«Мне хотелось прежде всего, — уточняет она, — заставить мечтать людей, которые постоянно видят по телевизору что-то жуткое». Она хотела рассказать историю в манере фельетонистов прошлого века:
«Я их себе представляю школьниками, которые покатываются от хохота над приключениями своих персонажей. В их рассказах есть легкость, есть то, что позволяет публике чувствовать причастность к происходящему. Теперь все совсем не так. Фельетонисты не хотят изображать себя в своих произведениях, теперь авторы думают о себе то, что видит публика. Впрочем, они знают, что смогут объясниться не только в своих книгах».
Предлагая брату сотрудничество в работе над сценарием, Франсуаза лукаво подмигнула противникам инцеста. «Франсуаза Саган чувствует вкус к скандалу, — писал критик Жан-Клод Лонгэн по поводу «Борджиа»[241]. — К скандалу, который начинается чарующей музыкой, нежной, немного нереальной, которая проникает постепенно в сферу незыблемого, разрастается подспудно и разражается внезапно сильным всплеском, шокируя и зачаровывая мир». «Показать счастливую любовь Цезаря Борджиа и его сестры Лукреции, — пишет он, — сегодня означает бунт».
Так, альянс Франсуаза Саган — Жак Куарэ в качестве интерпретаторов истории инцеста заключал в себе большую долю лукавства по отношению к обществу, которое боялось затрагивать тему, обойденную даже Библией. Уже в своей первой пьесе «Замок в Швеции»[242] она затронет тему двусмысленности этой сердечности между братом и сестрой. Реплики Элеоноры и Себастьяна в начале третьего акта дадут нам ключ к ее пониманию:
Элеонора. Мы входили бы, держась за руки, в «Максим» или ночной клуб. Рассеянно здоровались с несколькими друзьями… вот так…
Себастьян. У меня был бы очень влюбленный вид. На нас смотрели бы с дрожью. «Знаете, это Элеонора фон Милхем, которая разорила этого несчастного Клико. Со своим братом. Они, кажется, вместе, может быть, в Швеции. И пошло-поехало…»
Элеонора. Мы бы посмеялись… Разглядели бы в толпе лицо, я бы тебе посоветовала какую-нибудь молодую женщину, ты бы ее отверг. Я задумчиво смотрела бы иногда на мужчин…
Себастьян. А потом мы пошли бы танцевать… Было бы много музыки, мелькали бы чьи-то профили, они бы расплывались, улыбки, много улыбок. Я обожаю Париж.
Элеонора. А на заре мы бы вернулись. Часа в два или в четыре. И до последнего момента заставили бы их рассчитывать на маленькое приключение.
Себастьян. А они так бы и остались ни с чем. Или мы бы потерялись, и тот, кто пришел бы позже, рассказал все другому. И мы выпили бы розового шампанского, чтобы проснуться. Ты бы сказала: «Я старая, сумасшедшая и некрасивая». Это было бы на заре.
Элеонора. И ты бы сказал: «Я распутник, паразит и бездарность».
Себастьян. Как мы были бы счастливы!..
На самом деле Франсуаза и ее брат Жак действительно были счастливы, когда жили в одной квартире на улице Гренель. «Мы вели бурную жизнь между Парижем, Сен-Тропе и Межевом», — вспоминает Жак Куарэ. «Мы устраивали потрясающие праздники», — добавляет Франсуаза Саган. В этот период, особенно насыщенный событиями, она встречает Регину, еще не ставшую великой жрицей парижских ночей. Она служила барменшей в «Виски-а-гого» на улице Дю Божоле, рядом с квартирой, где недавно умерла Колетт. Франсуаза приняла у себя молодую девушку, которую заметно смущал ее невероятный успех.
Двадцать шесть лет спустя Франсуаза вспомнит эту встречу в связи с интервью, которое Регина сделала для «Пари-Матч»[243]:
«Ты мне сказала “здравствуй”, и я поняла, что я очень тебе близка. Я нашла сестру. Я чувствовала себя так хорошо, естественно. Рядом с тобой не могло случиться ничего плохого для меня. Это было важно, потому что я пережила очень тяжелые моменты из-за всех этих людей, которые так подло со мной поступили».
Она пришла на следующий день, через день и потом заходила почти ежедневно. Франсуаза укрывалась у Регины. Это было также идеальное место, чтобы принимать журналистов и фотографов, которые по-прежнему ее преследовали.
Ради забавы и от усталости она подыгрывала создателям мифа о себе:
«Про меня говорили много глупостей, но я считала, что так лучше, чем если бы меня представляли, например, на кухне. Быстро ездить, пить виски, вести ночную жизнь — все это для меня естественно. Поэтому я решила носить свою легенду как вуалетку…»
«Меня очень легко может охватить сильная страсть к кретину, который послезавтра увезет меня в Бразилию». Великая путешественница всегда держит в порядке свой паспорт. Для нее это самая ценная вещь, как она сказала своему другу Марку Франселе[244], перед тем как поведать историю, которая с ней произошла:
«Однажды я застряла в Мексике, это было пятнадцать лет назад, с одним плутишкой. Когда я захотела уехать, он стащил мои документы. Я стояла ночью посреди Акапулько без гроша в кармане. В баре галантный мафиози посмеялся над моей историей и отправил несколько крепких ребят за моим паспортом, а потом одолжил мне свой самолет, чтобы я могла долететь до Нью-Йорка».
В Нью-Йорке, куда она отправилась во второй раз в 1956 году, также не обошлось без приключений. Накануне своего возвращения во Францию романистка в обществе композитора Мишеля Магна зашла в маленький французский бар на Бродвее и решила выпить скотч. Как раз тогда проходили президентские выборы. Сторонники и противники Эйзенхауэра так горячо обсуждали политику, что дискуссия перешла в драку. Мишель Магн, вмешавшийся в заварушку, получил сильный удар кулаком. Франсуаза, вооружившись сифоном, устремилась к нему на помощь. Они не пострадали, но решили разыграть из себя тяжелораненых, чтобы удивить друзей в Орли. Но забыли о существовании прессы.
Когда они спустились с трапа самолета, фотографы тут же нацелили камеры на пару в бинтах. Они походили на двух поссорившихся детей. Мишель Магн, большой шутник, немного перегнул палку и наклеил еще и пластырь. Среди встречавших была Вероника Кампьон, которую Франсуаза Саган с нежностью звала Плок (себя она окрестила Плик, в честь персонажей Кристофа, одного из создателей комиксов, предшественников Штрумпфов).
По приезде из Нью-Йорка 23 октября 1956 года молодая романистка телеграфировала подруге, жившей на улице Константинопль в восьмом округе: «Добралась хорошо. Пошли новости Плок. Всего хорошего, Плик». Возле «Отель Пьер», рядом с Центральным парком, Франсуаза Саган и Мишель Магн слегка нарушили приличия сумасшедшим хохотом и безумными выходками. Все было поводом для развлечения, особенно для Мишеля, который увидел Америку глазами озорного мальчишки.
В письме Веронике, своей дорогой Плок, Франсуаза рассказывает о нескольких проделках молодого человека, не знавшего ни слова по-английски:
«Он устроил жуткую сцену даме, которая выбросила шкурку от банана туда, куда он засунул свои письма, приняв коробку с мусором за почтовый ящик. Потом, так и не сумев назвать мальчику-лифтеру номер 2008, он отправился, нажав какую-то кнопку наугад, наверх и потом спускался двадцать шесть этажей по лестнице, наличие которой, кстати, в США большая редкость…»
Франсуаза продолжает на английском, подчеркивая, что бедную Плик измучили журналисты, которые безумно интересуются ее личными переживаниями. И заканчивает свое письмо так: «Напиши мне скорее, бывают минуты, когда мне все здорово надоедает. Я целую тебя, Плик». В эту поездку она без ума от джаза, слушает всю ночь «Голос Америки», Билли Холидэй[245], черных музыкантов, которым, чтобы произвести впечатление, подпевал Мишель.
Она приглашена на коктейль к Либерманам (Александр, главный редактор «Вог», еще и скульптор, его жена Татьяна была любовницей Маяковского), она приходит на вечеринку в маленьком отеле между Третьей авеню и Лексингтон-авеню, где они живут. Это респектабельный квартал, который напоминает Пале-Рояль. Она совершенно очаровала артистов и писателей, с которыми познакомилась. Первое издание «Смутной улыбки», составившее 150 тысяч экземпляров и выпущенное Дютоном, было тотчас продано, едва появилось на рынке[246].
Труман Капоти был одним из постоянных гостей Алекса и Татьяны Либерманов, они познакомились с ним в Сен-Тропе, у них был дом в Боваллоне. Через них Франсуаза познакомилась с Марлен Дитрих и воспользовалась этим, чтобы раскрыть маленькую тайну: «Марлен повсюду рассказывала, что ранним утром я прокатила ее в “ягуаре” по Елисейским Полям. Это была чистая выдумка, которая в очередной раз подтверждала мою скандальную репутацию. “Ну как, вы оправились после нашей автобаллады?” — бросила я ей. Она не осмелилась ничего сказать и покраснела».
Франсуаза Саган и Мишель Магн на четыре дня съездили во Флориду и приобщились там к рыбалке. Об этом она написала Веронике Кампьон:
«Я в Кэй Вест, солнце печет беспощадно, со мной Магн и Петер, ты его не знаешь, я тебя в Париже познакомлю — он приедет 15 декабря… Я не создана для путешествий, еще раз в этом убеждаюсь. Здесь хорошо, в основном из-за Петера, но в начале… о, ля, ля… Я решила больше не путешествовать, только с Плок, потому что очевидно, что это не путешествие, а приключение.
Моя Вероника, я тебя ужасно люблю, я скоро вернусь, целую тебя. Франсуаза Плик Саган. Вот возьму и подпишу следующую книжку Франсуаза П. Саган. Все будут думать о какой-то тайной свадьбе, а это будет Плик… Ха, ха, ха. Я так и сделаю. Ты нашла новый дом за городом? Как все эти проныры, которые называют себя моими друзьями? С ума сойти можно, как я всех вас люблю. И тебя первую, моя дорогая добрая святая Плок. Я так рада вернуться. Хотя Петер… Он тебе понравится.
P.S.: Я больше не пью. Магн тебе передает огромный привет. Он поймал барракуду. Он какой-то красный, вид растерянный, я за него боюсь. Тропики, как говорит Петер, это не Лизьё[247]. Сегодня после полудня я наблюдала за рыбой, которую вот-вот поймают, и поняла, какой у меня теперь будет девиз: “Умереть или покончить с собой”, — Плик».
Мишель Магн живет в маленькой квартирке на улице Лепис на Монмартре. Он помешан на музыке и часто рассказывает Франсуазе Саган о своих экстравагантных проектах. Они вместе сочинили песни для Мулуджи[248], Джульетты Греко[249], Анабеллы. Он садится за пианино, она слушает и начинает напевать слова. Это напоминает автоматическое письмо — в ее душе возникают слова об угасании любви:
Сначала было четыре песни: «Не любя вас», «День», «Вы — мое сердце» и «Вальс». Их исполняла Джульетта Греко. Запись происходила в «Аполло» в присутствии Франсуазы, которая специально приехала из Сен-Тропе. Атмосфера была натянутая. Греко нервничала и хмурилась, Мишель Магн сказал ей с раздражением: «Если вы недовольны оранжировкой, обратитесь к Мишелю Леграну»[250].
На презентации диска в июне 1956 года в студии на улице Аржантейль загорелая, в белом костюме, с отсутствующим видом Франсуаза Саган отбывала положенное приличием время. Джульетта Греко, кутаясь в мексиканскую шаль, объясняла журналистам: «Перед тем как познакомиться с Франсуазой, я была о ней не слишком высокого мнения, но когда она мне предложила свои песни, я поняла, какой у нее потенциал, что она неисчерпаема, у нее отличный французский!» У молодой романистки было восемь готовых песен о прекрасных летних вечерах, об одиночестве, о белых ночах. Франсуаза не знала, кому их предложить.
С Анабеллой Швоб из Люрса Саган познакомилась в «Каролл’с», кабаре на улице Понтье, куда она зашла в сопровождении Мишеля Деона. Тогда он писал свой роман «Обманутые надежды» в доме, который Франсуаза сняла в Адэнвиле, деревне близ Сэн-э-Уаз, рядом с Удэном. «Я бы предпочла, чтобы мои песни спели вы», — говорит она Анабелле, которая в героические времена Сен-Жермен-де-Пре стала одновременно сообщницей и соперницей Джульетты Греко.
Это было началом дружбы, основанной на совместном отдыхе, порой сумасшедшем, порой спокойном, но всегда полном каких-то авантюр. После войны, времени оккупации, молодежь нуждалась в разрядке, и это напряжение смогло разрядиться в Сен-Жермен-де-Пре. Та же веселость и беззаботность царила позднее в обществе друзей Франсуазы в Сен-Тропе. Свобода романа «Здравствуй, грусть!» отражала их восприятие жизни. Об этом говорит Даниэль Желин: «Мы доставляем себе изысканные наслаждения»[251].
Он играл в ее четвертой пьесе «Превратности фортуны», поставленной в «Театре Эдуарда VII» в январе 1964 года. Тогда она снимала квартиру близ старого порта, где жил Поль Элюар. «На двери ванной у него были приклеены статьи, фотографии, карикатуры: настоящий музей сюрреализма», — вспоминает он. Отель «Понш», который принадлежал Альберту и Марго Барбье, где она занимала обычно 22-й номер с террасой, олицетворял для нее нечто тропезианское.
Там пил ликер Пикассо, писал, глядя на море, Борис Виан, Мулуджи пел во время ужина в старом рыбацком бистро, открытом в 1885 году, когда Ги де Мопассан[252] назвал Сен-Тропе, где так долго жила Франсуаза, «девой моря»[253]. Она и ее друзья оставили о «Понш» и радостные и грустные воспоминания, в зависимости от дня, месяца, года. Альберт умер, Марго сохранила отрывочные воспоминания:
«Франсуаза поднималась в четыре часа пополудни, она писала в постели… Любила играть на фортепьяно, а Джульетта Греко пела о Сен-Жермен-де-Пре… Ночами играли в карты… Мы жили как в семье. Мой муж ходил встречать Франсуазу на вокзал Сен-Рафаэль… Когда снимали “И Бог создал женщину…”, Брижит Бардо ходила по “Понш” обнаженная. “Прикройся, ты некрасивая”, — сказал ей Альберт. “Я не красивая?” — воскликнула изумленная Брижит».
В Сен-Тропе Франсуаза Саган и Брижит Бардо чувствовали себя тем более комфортно, что родители отправили их туда перед войной на каникулы. Как и Анабелла, которая приехала туда впервые со своей матерью в 1932 году, в возрасте четырех лет. Для Жан-Клода Мерля, старого проказника Сен-Жермен-де-Пре, бывшего организатора дискотеки, расположенной на улице Сен-Бенуа, Сен-Тропе стал постоянным местопребыванием. Этот беспечный весельчак, считавший своим призванием веселить современников, привлек Франсуазу к участию в организации в отеле «Понш» нелепой конференции по пчеловодству.
«Мы заказали афиши. Местная пресса сообщила о готовящемся мероприятии со всей серьезностью. Никто не мог предположить, что это розыгрыш. Из Моля (Вар) приехало много пчеловодов. Когда вошла Франсуаза в полосатой желто-зеленой майке, зал был полон. Майками под пчелиный окрас всю компанию снабдил бутик “Шоз”. В течение часа она молола чушь и в итоге сравнила пчелиную матку с английской королевой. Пчеловоды, наконец поняв, что им морочат голову, в ярости уехали. Альберт Барбье, естественно, тоже был недоволен. Дело закончилось пирушкой».
«Каждый человек от природы либо игрок, либо не игрок; игроками рождаются, как рождаются рыжими, умными или злопамятными», — замечает Франсуаза Саган в книге «В память о лучшем».
«Это правда, — пишет она, — что деньги, пока играешь, опять становятся тем, чем и должны были бы оставаться раз и навсегда, — игрушкой, жетонами, чем-то взаимозаменяемым и не существующим в природе вещей»[254].
Очень рано она научилась контролировать себя в отношении культа денег, который, по ее мнению, огрубляет: «Когда я была маленькой, нам не позволяли за столом говорить ни о деньгах, ни о частной жизни, ни о здоровье. Теперь все только об этом и говорят»[255].
В ее глазах это признак того, что теперь многие не придают значения правилам хорошего тона:
«Проявлять вежливость — значит думать заранее. “Можно ли здесь положить свое пальто?” “Нужно ли, прежде чем присесть, подождать, пока присядет она?” “Не будет ли удобнее придержать ей дверь?” Наконец, просто всякие мелочи. Это странно, но куртуазность — это актуально для демократии, потому что она исключает неравенство, делает невозможным пользоваться чем-то, не заботясь о другом. Но это забота о том, кто рядом, или о людях своего круга. Собственно говоря, куртуазность — это представление о другом… с привкусом беспокойства о взаимопонимании»[256].
После конфликта с издательством «Дифферанс»[257]в марте 1985 года Франсуаза Саган, изложив свои претензии в коммюнике, адресованном прессе, выразила свою жизненную позицию. «Я сожалею, что беспокою вас ужасной историей, связанной со злоупотреблениями, но, поскольку я могу оказаться не единственной пострадавшей, я выражаю протест», — говорит она в преамбуле. И заканчивает в том же тоне: «Я заранее вас благодарю и повторяю свои извинения за то, что отняла у вас время по столь ничтожному поводу».
Такое поведение вполне соответствует буржуазному сознанию в хорошем смысле этого выражения, когда оно является плодом воспитания, требующего внимания к окружающим. Это ей дала мать, исключительные манеры которой стоит отметить. Франсуаза всегда старалась, чтобы ее ничто не могло оскорбить. Даже вызывающе вульгарная грубость какой-нибудь Мануш, предназначенная эпатировать галерку.