прозрачную, словно джин, воду и лег на дно на глубине шести-семи саженей.
— А вот и пещерка, где укрывался Николас Пайк, когда налетел циклон, — Вахаб показал на подковообразную выемку в скале рядом с пристанью.
— Свод с тех пор обрушился, но примерные очертания еще видно, — добавил Тони.
Глядя на углубленный в скалу полукруг, где сейчас совсем не по-рыбьи ползали по камню черные полчища лоснящихся ильных прыгунов и сновала стайка алых и пурпурных крабов, я с почтением вспоминал жуткий рассказ Пайка; передо мной было то самое место, где он едва не остался без своих невыразимых:
«Как мы ни торопились, а стихии еще энергичнее собирались с силами; около половины седьмого море внезапно пошло на приступ, и вот уже огромные валы высотой десять-двенадцать футов обрушились на плоский камень, где наш отряд высадился всего двумя часами раньше. Струи захлестывали наши бочонки с водой, которые стояли в полусотне ярдов от камня на высоте двадцати пяти футов, и вскоре ворвались в пещеру, лишь немного не доходя до места, откуда мы с тревогой созерцали эту картину, и отрезая нам путь к отступлению.
Как только обнаружилась внезапная перемена погоды, капитан судна поднял якорь и стал уходить от шторма, и вскоре мы потеряли его из виду за могучими валами.
Теперь наши усилия сосредоточились на спасении всего, что можно было спасти, однако задолго до того, как мы управились с этим делом, спустилась ночь, и небо заволокли тяжелые тучи. Гора содрогалась от глухих раскатов грома, яркие молнии озаряли своими вспышками клокочущие, пенистые волны под нами, которые бешено бились о камни, окатывая нас брызгами.
Ко всем нашим бедам добавился еще и проливной дождь, и вскоре несущиеся по склонам ручьи перевалили через выступ, образующий кровлю нашей пещеры. Поток двадцатифутовой ширины нес с собой большие и малые камни, которые с силой ударялись о дно пещеры и отскакивали в море, а иногда наносили и нам ощутимые удары. Мы оставались на месте, и море, наступая на наше убежище, постепенно оттеснило нас в дальние углы; приходилось крепко держаться за выступы, чтобы нас не смыло. Излишне острые переживания не доставляли нам никакого удовольствия; было ясно, что надо что-то предпринять, чтобы выбраться из коварной ловушки.
Накануне мы прочно укрепили веревку на скале выше пещеры, так что конец ее свисал с выступа. Правда, он свисал в самой низкой части козырька, где скатывалась основная часть потока. К счастью, веревка была длинная, и мой товарищ выбрался из своего укрытия, улучил минуту, поймал конец и, вцепившись мертвой хваткой, сумел подтянуть веревку и сдвинуть ее в сторону от каскада, так что она легла на выпуклую часть скалы, образующую тридцатифутовый отвес. Это был самый отважный поступок, какой я когда-либо наблюдал, притом совершенный с риском для жизни; один неверный шаг, и ничто не спасло бы его. Да и то ему сильно ушибло летящим камнем голову и бок.
Ничуть не обескураженный, этот смельчак, самый маленький и легкий среди нас, первым полез вверх по веревке, и должен сказать, что мы с великой тревогой ждали сигнала о благополучном завершении подъема: ведь никто не мог поручиться, что веревка выдержит или что наш храбрец устоит против натиска ветра и ливня.
Наконец, к величайшей нашей радости, мы сквозь рев стихий услышали его долгожданное «все в порядке!». Настала моя очередь; оставшись лишь в брюках и старой синей рубашке, я взялся за веревку, подтянулся к отвесу и полез вверх, перехватываясь руками. Несладко было болтаться в воздухе между жизнью и смертью — сорвись рука, и я полетел бы в зияющую пучину. Вскоре я поднялся настолько, что мог отдохнуть, упираясь ступнями в камень, и услышал подбадривающие возгласы моего друга; казалось, голос его доносится до меня с небес. Я выбрался наверх с чувством неописуемой благодарности, хотя ободранные руки и ноги кровоточили, не говоря уже о потере большей части моих невыразимых».
Наша высадка на остров Круглый прошла куда более мирно. Как только якорь зацепился за грунт, Тони и ныряльщик, захватив по канату, скользнули за борт, точно каланы, и быстро закрепили концы на берегу. Подобно тому как паук, натянув шелковистую нить, бежит по ней, когда попадется добыча, так и нам предстояло подтягивать к пристани шлюпку, держась за канаты. Итак, мы погрузили в шлюпку провиант и снаряжение, втиснулись сами и направились к берегу.
Теперь, когда мы подошли вплотную, гора закрыла слепящий солнечный диск, и мы могли оценить своеобразие геологического строения острова Круглого. Он сложен туфом, и ветры вместе с дождями избороздили мягкую породу поперечными и продольными складками, так что остров напоминает лежащий на поверхности моря огромный каменный кринолин с торчащими тут и там башенками, арками и аркбутанами. И на весь остров, отметил я с огорчением, только один ровный участок — каменистая площадка, играющая роль пристани. В остальном же — сплошные неприступные на первый взгляд кручи.
Однако сейчас было некогда раздумывать, чем нам грозит Круглый: настала трудная минута высадки. Конечно, наши трудности не шли ни в какое сравнение с тем, что выпало здесь на долю Пайка, и все же, хотя мои друзья никогда не видели более спокойного моря, волны достигали метровой высоты, и нос шлюпки с треском бился о каменную плиту. В принципе сойти на берег было не сложнее, чем шагнуть на детский столик со спины коня-качалки, но, убедившись, как нещадно колотит шлюпку слабый, по видимости, прибой, я живо представил себе, что будет с моими костями, если я оступлюсь и нога окажется между бортом и камнем. Впрочем, выгрузка прошла без урона для людей и снаряжения, мы разобрали корзины и сумки и следом за Вахабом и Тони двинулись вверх но склону между причудливыми каменными изваяниями.
— Хороши скалы? — выдохнул Дэйв. — Где еще ты видел такую чертовскую красотищу! Этакий местный Большой Каньон!
В небе над нами белым мальтийским крестом висел, сварливо крича, белохвостый фаэтон, и Дэйв остановился, чтобы отереть пот со лба и ответить птице зарядом брани на ее родном языке. Озадаченный фаэтон скользнул по ветру вбок и пропал.
— Где еще ты видел таких чертовски красивых птиц? — спросил Дэйв.
Я не ответил. Нагруженный портативным холодильником с прохладительными напитками, а также фотоаппаратами и биноклями, я был не в силах говорить, не то что заниматься звукоподражанием, и только дивился, откуда у Дэйва хватает дыхания на эти упражнения. Гладкую с виду поверхность скалы кое-где покрывала тонкая корка, которая шелушилась не хуже, чем спина оголтелого любителя загаров, а в других местах лежала мелкая крошка. Наступишь неосмотрительно — поскользнешься и съедешь назад на метр-полтора, а повезет, так и вовсе скатишься с хорошим ускорением кувырком вниз по склону прямо в море. Хотя часы показывали всего семь утра, воздух уже пропитался зноем, влагой и липкой морской солью, и пот катил с нас ручьями. Снаряжение с каждым шагом делалось тяжелее, а склон казался все более отвесным. Шедший первым Вахаб остановился и с улыбкой поглядел на нас, вытирая потное бронзовое лицо.
— Теперь уже немного осталось, — сообщил он. — Вон древо экскурсантов.
Проследив за его указательным пальцем, я увидел высоко над нами недосягаемые, как вершина Эвереста, причудливые веерные листья пандануса, который словно махал нам зелеными руками. Понадобилась целая вечность, чтобы добраться до дерева, опирающегося на толстые ходульные корни. Мы с облегчением опустились на землю с пятачками тени, укрыли от солнца свои припасы и стали отбирать снаряжение, необходимое для охоты. Внезапно со всех сторон, точно вызванные дудочкой незримого волшебника, высыпали полчища больших, блестящих, тучных сцинков с живыми умными глазами.
— Глядите! — прохрипел Джон; у него даже очки запотели от волнения. — Нет, вы поглядите! Сцинки Телфэра!
— Они самые, — улыбнулся Вахаб восторгу Джона. — Они совсем ручные. Всегда присоединяются, когда кто-нибудь устраивает привал под деревом. Мы их покормим потом.
— Вы когда-нибудь видели такую чертовскую прелесть? — допытывался Дэйв. — Посмотрите на этих негодников. Ручные, что твои кролики!
Плотные, длиннохвостые и коротконогие ящерицы были хороши собой. Высоко подняв голову, они легкими скользящими движениями подбежали к нам и принялись лазить по нашему имуществу. Кожа окрашена в строгий, но приятный серый или коричневый оттенок; когда же угол освещения менялся, чешуйки вдруг, подобно мозаике, вспыхивали пурпуром, зеленью, синью и золотом, переливаясь, будто радужная пленка нефти на придорожной луже. Сцинки Телфэра, telfairii, относились как раз к одному из тех видов, ради которых мы совершили столь далекое путешествие, и они вовсе не стремились ускользнуть, напротив, сами встретили нас и приступили к скрупулезному досмотру нашего багажа не хуже настоящих таможенников в элегантной форме.
Поскольку этим особям явно не терпелось попасть в плен, мы решили направить свои усилия на два других нужных нам вида, а именно на геккона Гюнтера, представленного на острове всего пятью сотнями особей, и на маленького сцинка, область обитания которого, как ободряюще сообщили нам Тони и Вахаб, ограничивалась самой вершиной Круглого. Тони полагал, что лучше всего начать с гекконов, поскольку они водятся на одиночных пальмах западного склона, где солнце еще не так лютовало.
Перед тем как нам идти дальше, Вахаб торжественно раздал припасенные для участников охоты соломенные шляпы. Самые широкополые были предназначены для гостей, себе же Вахаб взял роскошный фуксиново-белый, с розовыми лентами, капор своей супруги. Важно надел его и несколько удивился, услышав наш смех.
— Солнце-то вон какое, — объяснил он. — Без шляпы нельзя.
— И она тебе очень идет, Вахаб, — сказала Энн. — Не обращай на них внимания, просто они завидуют.
Утешенный ее словами, Вахаб расплылся в ослепительной улыбке и уже до конца дня не расставался с забавным головным убором.
Мы высадились на восточном берегу и теперь пробирались по сухому склону между редкими пальмами и кущами пандануса к северной оконечности острова. В дополнение к ровным продольным складкам и гребешкам зимние дожди и недавний циклон (незаслуженно получивший нежное имя Жервез) пропахали в мягком туфе от крутых верхних склонов до самого моря длинные глубокие борозды, по которым скатывались крупные камни и остатки скудного почвенного слоя. Некоторые борозды достигали трех-пяти метров в глубину и двенадцати-пятнадцати в ширину. Пыхтя и обливаясь потом на раскаленных скалах, я с горечью думал, что этот лунный пейзаж — плод вмешательства человека.
Мы шли цепочкой, с надеждой всматриваясь в пальмовые кроны, и уже через каких-нибудь сто метров Вахаб крикнул, что видит геккона. Мы бросились к нему по горячим камням, тяжело дыша и цепляясь ногами за стебли похожего на вьюнок мелкого травянистого растения, которое местами образовало сплошной ковер, расшитый светло-лиловыми и розовыми цветками, доблестно, но тщетно пытаясь, вопреки натиску кроликов, защитить почву от ярости ветров и дождей. Дождавшись нас, Вахаб показал рукой на главный черешок панданусового листа. Протерев глаза, залитые потом, я напряг зрение и наконец рассмотрел геккона. Он распластался на черешке, широко расставив ноги, — крапчато-серая кожа с шоколадными и зеленоватыми пятнами придавала ему сходство с выцветшим куском коры. Он был довольно крупный для представителей этого семейства, около двадцати сантиметров в длину; на пальцах — расширенные пластинки с щеточками, которые позволяют геккону не хуже мухи цепляться за гладкие поверхности. Уверенный в надежности своего камуфляжа, наш геккон спокойно созерцал нас большими, золотистыми в коричневую крапинку глазами с вертикальным зрачком, придающим ему странное сходство с кошкой.
— Нет, вы только поглядите! — выдохнул Дэйв. — Где еще вы видели такого чертовски большого геккона? Великолепный экземпляр!
После некоторой дискуссии мы решили, что честь поимки первого экземпляра должна принадлежать Дэйву. Подыскав надежную опору для ног, он осторожно протянул вперед бамбуковую палку с нейлоновой петлей на конце. Нейлон поблескивал на солнце, точно рыбья чешуя, и я молил бога, чтобы это сверкание не спугнуло геккона, а он знай себе висел на черешке, добродушно разглядывая нас. Затаив дыхание, мы смотрели, как петля сантиметр за сантиметром приближается к жертве. Вот уже болтается перед самым носом геккона… Момент критический: надо было, не спугнув ящерицу, надеть ей петлю на голову и туго затянуть на толстой шее. Нейлон чуть заметно скользил по черешку, и, когда уже казалось, что петля сейчас коснется жертвы, геккон поднял голову и с любопытством воззрился на нее. Мы окаменели. Так прошло несколько секунд, затем Дэйв тихо-тихо, словно он гладил паутину, стал надевать петлю на голову ящерицы. Сделал глубокий вдох и рывком затянул леску вокруг ее шеи. Геккон еще крепче вцепился в черешок, будто приклеился к нему, и замотал головой, стараясь сбросить петлю. Теперь требовалось поскорее брать его, пока нейлон не поранил нежную кожу. Вот когда пригодились Джоновы сто восемьдесят пять сантиметров! Поймав черешок одной рукой, он пригнул его вниз и другой рукой схватил добычу.
— Есть! — Ликующий голос Джона сорвался на визг.
Бережно освободив от петли бархатисто-мягкую шею ящерицы, мы посадили ее в матерчатый мешок и продолжили поиск, причем выяснилось, что гекконы Гюнтера не такая уж редкость, как нам говорили. Правда, эта сторона острова, относительно более богатая деревьями, явно была их любимым прибежищем, здесь они находили и тень, и корм — столько тени и корма, сколько вообще могла выделить скудная природа острова Круглого.
Мы осторожно пробирались через овраги и по изрезанным склонам, где малейший неосмотрительный шаг срывал камни, и они с грохотом катились вниз по кручам, увлекая за собой сухую туфовую крошку. То и дело из-под ног у нас выскакивали пестрые кролики, и повсюду бросались в глаза следы их нерадивого хозяйничанья: вьюнки объедены, макушки молодых пальмовых ростков ампутированы, склоны испещрены норами, усугубляющими эрозию.
За час мы обогнули примерно четверть окружности острова. Солнце вышло из-за горы, и мы сразу почувствовали себя так, словно очутились перед открытой топкой. Тяжелый воздух насытился круто посоленной влагой. Марсианский ландшафт переливался в струях знойного марева, будто морское дно под волнами.
Я с интересом наблюдал за своими товарищами. Энн отделилась от нас, так что образовался чисто мужской коллектив. Вахаб с его потешным капором сосредоточенно осматривал пальмы, напевая себе под нос и периодически извлекая из кармана бумажный кулек с липкими леденцами, которыми он потчевал всю компанию. Высокий и тощий Джон дрожал от возбуждения и поминутно протирал очки, полный решимости ничего не упустить в этом герпетологическом раю, о котором он столько мечтал и говорил. Звонкоголосый Дэйв, весь нетерпение и задор, трещал как сорока и сыпал превосходными степенями, что твоя голливудская реклама, перемежая речь звукоподражанием в таком количестве, что за ним не угнался бы никакой артист-имитатор, изображающий утро в деревне. Тони в выгоревшей зеленой рубахе и защитных брюках, сливаясь с ландшафтом, будто хамелеон, отвечал на любой вопрос пулеметной очередью информации и всех нас превосходил организованностью и обстоятельностью. По первому требованию он был готов извлечь из маленькой корзинки все что угодно, от горячего чая до бутербродов с джемом, от холодного кэрри с рисом до апельсинового сока. Потрясенный талантом этого иллюзиониста, я не сомневался, что стоит мне попросить, и Тони сотворит обеденный стол, подсвечники, столовое белье и смокинги, чтобы мы могли на нелюдимых склонах острова Круглого устроить трапезу по всем правилам этикета, соблюдаемого англичанами в тропиках, если верить легенде.
Отловив часа за два дозволенное количество гекконов, мы сели поджариваться на крохотном пятачке тени подле купы пальметто. Джон ухитрился обнаружить в своем костяке шестнадцать неизвестных дотоле сочленений и свернулся клубком на клочке, где даже чихуахуа почувствовал бы себя стесненным. Вахаб обвился вокруг пальмы и раздавал отнюдь не утоляющие жажду липкие леденцы. Тони присел на корточки возле обросшего вьюнками камня и сразу превратился в невидимку, время от времени ошарашивая нас своим появлением, словно Чеширский кот, чтобы предложить апельсинового сока или бутерброд с джемом. Дэйв распределил свою плоть между тремя пятнышками тени величиной с суповую тарелку и затеял перепалку с фаэтонами, которые с резкими криками кружили и пикировали, точно скопище обезумевших метеоритов. Вахаб продемонстрировал, как, взмахивая каким-нибудь белым предметом — носовым платком, мешком для змей, рубашкой, — можно заставить фаэтонов пикировать прямо на человека. Этот маневр вкупе с нескончаемым каскадом едких реплик Дэйва на птичьем языке, возымел такое действие, что вскоре над нами, на фоне синего неба, уже металось два-три десятка белых, как морская пена, голосистых тонкоклювых птиц с длинными хвостами-иглами и заостренными крыльями.
— Ну так, — сказал Джон, обуреваемый жаждой деятельности после нашего кратковременного отдыха, — что будем делать теперь?
— Теперь, — отозвался Тони, возникая из ничего, — если вы желаете… так вот, если хотите поймать несколько малых… малых сцинков, то они обитают преимущественно на макушке острова, так что надо нам подниматься на макушку.
И он указал большим пальцем себе за спину. Шутит, подумал я. Склон, вдоль которого мы следовали до сих пор, был настолько крут, что здесь не мешало бы обладать разными по длине ногами, а позади нас возвышалось нечто такое же отвесное, недоброе и опасное, как Юнгфрау в жаркий день, и сколько я ни всматривался, не мог обнаружить никаких опор для рук и для ног.
— А я-то склонялся к мысли, Тони, что ты хороший человек, — сказал я. — Нет, правда, не мешало бы тебе обуздать немного свое пристрастие к черному юмору. А то ведь если примет тебя всерьез кто-нибудь такой же стройный и моложавый, как я, может запросто схлопотать сердечный припадок от твоих острот.
— Но я не шучу, — возразил Тони. — Это самый подходящий путь, и он совсем не трудный, если идти зигзагом.
— Зигзагом, — протянул Дэйв. — Что за чертовский бред я слышу? Чтобы подняться здесь зигзагом, надо быть горным козлом с липкими копытами.
— Уверяю вас, это вовсе не так трудно, как кажется, — настаивал Тони.
— Мы забыли кислородные маски, — заметил Вахаб. — Но есть верное средство — задержать дыхание до самой вершины.
— И зачем только я с вами связался, — сказал я. — Вообще, надо же было такую глупость учудить, тащиться в эти края!
— Ты что, в самом деле предпочел бы дома остаться? — спросил Джон таким тоном, словно я учинил богохульство.
— Да нет, вряд ли, — признался я, вставая и вешая на себя фотоаппарат. — Недаром говорят: нет хуже дурака, чем старый дурак.
И мы двинулись, петляя, вверх по отвесному склону. Волей-неволей нам пришлось признать правоту Тони — неприступная на первый взгляд круча оказалась в общем-то одолимой, если передвигаться по ней зигзагами, наподобие пьяной многоножки. Время от времени мы вздрагивали от жутковатых воинственных криков, вырывавшихся как будто из самых недр земли. Это краснохвостые фаэтоны, сидя в гнездах под лавовыми плитами, пытались отогнать нас. Величиной они с небольшую чайку; голова с большими трогательными глазами похожа на голову крачки, клюв сургучного цвета; оперение на голове, груди и в основании крыльев отливает нежным светло-розовым оттенком, словно птиц искупали в растворе некоего эфирного красителя. Убедившись, что их дикие крики не возымели действия, фаэтоны смолкли и продолжали созерцать нас из своих убежищ. Эта глупая привычка сидеть на месте, примирясь с судьбой, — главная причина массовой гибели фаэтонов: птицы становятся легкой добычей рыбаков, которые высаживаются на острове Круглом, убивают их и везут на Маврикий, чтобы продать в китайские рестораны.
Вершина упорно не желала нам покоряться. Только одолеешь склон и думаешь — все, а перед тобой уже дыбится новая стена. В конце концов мы все же выбрались на плоскую площадку с каменными плитами, словно сброшенными с неба чьей-то небрежной рукой. Здесь было куда жарче, чем на склонах, поскольку между камнями росли одни лишь жиденькие кустики вьюнков, и не нашлось даже самого хилого пандануса, чтобы даровать нам толику тени. Гекконы Гюнтера тут не водились, зато по камням струйками ртути скользили юркие, словно колибри, маленькие сцинки длиной десять-одиннадцать сантиметров, с длинным хвостом, острой головой и такими маленькими ножками, что их можно было принять за змеек.
— Нет, вы только посмотрите! — выдохнул Дэйв. — Вы поглядите на них! Где еще вы видели таких чертовски маленьких тварей? Прелестные малыши, правда?
Ясноглазые сцинки знай себе продолжали стремительно скользить по туфу, точно дождевые капли по стеклу, не придавая значения адресованным им дифирамбам. Сверкая на солнце гладкими блестящими чешуями бледно-зеленого и кофейного цвета, они занимались поиском пропитания и отвлекались от этого важного дела лишь для того, чтобы устроить притворную потасовку, когда их пути нечаянно скрещивались.
Дэйв вытер о брюки потные ладони, крепко сжал в руках удочку и стал подкрадываться к довольно крупному, плотному сцинку, который исследовал трещины в скале с придирчивостью детектива, обыскивающего дом в погоне за торговцем наркотиками. Его рвение и добросовестность несомненно были бы поощрены начальником любой полиции. Спайк не обратил никакого внимания на склонившегося над ним Дэйва.
— Ну-ка, малыш, давай сюда, — ворковал Дэйв, поднося петлю к ящерице. — Давай, давай…
Петля закачалась перед глазами сцинка, он заметил блеск нейлона, остановился и поднял голову. В ту же секунду Дэйв ловко накинул петлю ему на шею, затянул и поддернул кверху. С таким же успехом он мог бы попытаться изловить радугу. Нейлон не задержался на гладкой, словно полированной, поверхности чешуи, и под весом тела голова ящерицы свободно выскользнула из петли. Полет на высоту пятнадцати сантиметров и последующее падение ничуть не обескуражили сцинка. Сделав маленький перерыв, чтобы аккуратно облизать губы, он как ни в чем не бывало возобновил охоту на насекомых. Дэйв еще дважды накинул петлю на голову сцинка, и оба раза нейлон соскальзывал, словно ящерица была намаслена.
— Черт подери, эти паршивцы скользкие, как бочонок с жиром, — возмутился Дэйв, отирая пот с лица. — Вы когда-нибудь видели такую прыткую дрянь? И ведь этот паршивец нисколько не испугался! Верно я говорю, куриный сын? Ну так как, малыш, дашь ты Дэйву поймать тебя или нет?
Словно внимая этому заклинанию, сцинк остановился, облизнул губы, зевнул прямо в лицо Дэйву и возобновил захватывающую охоту на шестиногий провиант. Дэйв еще четыре раза закидывал свою удочку — и все четыре безуспешно. Забавно, что сцинк точно и не замечал совершаемых им кратких вылазок в космос; выскользнув из петли и шлепнувшись на камень, он ничтоже сумняшеся вновь начинал гоняться за своей добычей с прежним рвением.
В конце концов, поскольку было очевидно, что нейлоновая петля бессильна против существа, наделенного свойствами жидкости, Джон изловчился и поймал его рукой. Мы единодушно заключили, что это самый лучший — хотя и весьма утомительный — способ, и продолжили охоту. Спустя некоторое время меня начало беспокоить отсутствие тени. На вершине не было ни единого деревца, одни только камни, и поскольку дело шло к полудню, солнце висело почти прямо над нашими головами, так что и от камней в смысле тени не было особого прока. Я боялся за драгоценные мешочки со сцинками Гюнтера. Было решено, что мои товарищи продолжат охоту без меня, а я вернусь к древу экскурсантов, чтобы в тени под ним укрыть наши редкостные экземпляры. И я тронулся в путь, заслоняя мешочки от солнца собственным телом, предоставив остальным рыскать по горячему туфу и слушая, как они кричат: «Не зевай! Он нырнул вон туда!.. Живей! Заходи на перехват с другой стороны!.. Черт! Не могу перевернуть этот окаянный камень!»
Петляя между каменными грудами, я продвигался вдоль вершинного гребня, пока не вышел в точку, которая, по моим расчетам, находилась примерно над древом экскурсантов. После чего стал на самый край обрыва и взглядом поискал внизу «Дораду», чтобы определить свое местонахождение. В отличие от неразумной ватаги, которая покинула уютное суденышко, чтобы гоняться по жаре за ящерицами, остальные пассажиры облюбовали риф метрах в восьмистах от острова и наслаждались нырянием в прохладной воде и подводной охотой. А вот и «Дорада»: беленькая, чистенькая, величиной со спичечный коробок, она возвращалась к месту нашей высадки. На склоне подо мной росла молодая пальма, которая отбрасывала некое подобие тени. Присев под ней со своим драгоценным грузом, я продолжал наблюдать за «Дорадой», чтобы наметить курс, когда она бросит якорь. Сверху местность выглядела совершенно иначе, древа экскурсантов и вовсе не было видно, а ходить лишний раз по такой жаре мне не хотелось, и я решил ориентироваться на «Дораду». Вскоре она перевалила через рубеж, отделяющий синее и пурпурное глубоководье от ярко-голубой и нефритово-зеленой отмели, и до моего слуха донесся невнятный рокот якорной цепи. Я вытер лоб, повесил на плечо фотоаппарат, поднял с земли мешочки с гекконами и двинулся к морю.
Очень скоро обнаружилось, что на пути к цели меня подстерегают затруднения не меньшие, чем те, на которые натолкнулась Алиса в саду Зазеркалья. Обычно сверху засечь нужную точку легче, чем если ты находишься с ней на одной прямой. На острове Круглом дело обстояло иначе. Как я уже говорил, остров напоминает плывущий по морю каменный кринолин, и на какой бы складке вы ни стояли, охватить взглядом все одеяние практически невозможно. После того как я дважды терял из виду судно и трижды был вынужден поворачивать назад или в сторону перед лицом таких круч, что дальнейшее продвижение грозило переломом ноги, я вдруг приметил далеко внизу красное пятнышко и опознал в нем свое полотенце, которым накрыл от солнца запасные пленки и продукты, сложенные под древом экскурсантов. Итак, ориентир — полотенце.
Не выпуская из поля зрения красное пятно, я продолжал ковылять и скользить вниз по склону. Вторую передышку устроил у купы панданусов, которые то нервно стучали, то призывно шелестели бороздчатыми листьями, когда с моря налетал порыв горячего ветра. Желая проверить, как переносят странствие мои гекконы, я осторожно пощупал мешочки. Сильный укус одного из узников склонил меня к выводу, что они чувствуют себя значительно бодрее, чем я. Мои поры выделили уже столько пота, что казалось: потеряй я еще толику влаги — превращусь в сухую былинку, и меня сдует ветром. Только мысль об ожидающих под деревом холодных напитках поддерживала меня.
Собравшись с силами, я поднял свой груз и затопал дальше. Вскоре путь мне преградила почти отвесная скала, верхняя половина которой была заткана тонким ковром вьюнков с россыпью розоватых цветочков. Как ни опасен был этот участок, мне надо было пересечь его, чтобы выйти к ведущей вниз лощине. Боясь поскользнуться на голой скале, я решил идти по вьюнкам и медленно двинулся вперед, тщательно проверяя надежность каждой опоры. Только я приготовился похвалить себя за альпинистскую сноровку, как зацепил ногой петлю из вьюнков и шлепнулся на спину. Фотоаппарат весело запрыгал по камням, но мешочки с гекконами я не выпустил из рук и успел поднять вверх, чтобы не раздавить при падении.
Я грохнулся с такой силой, что явственно услышал, как мой позвоночник издал звук, подобный которому обычно можно получить только с помощью марака. Теперь подо мной был голый камень, и не за что ухватиться, чтобы затормозить, а потому я продолжал скользить с нарастающей скоростью на спине, увлекая за собой туфовую крошку и чрезвычайно острые обломки застывшей лавы. Настал момент, когда я почувствовал, что возрастающая кинетическая энергия грозит перевернуть меня на живот. Больше всего я боялся, как бы нечаянно не подмять мешочки с ящерицами, которые по-прежнему изо всех сил стискивал в руках. Отпустить их я не решался: если застрянут на этой коварной плите, вряд ли я потом решусь лезть за ними.
Оставалось одно средство — использовать собственные локти как тормоза. Что я и сделал, причем с радостью обнаружил, что не напрасно подверг себя такой пытке. Я не только ухитрился сохранить прежнее положение, но затормозил ободранными локтями скольжение настолько, что под конец и вовсе остановился. С минуту я лежал неподвижно, смакуя полученные травмы, потом стал на пробу двигать разными частями тела, проверяя, нет ли переломов. К моему удивлению, все кости были целы, и обилие крови на правой руке никак не вязалось с незначительностью полученных мною ссадин. Морщась от боли, я кое-как боком пересек скальную плиту, отыскал фотоаппарат и добрался до лощины. Здесь спуск был намного легче, и у первой же группы пальм я сел перевести дух. Удостоверился, что гекконы и фотоаппарат нисколько не пострадали, вытер кровь с локтей, посидел немного, наконец встал и поглядел вниз, приготовившись увидеть на склоне над морем мой красный ориентир.
Ориентир пропал.
Не только полотенце, «Дорада» тоже пропала, и вообще открывшаяся мне картина разительно отличалась от всего виденного и пройденного мной в этот день. Досада — не то слово. Я изнемогал от жары, усталости и жажды, все тело ныло, голова раскалывалась от боли. Не знай я точно, где нахожусь, мог бы подумать, что меня занесло в сердце Австралии, в дебри Тибета или в какой-нибудь из наиболее угрюмых кратеров Луны. Хорошенько отругав себя за дурацкое падение, я двинулся вниз по лощине, надеясь, что выбрал правильный курс. Этот участок острова был совершенно лишен растительности, и, когда я решил наконец перевести дух, пришлось довольствоваться клочком тени под бугорком на откосе. Затем, стиснув зубы, я побрел дальше и вскоре, к несказанной радости, услышал голоса и разного рода морские звуки, свидетельствующие, что я очутился близко от пристани. Насколько близко, я осознал лишь после того, как, обогнув торчащую скалу, оказался почти у самой воды. Высоко на склоне надо мной красовалось древо экскурсантов и лежало мое красное полотенце. Каким-то образом я просчитался при спуске; в итоге тень, холодные напитки и целебная мазь для моих разнотипных травм теперь находились метрах в восьмидесяти выше меня.
Заключительный подъем был тяжелее всего. Кровь стучала в висках, голова разламывалась, и я был вынужден поминутно отдыхать. Наконец одолел последний участок и свалился в жидкой тени древа экскурсантов. Через несколько минут сверху явился Дэйв, и я не без удовольствия отметил, что он такой же дохлый, как я. Когда ко мне вернулась способность говорить, я справился о его самочувствии, и он признался, что раза два терял сознание от жары. Бледное лицо и взъерошенные волосы Дэйва были достаточно красноречивы. Немного погодя он уже был готов подробно поведать мне о своих злоключениях. Самым тяжелым был для него момент, когда Джон Хартли, заметив простертого на земле Дэйва, кинулся помогать ему, однако тут же отвлекся при виде крупного сцинка Телфэра и нескольких гекконов, которые сидели рядышком друг с другом. Поймав ящериц, бездушный Джон, за неимением другой тары, преспокойно реквизировал тенниску и носовой платок Дэйва и торжествующе удалился, предоставив ему выкарабкиваться своими силами. По мнению Дэйва, такому человеку нечего делать в конкурсе на звание «Доброго самаритянина».
— Так и бросил меня, — прохрипел он. — Хвост крючком, и пошел, а я лежу там такой же никчемный, как соски на животе у кабана, только вдвое неказистее. Этот твой Джон — настоящий изверг. Нет, в самом деле, что бы ты сказал о человеке, который способен бросить умирающего товарища ради какого-то геккона?
Он все еще живописал свои переживания, украшая рассказ предсмертным хрипом, криками птиц и язвительным шипением бесчувственных рептилий, когда к древу экскурсантов, с трудом переставляя ноги, подошли остальные члены отряда. Они были на грани полного изнеможения, один лишь Тони выглядел чуть ли не еще свежее и опрятнее, чем в начале нашей охоты. Все поспешили укрыться в тени, поближе к холодным напиткам, а Тони присел на корточки на самом солнцепеке и жестом фокусника извлек из пустоты чашку дымящегося чая и несколько клейких, но несомненно питательных бутербродов с кетчупом.
Собравшись с силами, мы приступили к последней задаче: отлову нескольких сцинков Телфэра, которые окружали нас в таком количестве, что каждый раз приходилось смотреть, куда садишься и куда ставишь чашку или кладешь еду. Стоило Дэйву неосмотрительно отложить бутерброд с арахисовым маслом на камень подле себя, чтобы взять чашку, как два крупных сцинка разом схватили добычу и покатились вниз по склону, словно регбисты, сражающиеся за мяч. Другой сцинк вцепился в кожуру от банана, вскинул ее вверх, точно знамя, и помчался по камням, преследуемый нетерпеливыми сородичами. Он благополучно донес свой трофей до купы пальметто поодаль, однако полчаса спустя, когда мы покидали остров, жаркий спор за владение кожурой все еще продолжался.
Поимка ящериц, ведущих себя, как домашние животные, не представляла труда. Знай сиди на месте и набрасывай петлю на голову экземпляра, исследующего термос, или бутерброд, или бутылку с кока-колой. В иные минуты их скапливалось такое множество, что немудрено было и спутать, поймать не того сцинка (скажем, самца вместо самки). В таком случае мы отпускали жертву на волю, и она, выразив свое негодование быстрым и болезненным укусом, продолжала как ни в чем не бывало изучать наше имущество.
Наконец дозволенная квота этих очаровательных созданий была добыта, и мы стали собираться в обратный путь. Все тело болело, мы устали и обгорели на солнце, однако ни о чем не сожалели. Нам не пришлось увидеть никого из представителей двух здешних видов змей (вполне естественно, если учесть, как мало их осталось), и мы не добыли ночных гекконов, но в наших мешочках копошились гекконы Гюнтера, маленькие глянцевые сцинки и сцинки Телфэра. Мы были довольны достигнутым.
И вот уже «Дорада» скользит по мягким складкам голубого моря, уходя от озаренного пламенным закатом острова Круглого. Издали он выглядел все таким же унылым и бесплодным, но теперь в нашем сознании жили дарующие благословенную тень купы пальм и крутостенные овраги, туфовые валы с выточенными ветром норами для краснохвостых фаэтонов, пальмовые ветви в уборе из гекконов, жаркая лысая макушка острова, пестрящая юркими малыми сцинками. Мы знали, что под древом экскурсантов легион элегантных и энергичных сцинков Телфэра с нетерпением ждет следующую партию людей. Для нас остров был уже не голой глыбой вулканических пород, опаленной солнцем, омытой волнами и обтесанной ветром, а живым творением, не менее важным, интересным и деятельным, чем какое-нибудь человеческое поселение, обителью прелестных беззащитных созданий, с радостью приветствующих гостей в своем неуютном жарком пристанище.
Море было спокойным, небо совсем безоблачным, и вечерняя заря простерлась вдоль горизонта раскаленным слитком золота, зеленея по мере того, как уходило солнце. Большинство членов отряда спали. Вахаб, съев ананас, огурец и порцию холодного кэрри, тотчас почувствовал себя плохо и как-то посерел (дав этим повод для дискриминационных шуток), после чего свернулся клубком по-кошачьи и задремал.
Проделав на машине долгий и ухабистый обратный путь до Блэк-Ривер, мы сложили мешочки с драгоценным грузом на прохладном полу комнаты, которую выделил нам Дэйв, и с трудом дотащились до кроватей. На другое утро разобрали улов и с облегчением убедились, что наши пленники благополучно перенесли заточение. Бархатистые гекконы, по-черчиллевски хмуро озираясь, равнодушно проследовали в свои клетки. Малые сцинки юркнули в новую обитель с живостью и проворством победителей ежегодного конкурса на звание лучшего коммивояжера. Не меньший интерес к новой квартире — щедро украшенному вольеру — проявили сцинки Телфэра. Как только мы вытащили их из мешочков, они принялись внимательно изучать все уголки и в пять минут совершенно освоились, словно родились в неволе. Обступив нас, они лезли к нам на колени и с подкупающим доверием брали из рук жирных черных тараканов и сочные куски банана.
В русской номенклатуре название этого острова — Раунд, что по-английски означает «круглый». — Прим. ред.