Не меньше радовали Харуна остроумные реплики поэта Абу-л-Атахии. Многие другие надимы, известные своими талантами, надолго или всего на несколько месяцев становились товарищами халифа в его ночных бдениях. Среди них был прославленный Абу Нувас, один из величайших арабских поэтов, Аббас ал-Ахнаф, Салм ал-Кашир, Мерван ибн Хафсан и другие поэты и музыканты.
Ибрагим, сводный брат Харуна[34], занимал особое место в окружении повелителя. Этого надима действительно ждала необычная судьба, поскольку впоследствии он и сам ненадолго занял халифский трон.
Ибрагим и Улайя, получившие очень глубокое образование, стали певцами и музыкантами, «такими, каких не бывало ни до, ни после проповеди ислама». Харун, который был значительно старше обоих, питал к ним самые нежные чувства. Назначив Ибрагима наместником Дамаска, он так тосковал в разлуке с ним, что отозвал его обратно в Багдад и ввел в круг своих ближайших друзей. Ему никогда не надоедало его слушать, но только наедине, поскольку было не принято, чтобы принц крови выступал перед кем-то кроме собственного семейства. Багдадская аристократия, как и все остальные слои общества, чрезвычайно увлекалась лирической поэзией[35]. Общественное мнение вставало на сторону того или иного поэта, подобно тому, как это происходило в Вене или малых столицах Италии в XIX в. Великие музыканты, вроде Исхака, стояли на одном уровне с самыми влиятельными лицами. Сам Харун, являвшийся подлинным меломаном, питал страсть к поэмам Абу Нуваса или Абу-л-Атахии в исполнении своего сводного брата, которому аккомпанировали певицы, гобоисты и лютнисты. Однажды, когда Ибрагим пришел к халифу, тот разрешил ему спеть поэму Ахваза перед небольшой группой своих ближайших друзей, которые его никогда не слышали. После выступления переполненный восхищением Харун приказал немедленно отсыпать Ибрагиму миллион дирхемов, и этот высокорослый и смуглый человек, своенравный и расточительный, наверное, промотал их в тот же самый день.
В транжирстве Ибрагим настолько превосходил Харуна ар-Рашида, который и сам не пользовался репутацией скупца, что однажды халиф даже разгневался. Ибрагим пригласил халифа и подал ему рыбу, нарезанную небольшими кусками. «Что это за рыба?» — спросил Харун. — «То, что ты принял за куски, это на самом деле только рыбьи языки». — «И сколько же их у тебя?» Хозяин дома ответил, что их более 150. «И во сколько же тебе все это обошлось?» — «По меньшей мере в 1000 дирхемов». Харун отказался от угощения и потребовал, чтобы Ибрагим отдал ему такую же сумму. Ибрагим подчинился. «Это серебро будет потрачено на милостыню, — сказал халиф и потребовал, чтобы Ибрагим дал еще 1000 дирхемов: — Это чтобы искупить твою расточительность, и не только эти суммы будут отданы бедным, но еще и тарелка, на которой была подана эта рыба»[36]. А она стоила более 300 дирхемов.
Завидуя таланту и успехам других артистов, Ибрагим, отличавшийся непомерным тщеславием, изгонял из своего ближайшего окружения певцов и музыкантов, которых слишком хвалили. В числе прочих настоящую ненависть у него вызывали Исхак и его отец. Став халифом, он, однако, не воспользовался своим кратковременным могуществом, чтобы расквитаться со своими соперниками на артистическом поприще. Не замарав рук пролитой кровью, этот яркий персонаж снова занял свое место во дворце, войдя в число надимов при сыне ар-Рашида Мамуне, который простил его за короткую узурпацию.
Совершенно иным человеком был Джафар Бармакид, самый близкий и самый любимый — странной любовью, как утверждали некоторые, правда, без доказательств, — друг праведного халифа. Ибрагим был огромного роста и не слишком пригожий, а Джафара отличали миниатюрность и красота, которую однажды воспел Ибрагим: «Когда описывают его красоту, пытаются сравнить ее с чистым золотом древнеегипетских монет, с жемчугом, который, скрываясь, в глубине своей раковины, доводит до отчаяния ловца; или же с золотом, которое золотильщик нанес на лист книги». Как говорят, услышав эти строки, Джафар пришел в восторг.
Являясь арбитром изящества, Джафар, всегда одетый с чрезвычайной изысканностью, был законодателем моды. Именно он ввел в употребление воротнички, чтобы спрятать свою собственную, несколько длинноватую шею. Его же рассказчики называют спутником Харуна в его ночных прогулках по Багдаду, когда халиф ощущал «стеснение в груди» — иначе говоря, скучал, — или когда он хотел «разузнать о деяниях наместников и вали, чтобы сместить тех из них, на которых обнаружатся жалобы» («Тысяча и одна ночь»).
Будучи помощником халифа и символом эпохи, когда в империи царили справедливость и благоденствие, Джафар, наряду со своим отцом Яхьей, был наиболее близким к Харуну человеком, который, как и Яхья, пользовался наибольшим влиянием вплоть до того момента, когда повелитель правоверных порвал с Бармакидами. Это был человек высочайшей культуры, замечательный каллиграф и юрист, писатель и оратор, обладавший веселым и жизнерадостным характером. В начале правления Харуна их сблизил общий вкус к удовольствиям, и между ними завязалась пылкая дружба. Поселившись в крыле дворца ал-Хулд, где жил и сам повелитель правоверных, Джафар проводил с ним все вечера вместе с остальными надимами и певицами. Учитывая их общее пристрастие к вину — Харун пил вино дважды в неделю[37], — можно себе представить, что такие развлекательные вечера часто превращались в попойку, что не мешало Джафару, отличавшемуся незаурядной одаренностью и работоспособностью, рано утром приступать к своим многочисленным обязанностям.
Мы увидим, что впоследствии Харун назначил его наместником Египта, а затем отправил его в Сирию, чтобы пресечь беспорядки. Однако в основном Джафар занимал разнообразные посты при дворе, где он заседал нередко вместе со своим отцом Яхьей и братом Фадлом, выслушивая жалобы народа и карая злоупотребления. В течение нескольких лет он был хранителем государственной печати, командовал халифской гвардией, руководил «разведывательной службой» (барид), ткацкими мастерскими (тираз), обладавшими чуть ли не имперской монополией на производство самых роскошных тканей, и монетным двором (вплоть до того, что на монетах порой значилось его имя). На всех этих поприщах он проявил свои необыкновенные способности, ум и чувство ответственности. По словам Ибн Халдуна, «он держал в руках управление всей империей» (Ибн Халдун). Наконец, Харун поручил ему опеку над Мамуном, когда тот был назначен вторым наследником после своего старшего брата Амина, сына Зубайды, которого Харун выбрал своим будущим преемником. «Богатый, как Джафар», — говорили в Багдаде. Рассказывают, что однажды певец Ибрагим ал-Мавсили, оказавшись вместе с Харуном и Джафаром, увидел прекрасный сад и захотел его посетить. «Продается ли он?» — «Да». — «Сколько?» — «14 000 динаров». Он тотчас же сочинил стихотворение об этом саде и прочитал его перед Харуном. Тот приказал выдать ему требуемую сумму, к которой Джафар прибавил 5000 динаров. Его щедрость, вошедшая в поговорку, могла сравниться только с роскошью, в которой он жил. С благоразумием, которому мог бы позавидовать Фуке, он по совету Ибрагима ал-Махди подарил свой великолепный, только что выстроенный дворец своему ученику Мамуну. Как страстный любитель музыки и поэзии, музыкант, он окружал себя лучшими поэтами, певцами и певицами и роскошно вознаграждал их, рекомендовал халифу, а при необходимости защищал, если соперники посягали на их благополучие. Впоследствии один из его подопечных, Абу Заккар, не захотел пережить его и пожелал разделить его страшную участь.
Его прекрасное чувство юмора, щедрость и влияние на халифа, которым, как все знали, он обладал, делали его одним из самых популярных людей в Багдаде. Его шумно приветствовали на улицах, и, возможно, его слава как раз и способствовала его финальному краху.
Фадл, старший брат Джафара, также входил в число на-димов. Уступая блеском лишь последнему, он, по словам Табари, обладал большим опытом и показал себя «более способным в делах».
Он был менее привязан к наслаждениям, чем его брат, не пил вина и воздерживался от участия в самых буйных вечерних застольях. Он был не менее щедрым и также осыпал милостями поэтов, назначая многим из них ежегодное жалованье. Одному индийцу, сочинившему о нем поэму, он дал 1000 динаров, скакового верблюда и одеяние, а переводчику досталось 500 динаров.
Фадл был серьезным и умным человеком, настоящим тружеником. Он на какое-то время заменял своего отца во главе правительства и тоже хранил государственную печать, пока Харун не передал ее Джафару. Он долгое время оставался доверенным лицом халифа, который, в основном, поручал ему управление провинциями и командование военными походами. Фадлу довелось послужить наместником Западного Ирана (а до того, возможно, провинции Рейи[38]), а главное, Хорасана, где он добился очень многого за счет проводимой им политики примирения в этой традиционно беспокойной провинции. Там он завоевал невероятную популярность, и говорят, что в течение его наместничества 20 000 детей были названы его именем в знак признательности за благодеяния, которые он оказал народу.
Манипулировать этим молочным братом Харуна (его кормила грудью Хайзуран), обладателем цельного и властного характера, было непросто. Он больше стремился к примирению с Алидами, чем Харун, и впал в немилость после того, как один из них, находившийся под его покровительством, сбежал. Однако он остался наставником принца Амина, поспособствовав тому, чтобы именно его подопечный был провозглашен основным наследником. Постоянное соперничество с Джафаром и тот факт, что один из них был опекуном наследного принца, а второй — его главного конкурента, следующего за ним по праву первородства, не способствовал урегулированию ситуации ни внутри семьи Бармекидов, ни в ее отношениях с Харуном.
У Яхьи Бармакида было еще два сына — Муса, ставший наместником Сирии, и Мухаммед. Оба, особенно Мухаммед, долгое время входили в круг ближайших друзей халифа. Они оба носили титул эмира, который от них, в свою очередь, перешел к их детям и племянникам. Брат Яхьи Мухаммед ибн Халид девять лет подряд занимал пост халифского постельничего.
В окружении Харуна Бармакиды встретили своего главного соперника ал-Фадла ибн ал-Раби, звезда которого разгоралась все ярче, по мере того как их — угасала. После их падения, которому он немало содействовал, Фадл ибн ал-Раби стал правой рукой Харуна. Ал-Раби ибн Юнус, его отец, был человеком низкого происхождения, но его ум и таланты позволили ему осуществлять важные функции при Мансуре, в том числе — обязанности хаджиб. Он пользовался полным доверием халифа, который поручил ему заведовать расходами, а потом назначил его визирем (тогда это подразумевало, скорее, высокое звание, чем конкретные функции), в то время как его сын занял его пост хаджиба. Фадл также был очень близок с халифом Мансуром, а затем и Харуном. Он получил государственную печать, затем в 795 г. был назначен хаджибом, а в 803 г., когда Бармакидов постигла опала, — визирем. Являясь доверенным советником Харуна, к чьему мнению очень прислушивалась и Зубайда, он оставался одной из ключевых фигур двора в период, когда политические, военные и административные функции, которые, как правило, не имели четкого разделения и часто смешивались с более щекотливыми обязанностями товарища халифа, принимавшего участие во всех забавах повелителя правоверных.
Во дворце принимали и других чиновников и высокопоставленных лиц: в первую очередь, аббасидских принцев, сводных братьев, дядей, племянников и двоюродных братьев Харуна — Аллаха ибн Мухаммеда, Али, знаменитого Абд ал-Самада, служившего пяти халифам, и многих других. Военачальник Харсама, с которым мы уже встречались, Али ибн Иса, будущий наместник Хорасана, многие другие полководцы, врач халифа Джибрил, богослов и кади Абу Юсуф также были близки этому тесному и замкнутому мирку, где рождались и рушились интриги, махинации, борьба за влияние.
Сами крестьяне плохо обращались с бедняками, какие жили среди них.
Щедрость халифа и принцев, непомерная роскошь женщин и мужчин, райские сады и постройки… Когда императрица усеивает свои туфли драгоценными камнями и наполняет жемчугом рот поэта, откуда у нее берутся головокружительные суммы, необходимые для подобных причуд? Набеги на Византию почти не приносили трофеев (великие завоевания уже закончились), а прибылей от торговли было явно недостаточно, хотя расходы двора и способствовали ее развитию. В империи Аббасидов, как, впрочем, и в любой другой, существовал только один источник, из которого государство черпало без всяких ограничений: кошельки тех, кого мы сегодня недвусмысленно именуем налогоплательщиками.
Система налогов была достаточно простой. Мусульмане платили добровольную милостыню (закат, садака), приравненную к десятине (уtup), — это одна из пяти заповедей ислама. Не-мусульмане платили подушную подать, джизью, а также поземельный налог, харадж (местное население в массовом порядке принимало ислам, чтобы избежать этого налога). Однако впоследствии этот побор распространился на все земли вне зависимости от вероисповедания своих владельцев. Фай, земельная собственность, захваченная во время завоевания, включала общинные угодья, к которым причислялось недвижимое имущество побежденных — государств, церквей, бежавших землевладельцев и пр. Государство могло либо эксплуатировать эти земли напрямую, либо передать их в частные руки на условиях уплаты налога. Таким образом, эта система, называемая катиа, или ик-та, которая была в ходу у византийцев, представляла собой долгосрочную аренду государственного имущества. Позднее, в XI в., появился вакф, своеобразная форма имущества, предназначенная для использования определенным выгодоприобретателям (частным лицам или государственным структурам: мечетям, караван-сараям, больницам). Вакф, или хабу, сохранился до наших дней.
Налог (харадж) полагалось уплачивать либо натурой в размере, который колебался от четверти до половины урожая в зависимости от конкретной культуры, либо деньгами. В этом случае его рассчитывали в зависимости от площади земли, типа культуры, а главное, качества орошения. Первая система применялась, главным образом, в Саваде, области по соседству с Багдадом, а вторая почти повсеместно. В каждом округе налог собирал государственный чиновник или откупщик. В этом случае представитель фиска назначал к выплате сумму, разумеется, ниже фактического размера налога, а разница составляла прибыль откупщика. Эта система, применявшаяся с незапамятных времен и до сих пор не вышедшая из употребления, вероятно, оставляет много места для злоупотреблений. Кроме того, крестьяне — налогоплательщики — были обязаны оплачивать большую часть расходов по сбору налогов и обеспечению жильем тех, кто выполнял эту функцию.
К этим налогам добавлялись другие, открывая простор для новых вымогательств — штрафов, конфискаций «незаконно» приобретенного имущества и земли, пошлин за защиту органов правопорядка. Дионисий Теллмахрский, монофизитский патриарх Верхней Месопотамии, в своей «Сирийской хронике» нарисовал мрачную картину участи простых людей в этом регионе незадолго до прихода Харуна к власти. В других областях империи ситуация, скорее всего, была совершенно такой же. При Харуне жизнь низших сословий нисколько не улучшилась, даже наоборот. Так, Дионисий упоминает об одном сборщике налогов, который самовольно включил в государственные угодья пространство примерно в 20 метров вокруг любого здания, которое можно было считать государственным. Другой взимал налог на любые товары, находившиеся в частных домах и лавках. Поборами облагалось все, говорит Дионисий, «включая пчел, голубей и кур», а размер налога определялся совершенно произвольно.
Если сумма налога рассчитывалась в деньгах, это обязывало крестьян немедленно продавать свой урожай, чаще всего купцам, состоявшим в сговоре с налоговой службой и предлагавшим им лишь половину реальной стоимости. За задержкой выплаты следовала жестокая кара, нередко с применением пыток. Самый мягкий способ заключался в том, что должника держали взаперти вплоть до уплаты налога. Не желая продавать свою пшеницу по бросовой цене, крестьянин часто брал деньги в долг, чтобы заплатить налог, а потом, оказавшись не в состоянии заплатить, отправлялся в город, чтобы занять еще денег и вернуть первый долг. Возникали безвыходные ситуации, когда крестьяне просились под «покровительство» аристократов вместе со своим имуществом, в результате лишаясь статуса свободных людей и одновременно своей земли, которая очень быстро оказывалась захваченной. Другие пускались в бега, чтобы избавиться от сборщика налогов, и увеличивали собой армию безработных. Они ходили из деревни в деревню в поисках пропитания и чаще всего, в конце концов, прибивались к разбойничьим бандам. Власти преследовали их, и, когда их удавалось поймать, их метили несмываемыми надписями и заставляли вернуть общине, связанной круговой порукой, всю сумму невыплаченных ими налогов. В результате все жители деревни были заинтересованы в том, чтобы вернуть своих беглых собратьев. Они без колебаний сами пускались в погоню за ними, тем самым усиливая трения в крестьянской среде. Кроме того, подобные побеги крестьян имели пагубные последствия для экономики, и власти пытались вновь заселить обезлюдевшие деревни, но не всегда успешно.
Такую же нищету в ту эпоху можно было наблюдать почти во всех сельских районах Востока: в Северной Африке, Сирии, Египте (где были введены обязательные паспорта) и Иране. В Хорасане и Мавераннахре древние идеи аграрного эгалитаризма усиливали социальный характер восстаний, которые вспыхнули почти повсеместно. Они сочетались с различными выступлениями мессианского толка[39], вроде движения Санбада Мага, Устади, «скрытого вуалью пророка» ал-Муканны, или же Абу Муслима Убиенного.
Не все крестьянские мятежи были социального происхождения. В качестве примера можно привести ситуацию в Египте в 785 г., когда омейядское восстание пошатнуло позиции аббасидских властей, но каждый раз нищета способствовала обострению любого политического или религиозного конфликта. Начиная со второй половины VIII в. пропасть между нищетой народа и головокружительной роскошью двора и привилегированных классов непрестанно расширялась.
Мансур, один из величайших мусульманских правителей, в то же время был одним из самых суровых по отношению к налогоплательщикам. Этот «самый жадный из всех халифов из рода Аббаса», по выражению Табари, не стал менять установленный при Омейядах налоговый режим. Основной для этого режима служила, преимущественно, сельскохозяйственная экономика, и он значительно варьировался в зависимости от провинции. По причине стремительной урбанизации города платили гораздо меньше, чем сельские районы. Богатые купцы были практически свободны от налогов, поскольку вопрос об уплате был предоставлен их совести. Пошлины за ввоз импортных товаров также были очень низкими, и многие торговцы полностью от них уклонялись. Мансур попытался усилить контроль, но не имел особого успеха. Таким образом, все бремя налогов лежало на сельском хозяйстве, поскольку до крестьянина было легко добраться и так же легко применить к нему любые меры воздействия.
Расточительный Махди, который постоянно нуждался в огромных денежных суммах, передал право сбора налогов армии. В тот момент это был прекрасный ход, но, в то же время, он привел к тому, что условия сбора налогов стали еще более суровыми. Несмотря на развитие сельского хозяйства, можно было наблюдать снижение уровня жизни крестьянства.
Бармакиды не предприняли ничего, что могло бы исправить положение. Будучи выдающимся администратором, Яхья стремился прежде всего увеличить богатства государства, халифа и, вполне понятно, собственной семьи и близких. Он, не колеблясь, конфисковывал земли в пользу халифа или кого-то из Бармакидов: под более или менее законным предлогом он отчуждал у владельцев выморочные или оставленные жителями владения, лавки, а также дома и земли, принадлежавшие «врагам» государства или ислама. В результате халиф и его семья[40] стали хозяевами огромных владений, приносивших колоссальный доход: для того чтобы распоряжаться землями в Египте, принадлежавшими Зубайде, был назначен специальный управляющий.
Судьба народа практически не волновала непреклонного финансиста Яхью. Он никогда не помышлял о проведении налоговых реформ, за которые ратовали самые проницательные люди в окружении халифа. Он увеличил сбор налогов за счет лучшей организации и, главное, потребовал, чтобы они взимались в соответствии с объемом урожая. Кроме того, он назначил специальных чиновников, ответственных за сбор недоимок. В районе Мосула они проявили особую непреклонность. Налогом был обложен весь без исключения домашний скот, недоимки были выколочены, и даже арабы, которые до этого времени пользовались некоторыми налоговыми послаблениями, теперь их полностью утратили. Крестьяне восстали, кое-кто бежал, особенно в Азербайджан, где они примыкали к войскам, уже успевшим взять в руки оружие, чтобы выступить против отмены привилегий, данных арабам при переселении. И в этом особенно уязвимом регионе, где нередкими были набеги хазар, к мятежникам не замедлили присоединиться неуправляемые элементы.
В Египте и Северной Африке социальные движения сопровождались антимусульманскими выступлениями. В 767 г. копты разбили мусульманские силы, присланные из Фустата для восстановления порядка. Аббасидам, в то время занятым борьбой с берберами, потребовалось пять лет, чтобы отбить Кайруан и подавить восстание. Однако при Харуне, после введения налога на распашку нови, пришел черед восстать арабам, жившим к востоку от дельты в районе Хауфа. После того как восставшие разбили регулярные силы и убили префекта, из Сирии были присланы свежие войска под командованием Харсамы ибн Айяна, одного из выдающихся военачальников Харуна ар-Рашида, чтобы положить конец беспорядку. В 789 г. были собраны дополнительные силы в 10 000 человек. Они немедленно выступили против крестьян, которые восстали в ответ на новое увеличение поземельного налога по инициативе префекта. В 793 г. последовали новый рост налогов и новые стычки, но на этот раз более серьезные. Чтобы восстановить мир, властям пришлось прислать подкрепление. Спокойствие оказалось недолговечным, и Харуну снова направил войска из Багдада, чтобы подавить новое восстание, разразившееся на другом берегу Красного моря, на юге Синая, а затем в самом Фустате, который предали огню и мечу взбунтовавшиеся солдаты. Они протестовали против «исправления» своего жалованья правительством, решившим выплачивать им 1/3 деньгами, 1/3 пшеницей и 1 /3 тканью[41]!
В Хорасане и Западном Иране другие причины усугубили недовольство, вызванное лихоимством и злоупотреблениями. В этих провинциях, ставших колыбелью аббасидской революции и давших новой империи ее самых выдающихся людей, волнения никогда не прекращались. Их инициировали и поддерживали противники Омейядов, привлекая к себе массы с помощью всевозможных обещаний, в частности, социального порядка, но они не были в состоянии сдержать свои посулы, и разочарование их сторонников соответствовало утраченным иллюзиям. Отчаявшись в своих надеждах, крестьяне возлагали вину на местных вождей, дикханов, и арабов. Мессианская пропаганда, распространившаяся в момент революции, слились с местными верованиями и, для многих, с отрицанием ислама. Для самозванных «посланников Бога» или «воплощений» Абу Муслима и им подобных не было ничего проще, чем собрать толпы бедняков, готовых поверить во что угодно, если только пообещать им лучшую жизнь. Они приветствовали любые движения, даже если те были напрямую связаны со старым манихейством или с древнеперсидской культурой, хотя иранское национальное самосознание, безусловно, оставалось совершенно в стороне от этих восстаний, так как участвовавшие в них люди были готовы пойти за каждым, кто выступит против власть имущих.
Таким образом, на момент восшествия Харуна на престол в большинстве провинций Персии шли выступления против существующего порядка. Самое опасное движение под предводительством ал-Муканны («скрытого вуалью пророка»), действовавшее в Хорасане и Мавераннахре; оказалось очень трудно искоренить. Однако ему на смену пришли мухаммирриты, исповедовавшие аналогичную идеологию. А были еще близкие к маздакизм хуррамиты и многие другие. В 796 г., после нескольких лет жестоких боев, войска Харуна наконец смогли с ними справиться.
В Табаристане и Дейлеме, областях, расположенных на побережье Каспийского моря, агитация в основном принимала форму поддержки Алидов или хариджитов. Потомок Хасана (одного из сыновей Али) Яхья ибн Абдаллах открыто выступил против Аббасидов при поддержке вождей местных племен и значительной части населения. События очень быстро приняли тревожный оборот. Силы местных гарнизонов оказались недостаточными, и, казалось, они вообще не испытывали особого желания преследовать потомка двоюродного брата и зятя Пророка, а потому борьба с восставшими, количество которых постоянно росло, шла без заметных успехов.
В 792 г. Харун ар-Рашид поставил Фадла Бармакида во главе западных провинций Ирана. Это был самый удачный выбор из возможных. Фадл воспользовался неблагоприятными погодными условиями, мешавшими военным действиям, для переговоров. Яхья ибн Абдаллах согласился сдаться в обмен на официальные гарантии. Халиф лично подписал документ, заверенный также багдадскими законоучителями и хашимитами[42]. Получив богатые дары, Яхья удалился в Медину. Но, несмотря на этот аман, он впоследствии был убит: верность данному слову не была сильной стороной Харуна ар-Рашида. Фадл, которому удалось положить конец восстанию без пролития крови, помимо этого, проделал большую работу, включавшую строительство караван-сараев и мечетей, в частности в Бухаре, и рытье канала в Балхе[43]. Наконец, он простил народу невыплаченные налоги. В результате ему удалось установить мир на территории до самого Кабула и впервые завоеванного Бамиана.
Именно в это время Фадл набрал в Хорасане войско численностью в 50 000 человек, 20 000 из которых под командованием военачальника Харсамы была отправлены в западные области империи, а остальные — в Багдад. Эти силы, призванные подкрепить карательные отряды, действовавшие при подавлении восстаний и более благосклонные к Бармакидам, чем абна, получили название аббасийя. Мы еще к ним вернемся.
Когда с восстанием Яхьи было покончено, недоверие Харуна к Алидам не улетучилось, совсем напротив, оно обратилось против Мусы ал-Касима[44], прямого потомка Хусейна, сына Али, убитого в Кербеле. Этот уважаемый всеми святой человек был взят под арест при Махди, а затем опущен. Он не вел никакой политической деятельности, но Харун приказал снова заключить его под стражу. Он умер в заточении, возможно, естественной смертью, хотя Харуна и обвиняли в его убийстве.
Империю сотрясали и другие религиозные движения с социальной окраской. Большинство из них опиралось на идеи хариджитов, исламской секты, образовавшейся после битвы при Сиффине в 657 г. Хариджиты, в основе учения которых лежало понятие свободы воли и ответственности человека, требовали права свободно избирать главу общины, независимо от его арабского или неарабского происхождения, и права восставать против него, а также выступали против единого халифа. Они разделялись на несколько течений[45], но все они боролись с государственной властью.
В первые годы правления Харуна в Джазире, в районе Нисибина, вспыхнуло хариджитское восстание, возглавил которое племенной вождь Валид ибн Тариф. Во главе тридцатитысячной армии Тариф напал на Азербайджан и Армению, которые быстро покорил. В течение двух лет Тариф собирал налоги, и авторитет центральной власти был попран. Чтобы положить конец восстанию, Харуну пришлось прислать военачальника Язида ибн Шайбани, одного из тех, кто сильнее всех противодействовал ему в момент его прихода к власти. Этот первоклассный полководец, вместе с которым Харун сражался с византийцами, в конце концов убил Валида.
В Хорасане, в районе Герата, произошло еще одно возмущение, связанное с теми же самыми религиозными и социальными причинами. Хариджит по имени Хамза ибн Адрак поднял восстание, возложил на себя титул эмира правоверных и убил наместника. Будучи отброшен в результате кровавого поражения, он укрылся в Сиджистане, а потом в Кирмане. Понадобились годы борьбы, чтобы сломить это восстание, основанное на террористической деятельности и вменявшее каждому правоверному в обязанность сражаться с халифской властью и всеми, кто ее поддерживает. Победить Адрака, обладавшего замечательной организацией, хорошей армией и удивительно действенной пропагандистской машиной, удалось только в 820 г. отрядам самообороны, созданным жителями Нишапура.
На всех этих территориях социальное недовольство и религиозные противоречия усугублялись произволом властей и жестокостью отдельных наместников. К восстанию всегда приводила нищета людей. И еще тирания, особенно если она сопровождалась вымогательством, усиливавшим нищету. Однако религиозная ненависть также могла быть очень сильной, и отвести религиозному чувству видное место в числе движущих сил человеческих поступков — вовсе не означает скатиться в иррационализм и суеверие.
Например, вполне очевидно, что объяснять события VII и VIII вв. так называемым конфликтом между семитами и ариями несерьезно. Нужно ли говорить, что население Хорасана и побережья Каспия или же Йемена и Хеджаза никогда не подходило к существующим проблемам с подобной терминологией и что нет смысла говорить о наличии в эту эпоху персидского или арабского «национализма»? К тому же было бы ошибкой рассматривать шиизм и связанные с ним ереси как исключительно иранское явление. Родиной шиизма, являвшегося, «по сути, арабским движением» (С. Cahen), были Месопотамия и Северная Сирия. Впоследствии его восприняли некоторые слои живших в городах иранцев. «Именно арабы ввезли шиизм в Персию, где его главными оплотами стал гарнизонный город Кум и колония в Куфе. Выражаемый шиизмом протест представлял собой социальное недовольство арабской аристократией, ее верой, ее государством и ее приспешниками, а не национальное возмущения против арабов вообще» (В. Lewis).
С первых лет правления Харуна ар-Рашида политические, религиозные и социальные беспорядки, которые не прекращали сотрясать империю с самого начала режима Аббасидов, приобретали все большую остроту. То тут, то там за ослепительным фасадом можно было распознать первые признаки, позволявшие предсказать потрясения, которым вскоре предстояло поставить под угрозу единство колоссального сооружения, построенного первыми двумя арабскими династиями. Крайняя централизация власти, еще усилившаяся при Харуне и Бармакидах, из-за которой все решения, даже в отношении отдаленных провинций, принимались только в Багдаде, сделала империю уязвимой. Благодаря прекрасной работе разведывательной службы барид центральная власть получала сведения обо всем, что происходило в больших и малых городах до самых границ империи. Однако этого было недостаточно, и приказы халифа и визиря, доходившие через много недель, не приносили тех результатов, которых мог бы добиться наместник, принимая решения на месте. Каковы бы ни были полномочия наместников, далеко не все они были способными и надежными людьми. Мы уже видели, что, когда в какой-то провинции неожиданно разражался кризис, халифу приходилось отправлять на место облеченного властью человека: например, Фадла Бармакида в Иран, Джафара — в Сирию. И они быстро восстанавливали порядок.
Тем не менее центробежные процессы, которые вскоре можно будет наблюдать во многих частях империи, пока не приобрели пугающего характера, и кризисы удавалось разрешать, хотя порой и с большим трудом. Казалось, что численности войск недостаточно, чтобы поддерживать порядок повсеместно, но набрать новых воинов было довольно просто, и, хотя арабы проявляли все меньше желания встать под знамена, Иран и Хорасан обеспечивали армии личным составом. Время, когда халифы доверили государство и собственную безопасность наемникам[46], еще не настало.
Первая часть правления Харуна закончилась. Юный неопытный принц превратился в монарха, все более осознающего свою чуть ли не безграничную власть. Повелитель правоверных больше не был игрушкой в руках женщин и Бармакидов: нам известно о решениях, которые он принимал вопреки совету Яхьи и даже против воли императрицы Хайзуран. Именно Харун, легко впадающий в раздражение, уверенный в себе, обеспокоенный всем, что могло угрожать его власти, приказал арестовать благочестивого и безобидного Мусу ал-Касима, разделаться с Яхьей ибн Абдаллахом, которому сам же пообещал жизнь и безопасность. Он не был ни милым персонажем театра кукол, ни «добрым Харуном» из восточных легенд, а человеком, который не терпел противодействия и даже возражений. Как большинство глав государств, он теперь предпочитал окружать себя, скорее, покладистыми, нежели слишком талантливыми людьми. Фадлу ал-Бармаки очень скоро пришлось почувствовать это на себе.
Будучи очень способным администратором и военачальником, Фадл без колебаний спорил с халифом и даже не выполнял некоторые из его решений. Эта несовместимость характеров стала одной из причин его опалы. Но хуже всего были чрезмерные, с точки зрения Харуна, успехи, достигнутые «младшим визирем» в Хорасане, и покровительство, которое он, как болтали злые языки, оказывал Алидам. Бармакиды выказывали по отношению к последним больше терпимости, чем Харун, всегда готовый подозревать потомков Али в желании отыграться. Фадл, осыпанный благодарностями халифа по возвращении из Хорасана, больше никогда не получал ответственных поручений. Несколькими годами позже он был отстранен от исполнения своих административных обязанностей.
Наместником Хорасана был назначен Али Иса ибн Махан, который совершал в этой провинции ошибку за ошибкой. Однако он принадлежал к фракции, противостоявшей Бармакидам. Кроме того, он командовал аб-ной, которая выражала недовольство созданием аббасийи, воинского корпуса, сформированного Фадлом в восточных провинциях. Сиро-иракским отрядам создание новой армии понравилось ничуть не больше. Яхья попытался воспротивиться назначению Исы ибн Махана, которого считал бездарным. Но тщетно. На самом деле халиф, без сомнения, выбрал его именно потому, что это раздражало Бармакидов, чье влияние он стремился уравновесить.
Следуя одно за другим, отстранение Фадла, возвышение его соперника вопреки советам Яхьи, назначение Фадла ибн Раби, одного из кровных врагов Бармакидов, вокруг которого теперь сплотились все недруги этой семьи, на место брата Яхьи Мухаммеда, занимавшего важный пост хаджиба, говорили о том, что халиф, через десять лет после своего прихода к власти, задумал положить конец господству всемогущего рода.
В это же самое время Харун решил оставить Багдад — и похоже навсегда. Как говорят, халиф никогда не любил этот прекрасный город, возведенный по воле его деда. Он утверждал, что в Багдаде плохой воздух, который ему не подходит. Ему не нравилась близость абны с ее привилегиями и распрями. Население огромной столицы безостановочно росло и вечно волновалось. Харун, очень озабоченный собственной безопасностью, подобно своим предшественникам, не мог здесь чувствовать себя непринужденно. По крайней мере, желание покинуть Багдад у него появлялось и раньше. Сначала он подумывал построить дворец у подножия Загроса в Западном Иране, потом заболел и отказался от своего замысла. Через два года он приказал возвести резиденцию в районе Мосула, но так и не поселился в ней. В 796 г. он, наконец, выбрал Ракку в Джазире, на левом берегу Евфрата, где со времен античности существовал город под названием Каллиник[47].
Почему именно Ракку, расположенную очень далеко от Багдада и Нижней Месопотамии, где находилось большинство политических, торговых и интеллектуальных центров империи? Если его единственными побудительными мотивами были соображения безопасности, то разве оставил бы он во дворце ал-Хулд своих жен, детей и сокровища? Вполне возможно, что в его решении поселиться на границе с Византийской империей большую роль сыграли соображения военного порядка.