Молчали и другие свидетели смерти композитора.
В Париже, охваченном лихорадкой революции, в атмосфере всеобщей подозрительности и жестокости Месмеру оставаться было опасно. Здравый смысл подсказывал, что хочешь не хочешь, а надо срочно покинуть город, бросив дом, и спасаться бегством от робеспьеровского террора. Так, в одночасье, он лишился всего — и жилья, и состояния, и славы. В пятьдесят восемь лет, одинокий и усталый, он вынужден был стать эмигрантом.
Сначала он думал переждать лихолетье на родине, в тиши Боденского озера. Однако потом решил вернуться в Вену — ведь у него там есть дом, доставшийся ему после смерти жены, тот самый знаменитый когда-то дом на Загородной улице. Ему казалось, что здесь он обретет наконец покой и сможет продолжить свои опыты по излечению больных. С тех пор, как он оставил Вену по злой воле недругов, минуло целых пятнадцать лет.
За давностью времени Месмер мог надеяться, что ненависть местных врачей прошла, тем более что многие из них уже в могиле. Умерла Мария-Терезия, вслед за ней ушли и два императора, Иосиф II и Леопольд. Одним словом, мало осталось тех, кто бы помнил злосчастную историю с девицей Парадиз!
Но если не осталось современников скандала, то сохранилось досье венской полиции. И едва Месмер появился в Вене, он тут же в сентябре 1793 года был вызван в комиссариат как «пользующийся дурной славой врач». Ему задают вопрос, где он пребывал до этого. Он отвечает, что был на родине около Боденского озера и в «тамошней местности».
Венские полицейские тотчас же запросили магистрат швейцарского города Фрайбург, около которого, по словам Месмера, он проживал до того, как приехал в Вену. Ответ бургомистра Фрайбургского округа не содержал ничего предосудительного: поведение Месмера было «безупречно, и жил он весьма одиноко», так что факты, вопреки утверждениям о его взглядах и поступках, не подтвердились.
Тем не менее венская полиция и ее глава граф Перген затеяли новое дело против Месмера.
Так случилось, что в доме Месмера, в садовом домике, жила принцесса Гонзаго. Как человек благовоспитанный, Месмер посещал свою квартирантку. Ей тогда было интересно с человеком, только что приехавшим из Франции, где происходили такие события. Как-то речь зашла о революционерах-якобинцах. Принцесса крайне негативно отзывалась о них. С возмущением говорила об «этих нищих как о цареубийцах, разбойниках, ворах». Она была уверена, что Месмер, сам бежавший от террора и потерявший из-за революции все состояние, разделяет ее мнение. Но он, как человек широко мыслящий, говорит о том, что те, кто боролись за свободу, сами не являются ворами. Больше того, он оправдывает их, то, что они обложили налогами богатых, — так ведь и австрийский император тоже вводит налоги.
Эти речи приводят принцессу Гонзаго в ужас. Перед ней самый настоящий якобинец! И недолго думая, едва Месмер покидает ее, бросается с этой поразительной новостью во дворец. Здесь, что неудивительно, находится доброхот, который тут же строчит рапорт в полицию, а заодно донесение в высочайшую канцелярию. Когда страшное известие доходит до императора Франца, он приказывает учинить строгое дознание. После этого Месмера приводят в полицию. В ходе следствия выясняется, что «Месмер не признал себя виновным в произнесении указанных, противных государству речей и что таковые не доказаны установленным законом образом». Министру полиции ничего не остается, как «Месмера отпустить, сделав ему настоятельное внушение и строгий выговор».
Император оглашает «высочайшую резолюцию»: «Освободить из-под ареста Месмера, и поскольку таковой сам заявляет, что намерен в скорейшем времени отбыть отсюда к месту своего рождения, то следить за тем, чтобы он скорее отбыл и за время своего хотя бы и краткого пребывания в Вене не пускался ни в какие подозрительные речи».
Однако полиция уязвлена, и ей не по нутру такой исход затеянного ею дела. Тем более что сыщики опасаются жалобы со стороны Месмера на их незаконные действия. И тогда в полицейском управлении сочиняют с целью благополучно замять дело следующий поразительный документ:
«Ввиду того что освобождение Месмера не может почитаться доказательством его невиновности, ибо он искусным отрицанием произнесенных им, согласно имеющимся показаниям, предосудительных речей отнюдь не очистился в полной мере от тяготеющего над ним подозрения и избегнул, в соответствии с сим, официального объявления «предписания удалиться», лишь поскольку сам настоятельно представил о своем намерении отбыть без задержки; посему следует поставить его в известность о том, что оглашение через печать не должно иметь место и что он, Месмер, поступил бы правильно, отказавшись от официального оправдания и тем паче признав мягкость, каковая в обращении с ним проявлена».
Так дело было замято, и в Австрии могли думать, что с «непокорным и опасным» Месмером покончено навсегда.
Что было ему делать? В Вене оставаться он не мог, во Франции террор, в Европе бушует война. С трудом он добирается до благословенной Швейцарии и поселяется в тихом кантоне Фрауэнфельде. Здесь в небольшой горной деревушке он живет в полном уединении, замкнуто. Занимается частной врачебной практикой, лечит местных крестьян.
И никто не подозревает, что это тот самый доктор, имя которого еще недавно гремело по миру, с которым боролись академики и чуть ли не все врачи Европы, о котором написали сотни трудов и брошюр.
Теперь он забыт. Как скажет Стефан Цвейг, «едва ли найдется во всей мировой истории пример столь стремительного падения с вершины шумной славы в бездну забвения и безвестности; едва ли мы найдем чью-либо биографию, в которой полная безвестность пришла бы за поражающими триумфами и так же скоро, как в этой замечательной и, можно сказать, неповторимой судьбе, судьбе Франца Антона Месмера».
И что удивительно, Месмер свое изгнание переносит стоически, он не ропщет на судьбу, кажется, он смирился. Но вот отгремели пушки революционного Парижа, погасли кровавые сполохи, и друзья предложили ему вернуться, открыть клинику, собрать вокруг себя новых учеников. Месмер отказался. Он не хочет больше словесных битв и научных споров, с горечью и одновременно с гордостью заявляет: «Если, несмотря на мои усилия, мне не выпало счастье просветить своих современников относительно их собственных интересов, то я испытал все же внутреннее удовлетворение, исполнив свой долг перед обществом». В душе он надеялся, что идеи его будут жить и после его смерти. Будущее, пророчески предчувствовал он, воздаст должное его открытию и трудам. И он окажется прав.
Впрочем, еще при его жизни последователи Месмера, ничего не зная о его судьбе, будут распространять его методы. Повсюду растет интерес к его учению. В Берлине указом прусского короля учреждается комиссия для повторной проверки «животного магнетизма». И та самая академия, которая отвергла его учение, теперь, почти сорок лет спустя, в 1812 году, берется за исследование магнетизма. Кто-то вспоминает, что выдвинувший проблему доктор Месмер еще жив. «Не может быть!» — удивляются члены комиссии и решают вызвать человека, открывшего магнетизм, в Берлин, чтобы он разъяснил свой метод. На приглашение приехать Месмер отказывается, ссылаясь на старость и усталость. Тем более он не хочет больше ввязываться в борьбу. Но академики не унимаются. К Месмеру посылают королевского эмиссара, профессора Вольфарта, с полномочиями «просить изобретателя магнетизма господина доктора Месмера сообщить все сведения, которые могут служить к ближайшему установлению, описанию и уяснению этого важного предмета, с тем чтобы содействовать этой поездкой целям комиссии».
Профессор Вольфарт посетил Месмера в его уединении. В своем отчете он написал: «Я увидел, что первое же личное знакомство с изобретателем магнетизма превзошло все мои ожидания. Я застал его погруженным в ту благотворную деятельность, которой он себя посвятил.
В его преклонном возрасте тем более удивительными показались мне широта, ясность и проницательность его ума, неутолимое и живое рвение, с которым он делится своими сведениями, его столь же простая, сколь и выразительная, крайне своеобразная благодаря удачным сравнениям речь, а также изящество его манер и любезное обхождение.
Если взять огромный запас положительных знаний во всех отраслях науки, какой не часто встретишь у одного ученого, и благожелательную мягкость сердца, сказывающуюся во всем его существе, в словах, поступках и во всем окружении, если взять еще и могучую, почти чудесную силу воздействия на больных, оказываемого его проницательным взором и даже спокойным поднятием руки, если прибавить ко всему благородную, внушающую благоговение внешность, — то таковы будут главные черты в портрете Месмера, такого, каким я его нашел».
И действительно, Месмер оказал самый радушный прием профессору, щедро делился с ним опытом и идеями, позволил присутствовать во время приема больных. Больше того, он передал ему свои заметки, чтобы тот сохранил их для потомства. Он заявил при этом: «Так как путь моей жизни вот-вот оборвется, для меня нет дела более важного, чем посвятить остаток своих дней исключительно практическому применению того средства, в огромной пользе которого убедили меня мои наблюдения и опыты, с тем чтобы мои последние труды умножили число фактических данных».
Вот так, как справедливо заметит тот же Стефан Цвейг, нам неожиданно достался портрет этого замечательного человека в преклонных летах, после того как он прошел все ступени славы и ненависти, богатства и бедности и, наконец, забвения, с тем чтобы спокойно и величественно встретить смерть убежденным в непреходящей ценности своей жизни.
Его последние годы — закат мудреца, искушенного и просветленного духом исследователя. Материальные заботы не угнетали его, так как французское правительство назначило ему пожизненную ренту в возмещение миллиона франков, потерянного им во время революции. Его ум сохраняет прежнюю живость, зрение ясность, а слух остроту, он применяет свою магнетическую силу ко всем, кто обращается к нему за помощью; часто посещает больных в отдаленных селениях. Из прежних привычек, а точнее, увлечений он сохранил любовь к музыке. Каждую неделю он посещает концерт у князя Дальберга. Особенно ему доставляет удовольствие игра на стеклянной гармонике. Слушая, Месмер переносится в молодые годы, вспоминает юного Моцарта, других посетителей в его доме на Загородной улице — Глюка, Гайдна, да Понте, Метастазио, Касти…
Месмер завещал похоронить его как простого смертного, без какой-либо пышности. Так и сделали. Тело его (он умер 5 марта 1815 года) предали земле на кладбище в Мерсбурге, что по ту сторону Боденского озера, в Южной Баварии, напротив города Констанц, возле которого он родился. На могиле соорудили символический памятник в форме мраморного треугольника, с мистическими знаками, солнечными часами и буссолью, которые должны аллегорически изображать движение во времени и пространстве. Позднее над могилой воздвигли новый памятник в знак уважения к трудной судьбе великого пророка и врача — предтечи современной психотерапии.
Месмер пророчески предчувствовал, что не современники, а будущее воздаст дань его трудам и лишь после его смерти идеи его начнут полнокровную жизнь. Хотя сам он оказался, как мы уже сказали, лишь предтечей открытий в психотерапии. Месмер — первый профессиональный врач нового времени, открывший то благотворное воздействие, которое оказывает на больного человека владеющий даром внушения.
К сожалению, он не пошел дальше и не объяснил эти явления, а видел в них лишь магнетическое действие на психику. Это сделают его ученики и последователи, объяснив, что непостижимый флюид — это психическая передача воли в чужое сознание, то есть внушение — один из самых решающих факторов при всяком психическом воздействии. С развитием науки о психологии внушение, прежде именовавшееся месмеризмом, признают научно обоснованным врачебным средством те, кто когда-то травил и преследовал Месмера.
Верно сказано, что из опороченного открытия Месмера возникнет совершенно новый род науки: психотерапия. Но и на оккультные науки месмеризм окажет влияние, в том числе на религиозные и мистические течения. Без него немыслим был бы спиритизм (без той самой впервые примененной Месмером цепи), без понятия транса и связанного с ним ясновидения немыслима и Бла-ватская с ее теософическим учением. Все оккультные науки, все телепатические, телекинетические опыты, все ясновидящие, вещающие по снам, — все в конечном счете опираются в своих методах на «магнетические» изыскания Месмера. И не случайно до середины XIX века не применяли термин «гипноз», а использовали понятие «магнетизм».
Яркое тому подтверждение мы находим в произведениях Александра Дюма-отца. Об этом не так давно говорил наш видный психотерапевт М. И. Буянов. Михаил Иванович — известный также дюмавед. В его исследовании «Дюма, гипноз, спиритизм» собраны удивительные факты о сомнамбулизме — самом глубоком гипнотическом состоянии, которое наблюдал еще Пюисегюр. М. И. Буянов приводит отрывки из редкой книги Александра Дюма «Мои воспоминания», никогда не издававшейся на русском языке, и, когда требуется, комментирует их. Во втором томе этих воспоминаний Дюма писал о Месмере и его последователях.
В оглавлении у Дюма сказано: «Магнетизм. — Операция на одной сомнамбуле. — Я даю себя замагнетизировать. — Мои наблюдения. — Я тоже магнетизирую. — Эксперименты в дилижансе. — Эксперимент у прокурора Жуани. — Маленькая Мари Д… — Ее политические предсказания. — Я вылечиваю ее от страха».
«Как и я, и Казимир Делавинь, — пишет А. Дюма, — так и весь научный мир был очень озабочен примерами великой силы магнетизма, оспариваемой со времени Месмера.
Один из лучших хирургов нашего времени, Жюль Клоке, прооперировал мадам Пл. от рака груди. Та, приведенная магнетизером в состояние транса, не проявила никаких признаков боли.
Мадам Пл., на которой был совершен этот необычный эксперимент, было 74 или 75 лет; прошло уже 10 лет, как она овдовела. Мадам Пл. во второй или третий раз перенесла припухание желез правой груди.
Доктор Шап лечил эту больную; в этих целях он неоднократно использовал магнетизм для излечения мадам Пл. от опухоли, но болезнь зашла слишком далеко, и он решил воспользоваться магнетизмом лишь для того, чтобы облегчить, если удастся, мучения пациентки в момент операции.
Вызвали Жюля Клоке и попросили оперировать усыпленную больную; он согласился: ему ведь хотелось убедиться в существовании явления, в котором сомневался, и, понятно, ему хотелось одновременно избавить пациентку от страданий, связанных с одной из самых болезненных в хирургии операций.
Доктор Шап замагнетизировал больную и привел всю правую сторону ее груди в состояние полной нечувствительности.
Вначале был сделан разрез в И дюймов, затем второй — длиной в 9 дюймов. Благодаря этим разрезам можно было тщательно вырезать несколько разных желез (в том числе и подмышечных). Во время операции, которая длилась 10 минут, больная не выказала никаких признаков боли. Хирургу даже казалось, по его собственным словам, будто он резал труп; только когда операция закончилась и рану стали обмывать губкой, больная, не выходя из транса, дважды воскликнула: «Кончайте же! Не щекотите меня!»
Едва операция закончилась, больную вывели из состояния транса; она ни о чем не помнила, не испытала никакой боли и выразила большое удивление, узнав, что ее прооперировали.
Повязки были наложены как обычно. Налицо были симптомы быстрого выздоровления.
На седьмой день мадам Пл. уже совершила прогулку — правда, в коляске.
Выделение гноя уменьшалось, рана быстро зарубцовывалась, как вдруг к вечеру на пятнадцатый день после операции больная стала жаловаться на сильное удушье, появился отек нижних конечностей. Вот так шли дела.
И вдруг случилось нечто сверхординарное.
У мадам Пл. была дочь; эта дочь приехала из провинции, дабы ухаживать за матерью. Доктор Шап привел ее в состояние сомнамбулизма и обнаружил у нее склонность к ясновидению.
У дочери вызвали магнетический сон и спросили о состоянии матери. Дочь как бы напряглась, ее лицо сморщилось — вдруг она расплакалась.
Она сообщила, что на следующее утро тихая, но неизбежная смерть настигнет ее мать.
Ее спросили о состоянии внутренних органов матери. На это дочь заявила, что легкое с правой стороны не действует вообще, оно полно гноя — особенно со стороны спины. С левой же стороны легкое здоровое, именно оно и поддерживает жизнь. Печень и другие внутренние органы были, по ее словам, нарушены, окрашены в беловатый цвет; кишечник не был поражен.
Эти заявления были сделаны в присутствии свидетелей.
На следующее утро в указанный час мадам Пл. умерла. Вскрытие было проведено в присутствии представителей Академии наук: состояние трупа полностью соответствовало описанию, сделанному сомнамбулой.
Это все сообщили газеты, все это было зафиксировано в соответствующих протоколах, все это подтвердил мне и сам Жюль Клоке однажды, когда мы беседовали — еще до изобретения хлороформа — о тех великих тайнах природы, в которых теряется человеческий разум.