Чаплин, конечно, сразу понял, с какой стороны был нанесен удар.
— После моей речи о втором фронте, — заявил он тогда, — против меня оказалось девяносто процентов всей прессы.
Могущественные хозяева этой прессы приложили все усилия, чтобы опорочить имя великого актера. В дни ожесточенных боев против гитлеровских армий весной 1944 года самая распространенная нью-йоркская газета «Дейли ньюс» уделила суду над Чаплином больше места, чем началу наступления западных союзников на Рим. Газеты обливали артиста грязью и ложью, на протяжении многих месяцев смаковали выдуманные «подробности». Они публиковали фотографии, на которых изображалась процедура снятия с «преступника» отпечатков пальцев; в красноречивом соседстве с ним красовались стальные наручники…
Перед вынесением приговора подсудимый использовал свое право на последнее слово. Несмотря на все испытания, он не поддался чувству страха. Он меньше всего говорил о себе и о молодой женщине, послужившей слепым орудием в руках его врагов. Он посвятил свою речь судьбам Америки и ее народа; он говорил, что жизнь дается людям не для горя и слез. Для простого народа война означает лишения и смерть, для богачей — дополнительные барыши. Чтобы положить конец войне, надо покончить с фашизмом. Именно этим занята сейчас Советская Армия, это же должны делать армии Соединенных Штатов и Англии. Хотят ли американские женщины, чтобы гибли их сыновья и мужья? Конечно, нет! Он, Чаплин, тоже этого не хочет.
Из обвиняемого Чарльз Чаплин стал обвинителем. Его речь газеты, конечно, не напечатали. Он едва избежал опасности быть приговоренным к тюремному заключению — для этого не хватило голосов присяжных.
После провала затеи с судом реакционные американские газеты еще долго продолжали дуть в свою дудку и требовали то изгнания Чаплина, то ссылки на каторгу, то предания его гражданской казни и вечному забвению. Бешеная травля не сломила волю художника, не заставила его отречься от каких-либо своих взглядов и симпатий. Это нашло свое отражение, в частности, в том факте, что в разгар травли, в сентябре 1944 года, он отправил специальное приветствие советской молодежи. В нем говорилось: «Я приветствую молодежь Советского Союза, будучи уверенным, что наш мир создан для достойных — старых и молодых, ибо юность и старость нераздельны, — и будучи уверенным, что в области искусства вас ждет яркое будущее, полное славных достижений, красоты и увлекательных поисков».
Но травля, пережитая Чаплином, все же оставила в его душе заметный след. По свидетельству некоторых лиц, этот веселый и общительный человек, любивший гулять по широким, солнечным бульварам Голливуда, посещать экзотические гавайские и филиппинские клубы, почти перестал выходить из своей виллы, добровольно заточив себя в ней, как некогда в 20-х годах.
На сей раз он вынужден был (если судить по его дальнейшему творчеству) распроститься с мечтой, высказанной им несколько лет назад: «Я хочу видеть в своей стране подлинную демократию».
В таких условиях и приступил Чаплин к созданию фильма «Мсье Верду». В стане реакции картина вызвала новую волну ярости своим высмеиванием теории «свободного предпринимательства», острой критикой пороков буржуазной системы.
Меньше всего сомнений в том, в чей адрес была направлена сатира фильма, существовало у врагов Чаплина. Среди них выделялись профашистский Американский легион и так называемый Национальный легион благопристойности— могущественная реакционная католическая организация, созданная в США в 1933 году и осуществляющая фактическую цензуру кинофильмов. Оба легиона решили прибегнуть к самому сильнодействующему средству — к организации бойкота чаплиновского фильма. Используя открытое давление, пикетирование, угрозы занесения непокорных владельцев кинотеатров в «черные списки», они сумели резко ограничить показ «Мсье Верду» на американском экране — его демонстрировало по сравнению с прежними фильмами Чаплина по крайней мере в шесть раз меньшее количество кинотеатров; в ряде крупных городов он был запрещен вообще. От финансового краха Чарльза Чаплина спасла только продажа принадлежавшего ему контрольного пакета акций кинокомпании «Юнайтед артистс».
Между тем ожесточенная кампания против художника на страницах газет снова усилилась, приобретая все более грозный политический характер. Частая дробь газетных наскоков впервые была поддержана залпами демагогических обвинений с трибуны самого конгресса. Спустя два месяца после премьеры «Мсье Верду» член палаты представителей реакционер и расист Джон Ренкин выступил с требованием высылки Чаплина из Соединенных Штатов. «Если мы вышлем его, — заявил он, — то сможем не допустить на американский экран его ужасные кинокартины, и они не будут больше показываться нашей молодежи». В ответ на выступление Ренкина Чаплин заявил:
— Это обычный фашистский прием, направленный на подавление свободы слова и свободного выражения мыслей в кино.
Чаплин еще не мог знать, что новая травля его явилась лишь одним из первых актов давно и тщательно подготовляемой реакционными кругами инсценировки, получившей название «охоты за ведьмами». Задача разгрома прогрессивной части кинодеятелей Голливуда была возложена на пресловутую комиссию по расследованию антиамериканской деятельности — ту самую комиссию, которая еще в 1940 году намеревалась предать суду создателя фильма «Великий диктатор». Всего за несколько дней до выступления Ренкина эта комиссия во главе со своим новым председателем, Дж. Парнеллом Томасом, начала следствие в Голливуде, прикрываясь затасканным лозунгом «борьбы против коммунистов». Запугав нескольких неустойчивых артистов, режиссеров и сценаристов, комиссия добилась от них ложных показаний, на основании которых сотни людей были в дальнейшем занесены в «черные списки». Среди других имен лжесвидетели угодливо называли также имя Чаплина.
Заседания комиссии по расследованию антиамериканской деятельности происходили в Вашингтоне в конце октября 1947 года и завершились немного позже осуждением десяти кинодеятелей (включая сценаристов Алберта Мальца, Джона Говарда Лоусона, До-лтона Трамбо, режиссера Герберта Би-бермана и других). Владельцы кинокомпаний использовали крики о «подрывных элементах» для разгона почти всех сколько-нибудь прогрессивно мыслящих киномастеров, хотя именно они в большинстве своем составляли цвет Голливуда. Это неизбежно и сразу же привело к еще большей идейной и художественной деградации американской кинематографии тех лет. Оставшиеся режиссеры, сценаристы, актеры были разобщенны и терроризированны доносами, расследованиями, угрозой безработицы. «Целлулоидный конвейер», парализованный страхом, можно было в те годы почти без помех переключить на антидемократическую и военную пропаганду.
В эти тяжелые времена Чарльз Чаплин снова доказал, что он — поистине свободолюбивый и мужественный человек.
7 декабря 1947 года он опубликовал в английском еженед ельнике «Рейнолдс ньюс» статью «С меня хватит Голливуда», в которой говорилось: «Я твердо решил объявить раз и навсегда войну Голливуду и его обитателям… Крикуны называют меня коммунистом и антиамериканцем. И это только потому, что я не могу и не желаю думать, как все они… Так вот, я, Чарли Чаплин, утверждаю, что Голливуд умирает… Кто отказывается приспосабливаться, кто идет своей дорогой и осмеливается пренебрегать предписаниями большого бизнеса, тот ни в коем случае не может добиться успеха в мире кино… Сейчас Голливуд дает свое последнее сражение и проиграет его, если только не решится раз и навсегда отказаться от стандартизации фильмов. Произведения искусства нельзя изготовлять конвейерным способом, подобно тракторам на заводе. Я думаю, что объективен, когда говорю: пришло время избрать новый путь — чтобы деньги перестали быть наконец единственным кумиром, как это случается во всяком разлагающемся обществе».
8 своей статье Чаплин как бы подвел итог своим многолетним антагонистическим отношениям с Голливудом и стоящими за его спиной монополиями. Конечно, само понятие «Голливуд» — отнюдь не однородное, и в книгу истории американского кино было вписано немало светлых страниц, связанных с творчеством крупнейших, наиболее талантливых и честных режиссеров, сценаристов и актеров. Клеймя Голливуд, Чаплин имел в виду его массовую, так называемую коммерческую продукцию. Чуть ли не с первых своих фильмов он был в центре идеологической войны, войны жестокой и неравной, и на протяжении десятилетий его произведения наряду с фильмами других прогрессивных мастеров противостояли этой стандартной продукции.
Если Голливуд, выполняя социальный наказ монополий, по мере возможности избегал правдивого показа жизни, условий существования народных масс, классовых противоречий и классовой борьбы, идеализировал буржуазное общество и стремился примирить с ним трудящиеся массы, отбирал своих героев, окружающую их среду и обстановку по принципу всего нетипического, анормального, говоря иными словами, рассматривал кинотеатр как «психоаналитическую клинику», исцеляющую зрителя-пациента от всякой общественно-политической активности, — то Чаплин, считая кино школой жизни, с большой гражданской и творческой смелостью сдергивал покровы с буржуазного общества, разоблачал лицемерие его морали, развенчивая миф о современной буржуазной демократии, свободе и равенстве, показывал неизбежных спутников капитализма— нищету и бесправие многих, безработицу, экономические кризисы, — выводил типических героев и типические жизненные обстоятельства. Джон Говард Лоусон справедливо отмечал в книге «Кинофильмы в борьбе идей»: «Во всех фильмах Чаплина… мы видим богатство воображения, сочетающегося с реалистическим пониманием социальных сил и классовых взаимоотношений, которые должен постоянно и тщательно изучать каждый художник».
Если Голливуд, выполняя политический наказ монополий, отравлял сознание масс, проповедовал фатальную неизбежность, «естественность» войн, романтизировал и скрывал их сущность за авантюрно-увлекательными сюжетами, — то Чаплин обнажал их чудовищную жестокость, противоестественность и бессмысленность, показывал их роковые последствия для простых людей.
Если Голливуд усыплял зрителей сладким дурманом несбыточных мечтаний и уводил их в царство иллюзий, — то Чаплин будил их от опасного сна, высмеивал кинофабрику грез. Чрезвычайно симптоматично, что первые же его самостоятельные короткометражные фильмы представляли собой пародии на голливудские боевики:
«Его новая работа» — на бутафорскую роскошь пустых великосветских картин; «Кармен» — на шаблоны мелодрам типа одноименного фильма Сесиля Де Милля; «Женщина» — на убогие драмы с участием «женщины-вамп» Теды Бары, «Солнечная сторона» — на идеализированный показ сельской жизни; некоторые кадры «Бродяги» и «Скитальца» — на уголовно-приключенческие картины; «На плечо!» — на «Сердца мира» Гриффита и многочисленные шовинистические фильмы военных лет; карикатурно счастливые концовки «Лавки ростовщика», «Тихой улицы» и «Собачьей жизни» — на модные слащаво-сентиментальные сюжеты из викторианских романов и happy end, уже в те годы становившийся непременным выражением казенного оптимизма и мещанской успокоенности, культа индивидуальной удачи. Пародия, как известно, — мать сатиры, первая ступень ее, и Чаплин перешел в дальнейшем от пародийного развенчания голливудских мифов ко все более острой обличительной сатире. Но пародийные моменты, как мы знаем, содержались также почти во всех его полнометражных картинах.
Если Голливуд, показывая в редких случаях нищету и бесправие народных масс, неизменно вверял разрешение этих проблем капиталистам, проповедовал на все лады идею безнадежности всякой борьбы трудящихся, стремился лишить их веры в собственные возможности и силы, — то Чаплин призывал к борьбе, ввергал простого человека в острые социальные и личные конфликты, подсказывал самим изображением его судьбы спасительный путь — пробуждение и рост сознательности, осуждал рабскую покорность судьбе, пассивность и пессимизм, противопоставлял им (за исключением фильма «Мсье Верду») жизнеутверждающий оптимизм и веру в будущее.
Если Голливуд, стремясь оправдать несправедливость капиталистических отношений внушал зрителям, что человек по своей природе порочен и агрессивен, — то Чаплин защищал человека, раскрывал его лучшие стороны, обвиняя в его недостатках господствующий социально-общественный строй.
Чаплин не высмеивал простого человека, как это делали многие голливудские комические ленты, а приподнимал его, требовал уважения к достоинству бедняков. Зато он, как верно подметил Садуль, систематически унижал «почтенных особ»: толстых, нарядных дам, пузатых господ в цилиндрах, полицейских, судей, лицемерных священников, офицеров, лавочников, хозяев, магнатов промышленности, фашистских вожаков. Морально уничтожая их, он славил простого человека.
Если Голливуд, скрывая от зрителей социально-общественные стороны жизни, замыкал своих героев в рамках узкого мирка индивидуалистических устремлений и интимных переживаний, — то Чаплин, сталкивая своего героя Чарли с реальной действительностью, открывал для него широкий мир настоящих человеческих чувств и общечеловеческих идеалов.
Если Голливуд отрицал существенность различия между моралью и аморальностью, проповедовал идеи человеконенавистничества, гангстеризма, смаковал кровавые преступления и патологию, разрушал моральные устои общества, — то Чаплин четко противопоставлял добро — злу, прекрасное— безобразному, гуманизм — варварству.
Если Голливуд проповедовал мистику и поповщину, — то Чаплин разоблачал религиозное ханжество; для него религия представлялась лишь формой угнетения и обмана людей.
Если Голливуд надолго погряз в расизме, — то для Чаплина расовая проблема не существовала вообще, как для современного цивилизованного человека не существует бредней идолопоклонства. Но когда Гитлер использовал расистские идеи для пролития крови миллионов ни в чем не повинных людей, тогда Чаплин решил избрать положительных героев своего антифашистского фильма «Великий диктатор» из среды еврейского гетто.
Если Голливуд часто и сознательно сеял моральное разложение, подменял красоту любви порнографией и извращенной сексуальностью, — то у Чаплина любовь всегда была необыкновенно чиста и возвышенна.
Если Голливуд подчеркивал в женщине прежде всего чувственное начало, «примитивность» ее интеллекта, — то Чаплин основывал свое отношение к ней на мотивах человечности и товарищества.
Если Голливуд подменял подлинно комедийный смех, разоблачающий значительные явления жизни, смехом чисто развлекательным и пустым, культивировал жанр «легкой комедии», — то Чаплин, неуклонно развивая свое искусство сатиры, высмеивая прошедшее в настоящем, одновременно взывая к будущему, стал бесподобным мастером «высокой комедии».
Имя Чарльза Чаплина оказалось на протяжении большей части XX века тесно связанным с борьбой за гуманизм и социальный прогресс. Беспощадно разоблачая капиталистическое общество с позиций своего гуманистического мировоззрения и реалистического творческого метода, Чаплин тем самым боролся и против всех проявлений идеалистической философии и эстетики массовой продукции Голливуда.
Подняв одним из первых мастеров западного кино знамя борьбы за искусство, служащее не эксплуататорским классам, а эксплуатируемым, он высоко пронес это знамя через всю свою жизнь. «Для того чтобы быть понятным миллионам, надо думать так же, как думают они», — неоднократно повторял художник. Направленность чаплиновского искусства — в не меньшей мере, чем его истоки, — говорит о его глубокой народности.
Оповестив весь мир, что он объявляет войну Голливуду, Чаплин бросил перчатку самым могущественным хозяевам Соединенных Штатов. Никто не осмелился открыто поднять ее; только реакционная печать продолжала злобно огрызаться. Однако этот вызов окончательно превратил Чаплина в персону нон грата. Спустя пять лет за спиной художника, на время выехавшего в Европу, будет опущен шлагбаум: его пребывание в Америке представлялось чересчур опасным. Но до того как реакционные круги используют неожиданно представившуюся возможность избавиться от беспокойного актера, они предпримут еще одну решительную попытку сломить его волю.
Почти одновременно с опубликованием статьи «С меня хватит Голливуда» Чаплин отправил телеграмму французскому художнику Пабло Пикассо в связи с преследованиями в Соединенных Штатах известного немецкого композитора — антифашиста Ганса Эйслера. Он просил в своей телеграмме «создать комитет французских деятелей искусства, чтобы выразить протест американскому посольству в Париже по поводу преступной высылки, угрожающей Гансу Эйслеру» и затем переслать ему копию этого протеста для действий непосредственно в Америке. Призыв Чаплина немедленно нашел сочувственный отклик во Франции, и под протестом против высылки Эйслера поставили свои подписи многие крупные деятели французской культуры. Но благородная инициатива не прошла для Чаплина безнаказанно: за нее тут же ухватились его многочисленные враги как за повод усилить травлю.
Спустя несколько дней после публичного вызова, брошенного художником Голливуду, этот повод был использован газетным трестом Херста. Один из его руководителей, Уэстбрук Пеглер, выступил против Чаплина со статьей, в которой с возмущением писал: «Нетерпимо вмешательство в американские дела иностранца, живущего на нашей земле уже тридцать пять лет, хорошо известного… своим явным соглашением с коммунистами». Вновь прозвучало имя Чаплина и в стенах конгресса. Сенатор-республиканец Гарри Кейн назвал посылку им телеграммы Пикассо поступком, граничащим с изменой, и потребовал его немедленного изгнания из страны.
«Делом» Чаплина вплотную занялась опять же комиссия по расследованию антиамериканской деятельности. Она вменила художнику в вину буквально все (объемистый том обвинений против него насчитывал четыреста страниц!), но особый упор делала на его знаменитую речь о втором фронте, произнесенную во время войны.
— Послевоенная «охота за ведьмами», — вспоминал Чаплин в беседе с американским публицистом Седриком Белфрейджем, — сразу привела к тому, что я был вызван в комиссию по расследованию антиамериканской деятельности, где должен был дать отчет о моих политических убеждениях и нравственных принципах. Вызов был отменен, быть может, потому, что комиссии стало известно о моем намерении выставить в смешном виде моих обвинителей и появиться перед ними в костюме Чарли — в котелке, с тросточкой и в длинных уродливых башмаках. Тем не менее публичные атаки против меня становились все более частыми, и агенты ФБР продолжали свои расследования, неизменно ставя передо мной один и тот же вопрос: «Вы ведь так именно и сказали — «товарищи»? Я заявил им, что не был, никогда не был коммунистом, что я ничего не знал о коммунизме и не мог ненавидеть то, о чем ничего не знаю. Мои адвокаты коварно подсказывали мне возможность уладить дело простой антикоммунистической декларацией. Я отказался.
Мужество, проявленное художником, и на этот раз вынудило отступить реакцию. Он получил временную передышку и смог вновь отдаться своей любимой работе. Зрители во всех странах мира с интересом ждали, чему после «Мсье Верду» посвятит Чаплин свое новое произведение.
На протяжении почти всей его жизни выбор для него был один: или снова воспевать простого человека, или вновь клеймить смехом его врагов. Для Чаплина не было более близкой темы, и он подчинил ей свое искусство, хотя когда нужно — и видоизменял ее. «Темой моего будущего фильма, — писал сам Чаплин, — должна была стать тема любви— нечто совершенно противоположное циничному пессимизму «Мсье Верду».
Любовь, любить велящая любимым.
Данте
В своем следующем фильме Чаплин, не отступив от основной темы Чаплиниады, решил ее, однако, совсем иначе, чем когда-либо раньше.
Более трех лет работал он над сценарием картины «Огни рампы» (1952). В первоначальном виде этот сценарий насчитывал семьсот пятьдесят страниц, охватывая материал, выходивший далеко за рамки сюжета, в частности биографии основных действующих лиц начиная с их детства. Весь этот материал, не вошедший непосредственно в фильм, оказался необходимым для воплощения той драматической истории, которая составила его содержание, и, главное, для раскрытия образа героя драмы — старого артиста Кальверо. Исполняя эту роль, Чаплин не просто показывал своего героя в каждый данный момент, но открывал за его переживаниями чуть ли не всю историю характера.
Дополняя и обогащая образ Кальверо, через фильм проходил образ спасенной им молодой балерины Терри (актриса Клер Блум). Ее судьба во многом помогала разглядеть за внешностью артиста Кальверо черты самого Чаплина-человека. Ибо «Огни рампы» были фильмом во многом автобиографическим. Не по фактам, которые непосредственно легли в основу фабулы, а по звучащим в нем мотивам и характеру героя (хотя в фильме под собственным именем выведен Постент, сыгравший немалую роль в театральной карьере юного Чаплина).
События в картине происходили накануне и в самом начале первой мировой войны в одном из бедных районов Лондона. В этих серых домах — те же трагедии безысходности, те же болезни и самоубийства, на узеньких и шумных улицах — те же озабоченные лица трудовых людей и те же ребятишки, вертящиеся вокруг неизменного шарманщика; тут звучит та же самая песенка, что слышал Чаплин в дни своего детства, — ее простенькая мелодия становится музыкальным лейтмотивом фильма. Висящие в комнате Кальверо фотографии представляют собой известные во всех концах света портреты молодого Чаплина. И роль свою в фильме артист впервые исполнял совершенно без какого-либо внешнего преображения. Игра же его была отмечена той особой безыскусственностью и взволнованной заинтересованностью, которые говорят о внутреннем родстве актера и героя, о близости их духовного мира.
Тем не менее судьба Кальверо все же не являлась каким-то слепком с биографии художника. Чаплин это подчеркивал и красноречивыми деталями (например, отличием эстрадной маски Кальверо от маски Чарли) и прямым противопоставлением жизненных фактов. Судьба героя освобождена от всякой исключительности, печатью которой отмечена судьба самого Чаплина. Подобно Чаплину, Кальверо вышел из социальных низов, но, подобно тысячам других талантливых людей, он оказался в конце концов выброшен обществом за борт жизни. Сила и значение образа Кальверо как раз заключены в его типичности. При этом образ героя, хотя он и соткан из заурядных и глубоко индивидуальных черт, решен не в бытовом, а в том обобщенном плане, в каком всегда воссоздавалась действительность в лучших чаплиновских фильмах.
Ключом к образу Кальверо могли бы стать слова, сказанные героиней фильма Терри: «Как печально, когда нужно быть смешным!» Кальверо — трагически одинокий человек, «привыкший к своему несчастью. «Жизнь больше не кажется мне смешной, она больше не может заставить меня смеяться», — признается он. Охватившее его чувство грусти оказалось для него фатальным: оно привело комика, бывшего еще недавно кумиром Лондона, к потере контакта с публикой, породило у него привычку к алкоголю. Но у Кальверо больное сердце, и доктор запрещает ему пить. «А о рассудке моем он не думает? — с горечью восклицает Кальверо в разговоре с Терри. — Может быть, мне следует сохранять его ясным и бодрствующим для того, чтобы я смог наслаждаться перспективой прожить остаток жизни вместе с седыми нимфами, которые проводят ночи под мостом?»
Чаплин сумел вдохнуть в фильм всю силу своей необыкновенно яркой и поэтичной любви к людям. История страданий и смерти старого клоуна пронизана жизнеутверждением и мужественностью. Именно эти черты делают ее оптимистичной, и лейтмотивом ее должны были бы служить слова: «Надо верить! Надо верить в жизнь, верить в человека — несмотря ни на что! Сама смерть не страшна, ибо на смену уходящим приходят другие!»