За стеклянной дверью гостиной номера-люкс тянулась широкая прохладная веранда. Каких-нибудь двадцать шагов по жесткой траве среди томно вздыхающих на ветру высоких казуарин отделяли веранду от просторного белоснежного пляжа, отороченного колеблющимся рваным ожерельем из кораллов и цветных раковин. Вдалеке белел рокочущий прибоем риф, а за ним расстилалась чистейшая синева Индийского океана. Промежуток между пляжем с его хрустящим кладбищем коралловой крошки и широким рифом в непрестанно меняющемся пенном уборе занимала лагуна — почти километровая полоса светло-голубой воды, гладкой, словно молоко в тарелке, чистой, как алмаз, и таящей ни с чем не сравнимый волшебный мир.
Всякий натуралист, обладающий счастливой возможностью путешествовать по свету, испытывал безграничный восторг от красоты и сложности живой природы, но и уныние оттого, что жизнь одного человека — несправедливо короткий срок, когда подумаешь, как много надо увидеть, наблюдать, осмыслить в цветнике загадок, коим является наш земной шар. Вы проникаетесь этим чувством, впервые видя красоту, разнообразие и богатство тропического дождевого леса с его готическим скопищем тысяч различных деревьев в оплетке из лиан, в убранстве из орхидей и эпифитов — смыкание такого обилия видов, что недоумеваешь, как могло развиться столь великое множество разных форм. Вы проникаетесь этим чувством, впервые видя огромное сообщество копытных или беспокойные полчища птиц. Вы проникаетесь этим чувством, видя, как бабочка выходит из куколки, а стрекоза из личинки, наблюдая полные разнообразия изящные брачные игры, ритуалы и запреты, связанные с продолжением рода. Вы проникаетесь этим чувством, когда впервые видите, как палочка или лист оборачивается насекомым, а пятнистая тень оказывается стадом зебр. Вы проникаетесь этим чувством при виде гигантского, необозримого стада дельфинов, восторженно ныряющих и кувыркающихся в своем голубом мире, — и наблюдая крохотного паучка, исторгающего из собственного хрупкого тельца нескончаемую прозрачную пить, вдоль которой он совершает воздушные вылазки, исследуя окружающее его безбрежное пространство.
Но есть еще одно, пожалуй, самое-самое важное впечатление, удивительное и смиряющее, которое всякий натуралист должен испытать, пока он жив, — я говорю о знакомстве с тропическим рифом. Думается, это тот самый случай, когда работают едва ли не все ваши органы чувств; более того, вы приближаетесь к таким восприятиям, о которых прежде и не подозревали. Вы превращаетесь в рыбу, насколько это вообще возможно для человека, слышите, видите, осязаете, как она, и в то же время вы подобны птице, парящей, скользящей, петляющей над морскими выпасами и лесами.
В первый раз я познал это сказочное ощущение на Большом Барьерном рифе в Австралии, но там, к сожалению, у нас были только маски и дыхательные трубки, а моя маска пропускала воду. Досада — не то слово: подо мной простирался пленительный многоцветный мир, я же мог наблюдать его лишь урывками, пока хватало воздуха в легких и пока маска, наполняясь водой, не грозила утопить меня. Увиденные мельком дразнящие картины подводного мира навсегда врезались в память, и я твердо, настроился при первой возможности познакомиться с ним основательно. Такая возможность представилась на Маврикии, где лагуна и обрамляющий ее риф находились буквально у порога моего номера в гостинице «Хмурый Брабант». Ближе некуда, разве что вынести кровать на пляж.
В первое же утро, приготовив чай и захватив маленький сладкий маврикийский ананас, я устроил чаепитие на веранде. К соседнему участку пляжа приставали лодки с рыбаками. Кожа бронзовая, кожа смоляно-черная, красивые лица, живые глаза, длинные волосы… И яркие одеяния, перед которыми блекло пламя гибискуса и буганвиллеи в гостиничном саду. Каждая лодка была до краев нагружена белоснежными кораллами, разноцветными конусами и пятнистыми каури. Переливаясь радугой, на воткнутых в борта палках висели ожерелья из мелких ракушек.
Солнце, только что выглянув из-за гор, окрасило небо и даль в нежный зеленовато-голубой цвет, позолотило флотилию степенно плывущих над океаном пухлых облаков, обсыпало белыми блестками пенистый риф, превратило тихую гладь лагуны в прозрачный сапфир.
Не успел я сесть за столик, как его осадили птицы, которым не терпелось разделить со мной утреннюю трапезу. Тут были майны в изящном черном и шоколадном оперении, с бананово-желтыми глазами и клювом; вьюрки — самочка в нежно-зеленом и бледно-желтом, самец в кричащем сернисто-желтом и черном убранстве; черно-белые красавцы краснощекие бульбули с роскошным хвостом.
Пернатые гости отведали молока из кувшинчика, решили, что чай чересчур горячий, и алчно уставились на мой ананас. Я соскоблил остатки сочной мякоти и положил бугристую, как у броненосца, кожуру на стол; в тот же миг она исчезла под сплошным покровом из порхающих и препирающихся пичуг.
Окончив чаепитие, я взял маску и трубку и не спеша направился к пляжу. Стоило мне ступить на песок, как крабы-привидения (такие прозрачные, что, застыв на месте, они превращались в невидимок) заметались по песочной ряби и юркнули в свои норки. Море ласково облизывало белый берег, словно котенок, лакающий молоко. Я вошел по лодыжки в воду — она была теплая, как в ванне.
Дно вокруг моих ступней украшали причудливые узоры — казалось кто-то бродил по мелководью, рисуя на песке расплывчатые контуры морских звезд. Сотни таких узоров, располагаясь бок о бок, образовали некое удивительное песочное созвездие. Ширина самого большого между кончиками лучей сантиметров тридцать; самый маленький — диаметром с блюдце.
Песчаные привидения заинтриговали меня, я поддел одно из них пальцем ноги и выковырял из грунта. Оно подскочило вверх, сбрасывая тонкий слой песка, и моему взгляду предстала роскошная, мясистая морская звезда с россыпью тускловатых белых и красных крапин на бледно-розовом фоне. С виду — мягкая и бархатистая, вроде звезд, которыми мы увенчиваем рождественские елки, а на ощупь твердая и шершавая, точно наждак. Бесцеремонно исторгнутая мною из песчаного укрытия звезда медленно опрокинулась в прозрачной воде и легла на дно спиной вниз. Брюшная сторона была окрашена в желтовато-белый цвет; посреди каждого луча тянулась глубокая борозда, напоминающая расстегнутый замок-молнию. В бороздах располагались бесчисленные крохотные ножки-щупальца длиной не более четырех миллиметров, оканчивающиеся плоским присоском. Каждая ножка двигалась самостоятельно, и в бороздах происходило непрерывное шевеление, щупальца то вытягивались, то сокращались, ища, за что ухватиться присосками. Не обнаружив ничего подходящего, морская звезда, вероятно, заключила, что лежит неправильно, подвернула кончик одного луча и нащупала опору. Луч продолжал сгибаться, мягко скользя по песку, за ним последовали два соседних, и звезда начала плавно подниматься, отталкиваясь этой треногой. В то же время противоположные лучи изогнулись вверх и вытянулись для баланса, словно пальцы; и вот уже звезда стоит на твердеющих лучах, подобно колесу. Затем верхние лучи растопырились, и звезда стала опускаться на них медленно и грациозно, будто йог, выполняющий сложную и красивую асану. Наконец звезда легла правильно, оставалось только выпростать подогнутые лучи. Весь маневр был выполнен в темпе замедленного фильма с изяществом, которое вызвало бы слезы зависти у любой балерины.
Однако дальше морская звезда исполнила номер, недоступный даже самой блистательной звезде балета. Опустившись на песок она… пропала. На моих глазах исчезла, подобно Чеширскому коту, оставив не улыбку, а, так сказать, намек на морскую звезду, расплывчатый рельеф на песке. Все объяснялось очень просто: хотя звезда казалась совершенно неподвижной, сотни крохотных ножек на брюшной стороне зарывались в грунт, и в итоге животное скрылось из виду под слоем белых песчинок. И все, о чем здесь рассказано, с момента, когда я выковырнул звезду из грунта, до ее исчезновения, заняло от силы две минуты.
Спускаясь к лагуне, я думал сразу нырнуть и плыть туда, где поглубже, а между тем пять минут уже ушло на созерцание крабов-привидений, еще пять минут я любовался прибитыми к берегу ожерельями и две минуты, стоя в воде, смотрел, как гуру из мира морских звезд погружается в своего рода песчаную нирвану. Все это время рыбаки, сидя в лодках на манер ярких птиц на жердочках, рассматривали меня с таким же острым интересом, какой я уделял природе береговой линии. Впрочем, они умело скрывали свое любопытство, и ни один не пытался всучить мне свои товары с обычной для торгашей назойливостью. Маврикийцы слишком хорошо воспитаны. Я помахал им, и они дружно замахали в ответ, широко улыбаясь.
Твердо решив больше не отвлекаться, я вошел в воду по пояс, надел маску и окунулся, чтобы немного остудить голову и спину, так как солнце даже в столь ранний час заметно припекало. И едва маска погрузилась в воду, морской простор исчез, все мое внимание сосредоточилось на подводном царстве вокруг моих ступней.
В то же мгновение я позабыл о своем решении отплыть подальше, ибо кругом простирался причудливейший мир, нисколько не уступающий тем, какие живописуют авторы фантастических романов, изображая марсианскую живность. В неприятной близости от моих ног лежало шесть-семь крупных приплюснутых морских ежей, словно выводок погруженных в спячку настоящих ежиков. Из-за застрявших между иглами кусочков водорослей и кораллов в первую минуту вполне можно было принять их за обросшие зеленью темные обломки застывшей лавы. Между морскими ежами на песке лениво простерлись, словно греющиеся на солнце змеи, какие-то непонятные штуковины — круглые трубки длиной побольше метра и около десяти сантиметров в окружности. Казалось, под водой очутился шланг от не совсем обычного пылесоса, с сочленениями через каждые семь-восемь сантиметров, сделанный из влажной, полупрозрачной оберточной бумаги, местами обросшей косматой плесенью.
Сначала мне не поверилось, что это живые существа. От силы — мертвые плети какой-то редкостной глубоководной водоросли, вынесенные приливом на отмель, где они теперь беспомощно перекатывались, подчиняясь легкому качанию воды. Однако приглядевшись, я вынужден был признать, что передо мной живые твари. Известные под названием Sinucta muculata, эти диковинные создания и впрямь можно сравнить с длинной трубкой, которая одним концом засасывает воду с микроорганизмами, а другим выделяет фильтрат.
На дне лагуны возлежали также знакомые мне с детства по Греции старые приятели — голожаберные моллюски, толстые бородавчатые улитки длиной около тридцати сантиметров, смахивающие на ливерную колбасу наихудшего сорта. Я взял в руки одну улитку; она была склизкая на ощупь, но достаточно плотная, словно гниющая кожа. Оказавшись на воздухе, она повела себя в точности, как ее средиземноморские сородичи: с силой выбросила струю воды и обмякла. Исчерпав это средство самозащиты, улитка прибегла к другому и неожиданно выстрелила невероятно клейким белым веществом, вроде жидкого латекса, малейшая капля которого приставала к коже похлеще, чем липкая лента.
Казалось бы, много ли проку от такой обороны, ведь липучая завеса только привяжет атакующего врага к улитке. Однако вряд ли природа снабдила бы такое примитивное создание столь сложным оружием, не выполняй оно важную функцию. Я отпустил улитку, и она легла на грунт, чтобы, перекатываясь по дну, вести веселую, кипучую, полную впечатлений жизнь, заключающуюся в том, чтобы вбирать воду одним концом и Выбрасывать ее другим.
Неохотно оторвав взгляд от созданий, сосредоточенных в непосредственной близости от моих ног, я наконец всерьез приступил к изучению рифа. В первый миг, когда вы ложитесь лицом вниз на воду и она словно исчезает под стеклом маски, от неожиданности вам делается жутковато. Внезапно уподобившись ястребу, вы парите над морскими лесами, горами и пустынями. Вы чувствуете себя Икаром: солнце припекает спину, а под вами расстилается, будто географическая карта, многоцветный мир. И пусть всего метр-полтора отделяет вас от этого гобелена, звуки приглушены так, как если бы вы парили в тихом воздухе и за сотни метров слышали проявление жизни в игрушечных фермах и селениях под горой. Расфранченная рыба-попугай с хрустом крошит клювом коралл; негодующе кряхтит, скрипит, пищит какая-нибудь из сотен других рыб, обороняя свою территорию от интервента; шелестит колеблемый течением песок, где-то шуршат тысячи кринолинов на модницах. И еще многие другие звуки возносятся к вам с морского дна.
Сначала шел ровный песок с разбросанными на нем кусками пемзы и с обломками коралла, которые обросли зеленью и стали обителью миллионов мелких тварей. Между этими следами деятельности штормов и ураганов чернели на песке полчища здоровенных морских ежей с непрерывно колышащимися, точно компасная стрелка, длинными тонкими иглами. Коснитесь ежа, и плавно качающиеся иглы вдруг начнут неистово метаться с нарастающей скоростью, словно обезумевшие вязальные спицы. Иглы чрезвычайно острые и чрезвычайно хрупкие: вонзится в вас — тут же обломится, окрасив место укола, как будто вам впрыснули каплю туши. Черными иглы кажутся только на первый взгляд, в лучах солнца они ярко-синие с зеленым основанием. К счастью, интенсивная окраска этого вида морских ежей делает их достаточно приметными. Отдельные экземпляры забились в трещины или под коралловые выступы, но большинство лежало, растопырив иглы, группами или поодиночке на грунте, где они сразу бросались в глаза.
Морские ежи перемежались уже описанными трубками и горсткой голожаберных, представляющих, однако, другой вид. Очень крупные, длиной до сорока сантиметров, в желтовато-зеленую крапинку, они к тому же были потучнее своих черных сородичей, достигая в диаметре десяти и более сантиметров, и не такие бородавчатые. Я нырнул за одной из этих трудно различимых и мало привлекательных тварей. На пути к поверхности она сперва, как водится, исторгла струю воды, а затем, поскольку я продолжал крепко держать ее, выпустила свой клейкий каучук.
Меня поразила упругость этого вещества под водой. На воздухе крайнее средство защиты улитки принимало вид густой и липкой белой струи; под водой оно выглядело совсем иначе и даже красиво. Я увидел около полусотни раздельных нитей длиной около двадцати сантиметров и толщиной с вермишель. Один конец соединялся с улиткой, а другой развернулся так, что вместе нити образовали как бы изящный белый фонтан. Могут ли эти нити острекать или парализовать мелких рыбешек — не знаю. На моей коже от них не оставалось никаких следов, я и не испытывал неприятных ощущений, однако букет липких веточек явно был для врагов улитки опаснее, чем мне показалось сперва.
Плывя дальше, я вдруг обнаружил, что вокруг меня и подо мной, как по волшебству, возникла многочисленная стая диковинных рыб длиной с метр. Их было не меньше пятидесяти, но нейтральная сероватая окраска делала их почти незримыми. Рот и хвост вытянуты в длинный шип, сразу и не отличишь один от другого. Решить загадку помогли настороженно устремленные на меня круглые, чуть глуповатые глаза. Судя по всему, рыбы перед нашей встречей усердно потрудились и совершенно выбились из сил. Теперь они стояли неподвижно рылом к течению и о чем-то размышляли. Это были очень организованные рыбы, они соблюдали правильный строй не хуже вымуштрованных, хотя и несколько утомленных солдат. Интересно было видеть, как строго они выдерживали дистанцию, точно рекруты на плацу. Одно и то же расстояние отделяло каждую рыбу от ее соседок впереди, сзади, по бокам, сверху и снизу. Мое внезапное появление вызвало в их рядах изрядное замешательство, как если бы кто-то вдруг зашагал не в ногу на военном параде, и они в смятении удалились. Отойдя от меня подальше, восстановили правильный строй, развернулись рылом к течению и снова погрузились в транс.
Я поплыл дальше, не отрывая завороженного взгляда от песка, расписанного золотыми солнечными полосами, на которые, в силу некоего оптического колдовства, были нанизаны трепещущие золотистые кольца. Неожиданно впереди возникло расплывчатое пятно, оказавшееся камнем длиной около трех метров и шириной в метр, формой напоминающим купол собора св. Павла в Лондоне. Вблизи я рассмотрел, что он сплошь инкрустирован розовыми, белыми и зеленоватыми кораллами, а макушку венчали, словно цветы на исполинском разноцветном капоре, четыре большущие бледно-бронзовые актинии.
Очутившись над удивительным камнем, я ухватился за коралловый выступ, чтобы меня не отнесло слабым течением, предварительно удостоверившись, что на выступе, под ним или внутри него не притаилась никакая гадость. Это была отнюдь не лишняя предосторожность, в чем я убедился, как только сфокусировал глаза: в обросшей кораллами и водорослями выемке в каких-нибудь тридцати сантиметрах от моей руки притаилась крупная, изумительно окрашенная скорпена — она же крылатка. Заденьте нечаянно спинной плавник, и рыба вонзит в вас колючки, которые причинят резкую боль; ее яд способен даже убить человека. Эта крылатка была немногим меньше двадцати сантиметров в длину. Притупленное рыло с тяжелой нижней челюстью; огромные красные глаза; преобладающая расцветка тела — розовая и оранжевая, с черными полосами и крапинами. Грудные плавники сильно вытянуты, как будто из-под жабр выросли две розовые руки с удлиненными пальцами; вдоль спины — череда покрытых смертоносной слизью красных лучей. Такое яркое обличье придавало рыбе сходство с переливающимся на свету драгоценным камнем, — когда я ее увидел, а это случилось лишь после того, как она шевельнулась, настолько ее пестрый наряд сливался с фоном. Убедившись, что обнаружена, крылатка плавно взмахнула развевающимися плавниками и не спеша ушла вниз, огибая камень. При всей красоте этой рыбы я был только рад избавиться от ее соседства.
Около актиний и среди их щупалец ходили амфиприоны-клоуны — симпатичные ярко-оранжевые, с широкими белоснежными полосами рыбки длиной семь-восемь сантиметров. Амфиприоны состоят в симбиотических отношениях с актиниями. Для амфиприонов актиния и обитель, и грозная крепость, где они прячутся в минуту опасности, так как стрекательный аппарат щупальцев актинии убивает других рыб. А в обмен на защиту амфиприоны потчуют актинию крошками от своего корма. Как и почему возникло это любопытное сотрудничество, никому не ведомо. Вряд ли можно приписать актинии блестящий интеллект, и нам остается лишь гадать, каким образом она узнала о полезности амфиприона и постановила не стрекать его.
В нескольких местах среди кораллов втиснулись двустворчатые моллюски величиной с кокосовый орех; только и видно, что зубчатую кромку раковин да выступающие края мантии, как будто моллюски улыбаются вам толстыми переливчато-зелеными и синими губами. Это были родичи знаменитой гигантской тридакны, обитающей на самом рифе, где она достигает метра в поперечнике при весе до ста килограммов. Сколько жутких историй написано про незадачливых ныряльщиков, погибших в пучине, потому что нога их нечаянно попадала в просвет между створками тридакны, которая тотчас смыкалась словно капкан (как это делают все двустворчатые в минуту опасности). Правда, достоверные случаи вроде бы нигде не зафиксированы; но в принципе такая возможность не исключена, ибо тридакна и впрямь способна зажать ногу ныряльщика, и, если у него не найдется ножа, чтобы разрезать мощные мускулы, выполняющие одновременно роль шарнира и замка, раздвинуть створки будет так же невозможно, как отворить крепостные ворота.
Тридакна тоже являет нам интересный пример симбиоза: ткани ярко окрашенной мантии заполнены крохотными одноклеточными водорослями с красивым названием зооксантеллы, которые питаются за счет фильтруемого моллюском корма, а в обмен делятся с тридакной кислородом. Платить за хлеб свой насущный воздухом — наверно, многие из нас пошли бы на такую сделку…
Продолжая наблюдения, я заплыл с другой стороны камня, убедился, что мне не грозит встреча со скорпеной, и оказался свидетелем еще одного случая симбиотических отношений. В моем поле зрения очутилась стайка пестрых рыбешек — один кузовок и два хирурга. Кузовок длиной каких-нибудь семь-восемь сантиметров поразил меня не столько ярко-оранжевой в черную крапинку расцветкой, сколько причудливой формой тела — что-то вроде квадратной костяной коробки с отверстиями, из которых торчат плавники, анус, рот и глаза. Хвостовой плавник кузовка работает наподобие винта подвесного мотора, и сочетание такого способа передвижения с выпученными, словно вечно удивленными глазами, квадратным телом и пестрым убранством делает кузовка одним из самых курьезных обитателей кораллового рифа.
И как же непохожи на него хирурги! Желтое тело напоминает формой лунный диск; рот на крутолобой голове выступает наподобие поросячьего рыла. Хирурги получили свое название от расположенных на хвостовом стебле двух острых, как скальпель, ножевидных шипов. Это грозное оружие может убираться в выемку на теле, словно лезвия перочинного ножа.
Как ни интересен был облик этих двух рыб, самое увлекательное заключалось в том, что с ними происходило. Хирурги застыли возле камня, словно в трансе; кузовок, похожий на необычную оранжевую лодку, медленно петлял, время от времени останавливаясь; а между ними сновали три маленьких юрких бычка, расписанных лазурными и небесно-голубыми пятнами. Исполняя роль чистильщиков, они прилежно обслуживали своих клиентов — подскочат вплотную, снимут ртом паразита с кожи и отступят, как бы для того, чтобы полюбоваться результатами своего труда. Ни дать, ни взять дамские парикмахеры, творящие новую прическу. Позже на главном рифе я не раз наблюдал, как рыбы ждут своей очереди у парикмахерской, где маленькие голубые мастера лихорадочно трудились, чтобы всех обслужить.
Увлеченный открывшимся мне зрелищем (каждый сантиметр камня, за которым так и закрепилось ласковое прозвище «Св. Павел», был облеплен крохотными актиниями, акропорами, спирографисами, креветками, крабами и полчищами прочих тварей), я незаметно для себя час с лишним проплавал на одном месте, да и то не все успел рассмотреть. На одном только этом камне собралось такое множество органических форм, что любому натуралисту не хватило бы и десятка жизней, чтобы для начала сориентироваться в них. Неторопливо возвращаясь к берегу, где меня ожидал завтрак, я спрашивал себя, как же тогда выглядит собственно риф. Ответ последовал вскоре. Впечатление было потрясающее.
Как только представился случай, я договорился, что с утра пораньше за нами будет приходить лодка с лодочником, чтобы мы без ущерба для прочих дел могли проводить час-другой на рифе. Через два дня, протарахтев по шелковистой глади лагуны, в песок перед окнами наших спален с легким вздохом уткнулась моторка, и в нашу жизнь вошел Авель, стройный молодой креол, усач с пышными баками, располагающий белозубой улыбкой и странным высоким сипловатым голосом. Ему было двенадцать лет, когда на Маврикии разразилась эпидемия полиомиелита, и страшная болезнь не миновала его, но, хотя правая нога и рука Авеля были частично парализованы, он легко управлялся с лодкой, а плавал и нырял как рыба. Подобно большинству сельских жителей и рыбаков, Авель прекрасно знал морскую фауну своего края, кто и где обитает. Правда, к этим знаниям примешивалась изрядная доля фольклора, однако риф он изучил вдоль и поперек и был готов показать все, что мы пожелаем, от осьминогов до устриц, от украшенных алыми пятнами длинных и острых, как рога раковин до коралловых лесов, которые никакими словами не описать.
В первой же нашей вылазке Авель объяснил, что риф, грубо говоря, можно разделить на пять участков: глубоководье с внешней стороны лагуны, песчаную полосу с разбросанными вдоль берега камнями (вроде «Св. Павла») и три секции самой коралловой постройки. Каждый из пяти участков представлял особую картину. Для начала мы отправились на участок, который прозвали «Кладбище Оленей», или «Уголок Лэнсье».
Пока мы скользили над зоной песка, я лежал спиной к жаркому утреннему солнцу на маленькой носовой палубе и сквозь прозрачную толщу воды рассматривал обитателей грунта. Сперва в поле зрения возникло скопление голожаберных и диковинных членистых трубок Sinuctus, их сменили полчища больших красных морских звезд под тонким слоем песка, поверх которого расположилось множество звезд другого вида, круглых и толстых, словно пудинг, с короткими тупыми щупальцами, так что они казались зубчатыми по краю. На их желто-оранжевом теле блестел частокол черных как смоль конических игл, похожих на шипы розы.
Но вот замелькали коралловые глыбы, чаще и чаще; наконец песок совсем исчез, и мы пошли над цветистым персидским ковром из водорослей и кораллов, распугивая стайки ярких рыбок. У намеченной им точки Авель выключил мотор и бросил за борт якорь — железную болванку с кольцом. Глубина в этом месте была неполных два метра, и вода такая прозрачная, что рядом с ней водка показалась бы мутной. Быстро напялив маски, мы перевалили через борт в мир настолько волшебный, что он превосходил все когда-либо читанные или слышанные поэтические описания сказочных стран. Первое впечатление — оргия красок: золотой, пурпурной, зеленой, оранжевой, красной со всевозможными промежуточными оттенками. Придя в себя от восхищения, вызванного многоцветьем вы отдавали дань не менее восхитительным формам. На этом участке преобладали роговые кораллы, и он был в точности похож на огромное кладбище белых и цвета электрик охотничьих трофеев. Некоторые горгонарии не достигали и метра, но местами будто возвышались белые и голубые рождественские елки, между ветвями которых, как попугайчики среди деревьев тропического леса, сновали стайки цветных рыбешек. Заросли горгонарий перемежались мозговиками, величиной когда с пудинг, а когда и с мягкое кресло, с которыми соседствовал причудливый ансамбль изящных акропор, мягких альционарий и водорослей.
Обитатели подводного царства ничуть не уступали местообитанию по ошеломляющему и захватывающему дух разнообразию форм и расцветок. Интересно было отмечать параллели с наземной жизнью. Разноцветные рыбки порхали в лесу горгонарий, словно птицы, а ниже черно-белые помацентры ходили среди акропор, подобно зебровым стадам. Из трещин в коралле навстречу вам, нарушителю границ, смело выскакивала шоколадная и розовая губастая рыбка, расправив плавники подобно тому, как слон, идя в атаку, расправляет уши. В густой тени рыскали по-тигриному оранжево-черные рыбы; с легкостью газелей или антилоп проносились стаи стройных оранжево-коричневых рыбок. В трещинах, подобно спящим ежам, лежали их морские тезки — ярко-синие, нефритовые, бледно-лиловые.
Плывя через этот волшебный мир, одурманенный красками и причудливыми формами, я обогнул рощу горгонарий с ярко-голубыми шипами на каждом луче и очутился над песчаной прогалиной, пестрящей улитками и морскими ежами двух цветов — пурпурными и черными. В воде над ними парило с полсотни рыбок длиной около десяти сантиметров, коим суждено было стать моими любимцами. В первую минуту они показались мне светло-зелеными; это был нежный, прекрасный оттенок зелени раскрывающихся липовых почек, и каждая рыбка переливалась так, будто ее покрыли лаком. Однако меня ожидал сюрприз: потревоженные моим появлением, рыбки начали уходить, я последовал за ними, они повернули и вдруг из нежно-зеленых стали синими с лаковым переливом. Это был изумительный синий цвет, каким средневековые художники писали одеяния девы Марии.
Завороженный внезапным превращением, я обогнал рыбок, повернулся к ним лицом, и тотчас они опять оказались зелеными! Эффект этот был так красив, что я полчаса гонялся за несчастными рыбками, заставляя их поворачивать, и они становились то синими, то зелеными, смотря под каким углом падал солнечный свет. И так как все рыбки поворачивали вместе, цвет их менялся одновременно, что меня особенно поражало. В конце концов им надоело мое внимание, они решительно удалились в горгонариевые заросли, где я не мог за ними угнаться, и пропали из виду. Однако я уже определил им место в ряду самых изумительных обитателей рифа. Остальные — пурпурные, желтые, бронзовые, бордовые, пятнистые, полосатые, крапчатые, удивляющие глаз необычными формами и размерами, — тоже были великолепны, но олицетворением рифовой фауны для меня осталась рыба-лист, она же хромис, или, по-научному, Cromiis selurialis.
Авель не был молчуном, напротив, в нужных случаях он делался весьма речистым, но, если наши замечания или указания представлялись ему неразумными, он предпочитал отмалчиваться.
— Авель, — серьезно объявляли мы ему, — сегодня только короткая прогулка.
Взгляд Авеля устремлен на что-то в голубой дали; а может быть, он погрузился в транс.
— Короткая прогулка, — повторяете вы. — Нам нужно вернуться к половине девятого.
Авель переводит па вас невидящий взор.
— Ты слышишь? — стараетесь вы перекричать тарахтящий мотор.
Отсутствующие глаза Авеля отрываются от вашей персоны и снова созерцают горизонт.
Вы возвращаетесь в гостиницу к половине десятого, платите за экскурсию вдвое больше того, что намеревались потратить, и нисколько об этом не жалеете. Авель лучше вас знал, что вам нужно.
После того как мы несколько раз насладились чудесами горгонариевого леса, Авель без предупреждения привез нас на участок, который мы потом прозвали «посудной лавкой». Погрузившись в воду, мы с удивлением вместо ожидаемых нами колючих зарослей узрели коричневые кораллы в виде больших тарелок или мисок, с ямками, как у хрустящих хлебцев. Где-то они громоздились кучей, словно немытая посуда некоего великана, где-то складывались в грандиозные канделябры или же фонтаны в стиле рококо, какие можно видеть в прекрасном саду уединенного французского замка или итальянской виллы. Это было что-то совершенно новое: в горгонариевом лесу можно плавать вместе с рыбами, здесь же, если мы подходили слишком близко, они просто исчезали среди «посуды», и не последуешь за ними. Пришлось освоить новую тактику. Спокойно лежа на воде, мы ждали, когда рыбы сами к нам подойдут.
Здесь я впервые увидел занкла, или мавританского идола. Удивительнейшая рыба: представьте себе расписанный желтыми, белыми и черными полосами, летящий боком самолет с заостренными на концах треугольными крыльями, маленьким тупым хвостом и сильно выступающим двигателем — вот вам подобие занкла.
И в той же «посудной лавке» я неожиданно очутился в обществе множества кораллово-розовых и оранжевых рыбок длиной десять-пятнадцать сантиметров. Плыву, наблюдая улитку, которая невесть почему встала торчком, вдруг в боковом окошке маски мелькнуло что-то красное, и в следующую секунду меня окружили эти красавицы. Неторопливо перемещаясь в воде, они подходили чуть ли не вплотную и обозревали меня огромными, проникновенными черными глазами. Я обрадовался, узнав в них рыб, которых давно мечтал увидеть и которых англичане называют «тоскующая белка». Меткое название: рыбки глядели на меня с такой печалью, будто у них только что состоялся неприятнейший разговор с управляющим банка. Казалось, они вот-вот расплачутся. Стремясь как-то утешить этих страдалиц и развеять их тоску, я нырнул и перевернул лежащую на дне глыбу мертвого коралла, под которой скопились полчища лакомых креветок, крабов, червей и сатанинского вида черных морских звезд с покрытыми неким подобием меха, извивающимися по-змеиному лучами. Все рыбы, как правило, с восторгом набрасывались на такое угощение, но «тоскующие белки» лишь горестно поглядели на меня и тихо удалились. Чем-то я им явно не понравился.
Плавая на рифе, мы буквально уставали от ошеломляющего разнообразия окружавших нас со всех сторон организмов. За четыре с половиной месяца, проведенных нами на Маврикии, мы почти каждый день навещали риф и всякий раз наблюдали по меньшей мере четыре не встреченных прежде вида рыб. И уж совсем я отчаялся, когда под конец визита Авель отвез нас на участок, который мы окрестили «цветником»: за какой-нибудь час я насчитал здесь шестнадцать видов, которых не встречал за четыре предыдущих месяца плавания с маской, — умопомрачительный, непревзойденный рекорд!
Звание цветника было присвоено секции рифа, где глубина редко превышала один метр, а местами и вовсе уменьшалась до трех десятков сантиметров, так что надо было искать протоки, чтобы не поцарапать грудь или колени. В такой мелкой воде краски казались еще ярче, и здесь обитали кораллы, какие нам не попадались на других участках. Например, одиночный грибовидный коралл фунгия, который, в отличие от большинства кораллов, не образует колоний, а перемещается с места на место на грунте. На вид как будто нижняя сторона крупного розово-красного и коричневого гриба; и лишь когда между жабрами высовываются, помахивая, маленькие светло-желтые щупальца, вы понимаете, что перед вами живое создание. Другие кораллы напоминали горки крохотных, с ноготь мизинца, зеленых хризантем, которые непрестанно шевелились, словно овеваемые неким подводным ветром. Были тут кораллы яркой кобальтовой синевы и разных оттенков красного цвета — от кровавого до нежнейшего закатно-розового. Иные коралловые шапки, величиной с большой букет цветов, выглядели так, будто над ними потрудился специалист по фигурной стрижке кустов. До того аккуратная круглая форма, никак не верится, что кораллы сами так растут. Присмотришься поближе — каждая шапка состоит как бы из множества обсыпанных снегом крохотных елочек.
Эти белые шапки пользовались особенным расположением хромисов, которые постоянно держались поблизости от них и при малейшей опасности укрывалась между «елочками». Встретив возле такого коралла около полусотни мальков рыбы-лист, я обнаружил, что на этой стадии хромисы не обладают зеленой иризацией и окрашены в намного более светлый, чем взрослые особи, но не менее изысканный, небесно-голубой цвет. Я устроил себе небольшое развлечение: протяну руку — поблескивающая мелюзга тотчас скрывается между веточками коралла, отниму — высыпает наружу, словно голубое конфетти из зимнего леса.
В «цветнике» мы наблюдали наибольшее количество видов на минимальной площади. Картина преинтересная, тем более, что малая глубина позволяла рассмотреть рыб совсем близко. Меня неизменно тешил единорог: тело плоское и удлиненное, ярко-зеленое с оранжевыми пятнами; над глазом кривая колючка, словно рог; рыло оранжевое; глаза — в оранжевую и черную полоску. За шероховатую кожу англичане прозвали этот вид рыба-напильник. К тому же подотряду относится спинорог с трудно произносимым местным названием хумухуму-нукунуку-а-пуаа. Высокое тело спинорога тоже сжато с боков, но рыло не вытянутое, как у единорога, лик надутый и грозный, точно у бригадного генерала, обозревающего неряшливых рекрутов. Впечатление суровости усугубляется черно-бело-серым полосатым «мундиром» и ярко-синей полосой поверх рыла, напоминающей густые брови. Своим именем спинорог обязан своеобразному защитному устройству: как и единорог, он вооружен кривой колючкой, но она расположена позади глаз и обычно прижата к спине; когда же спинорога преследует враг, шип прочно запирается в вертикальном положении второй, меньшей колючкой — попробуй заглотай! А если спинорог поднимет первую колючку, укрывшись в полостях кораллов, его можно извлечь оттуда, только разломав убежище.
В этой же секции рифа произошел случай, напомнивший мне мое детство, когда я в Греции выходил в море с рыбаками. Плывя вдоль ложбины между многоцветными глыбами коралла, я вышел на песчаную прогалину в одно время с осьминогом, который как раз надумал сменить позицию на рифе. Меня неприятно поразило его сходство с горбуном в развевающемся плаще из метровых щупалец. Приметив меня, осьминог прибавил ходу, однако путь к собственно рифу был прегражден, и он укрылся в коралловой глыбе посреди прогалины. Я подплыл поближе узнать, чем он там занят, и увидел, что осьминог втиснулся или, скорее, просочился в узкую трещину и, как заведено у этих головоногих, прищурил глаза, чтобы не выдали его. При этом кожа осьминога — обычная реакция на опасность — переливалась самыми неожиданными красками, включая синюю и зеленую, и удивительный фейерверк отнюдь не демаскировал его, а только помогал лучше сливаться с цветистым фоном. Находясь примерно в метре от осьминога, я прикидывал, как бы его спугнуть; в эту минуту из-за моего плеча метнулась вперед острога и вонзилась в тело моллюска, который мгновенно уподобился голове Медузы с извивающимися щупальцами-змеями. Незаметно подошедший на лодке Авель торжествующе втащил на борт корчащегося осьминога, меж тем как в воде вокруг меня расплылись большие чернильные сгустки.
Извлекаемый из воды и брызжущий чернилами перед вашим носом умирающий осьминог — не самое приятное из моих воспоминаний о восхитительном, неописуемо прекрасном и многоликом маврикийском рифе. Люди расхищают его сокровища, ловят рыбу сверх меры, собирают раковины для продажи, взрывают кораллы, чтобы жалкие остатки изумительных живых организмов пылились за морями на каминной полке самодовольного туриста. Будем же надеяться, что власти Маврикия последуют просвещенному примеру других правительств, скажем сейшельского и танзанийского, и объявят риф морским заповедником, чтобы его красота всегда могла радовать как гостей, так и самих маврикийцев, ведь риф — общедоступный чудодейственный эликсир.
Когда я пишу эти строки, серое небо за окном сеет мелкий снежок, но стоит мне закрыть глаза, и я вижу перед собой великолепие рифа, и на душе становится тепло и радостно.
В «цветнике» мне встретилось однажды огромное скопление хромисов. На площади около пяти квадратных метров собралось не менее двух тысяч особей. Это было нечто незабываемое: около получаса я плавал то будто среди приветствующей весну зеленой листвы, то в окружении упавших в воду и чудом принявших рыбий облик осколков голубого средиземноморского неба. В конце концов, одурманенный и ослепленный, я отыскал свободную от морских ежей и крылаток гладкую коралловую глыбу, и сел на нее. Глубина здесь была чуть больше полуметра, я снял маску, и моему взгляду предстали уходящие волнами вдаль горы Маврикия. Бугор за бугром оттопыривали зеленое покрывало леса и клеточек сахарного тростника, словно чьи-то беспокойные локти и колени. А в небе над ними изогнулись целых пять радуг. Я пришел к выводу, что Маврикий мне очень по душе.