Вся страна, по мере того как новость о победе достигала все новых уголков, пребывала примерно в таком же состоянии, какое описывает леди Спенсер. Повсюду в честь великого события устраивались пышные празднества. Бонапарта, этого ужасного «Бони», которым, добиваясь послушания, няньки пугали маленьких подопечных, наконец основательно побили и унизили. Англия, где минувшим летом масштабы недовольства, казалось, вот-вот вызовут революцию, объединилась в патриотическом порыве. Рассказывают такую историю. Посыльного, направляющегося в Веймут с сообщением для короля, перехватил какой-то разбойник с большой дороги, но, узнав о содержании депеши, отпустил несостоявшуюся жертву с миром. Король, к которому в Веймуте вернулась обычная любовь поговорить, «прочитал, — по утверждению автора ряда книг о жизни Нельсона Тома Покока, — письмо адмирала четыре раза вслух многочисленным придворным, оказавшимся в это время на эспланаде».
Газеты, столь скептически высказывавшиеся о безуспешных попытках Нельсона обнаружить французский флот, теперь всячески превозносили его ум и отвагу. Всего месяц назад печатались карикатуры, изображающие беспорядочные метания англичан по Средиземному морю. Теперь на тех же полосах появлялись портреты героя, «храброго Нельсона», побивающего «гидру египетскую» палкой из британского дуба, «уничтожающего крокодилов-революционеров» и «злых духов», «очищая тем самым воды Нила».
В воздух взлетали фейерверки, звучали пушечные салюты, звонили церковные колокола Устраивались балы в залах благородных собраний. В моду вошли два новых танца — «Передовой» и «Прорыв вражеского строя». В тавернах выпивка лилась рекой. Школьников распустили на каникулы. На дорожных экипажах развевались флаги, а форейторы криком сообщали добрые вести сборщикам пошлин на дорожных заставах. Деревенский люд шагал из церкви в пивную, высоко подняв над головами листы бумаги с изображением «нашего однорукого победителя». В церквах и часовнях читались специальные молитвы; сочинялись песни и куплеты. Изготовили гигантское количество всяческих сувениров — рисунков, кружек и стаканов с надписями на стекле, механических игрушек, детских морских костюмчиков, иллюстрированных книг, моделей британских кораблей. В Норфолке торжества в честь «самого отважного сына» графства отличались особым размахом. «Большие празднества в Норвиче в честь великой и славной победы лорда Нельсона над французами, — отмечает в дневнике настоятель прихода в Уэстон-Лонгвилле. — На рыночной площади целиком зажарили быка. В этот день общей радости мистер Готман прочел в Уэстон-Черч утреннюю молитву, приличную случаю. На обед подали баранью ногу. А вечером, после ужина, я выставил слугам крепкого пива и немного пунша в честь великой победы, за здоровье лорда Нельсона, всех его офицеров и храбрых матросов».
В Свофэме устроили большой бал. Вот как описывает его в письме тетке дочь Уильяма Нельсона Шарлотта: «Ничего подобного видеть мне не приходилось… Первые два танца молодая миссис Хост танцевала со мной… Из Лондона привезли все опубликованные в последнее время песни. Мы пели, а теперь я учусь их играть сама… Ленты миссис Хост выписала из Лондона. Они наполовину цвета морской волны — в честь флота, наполовину красные — в честь батских рыцарей. Она подарила мне медальон с изображением дяди, я повесила его на шею… Миссис Микельтуэйт заказала в Лондоне очень красивую шляпку с надписью золотыми блестками «Герой Нила»».
В Бёрнем-Торпе сосед Эдмунда Нельсона сэр Мордаунт Мартин велел зарезать овцу и устроил застолье с исполнением, как пишет историк М. Эйр Мэчем, «отличной песни, переделанной из старого гимна «Правь, Британия»; солировал мистер Картер в сопровождении местного оркестра».
У себя в Раундвуде леди Нельсон оказалась в центре всеобщего внимания. От видных горожан, раньше ее просто не замечавших, она теперь не знала отбоя. Но радости ей это не приносило. «По правде говоря, благодарить их не хочется», — писала она. Иное дело — ее деверь Морис. Он был польщен и счастлив, получив приглашение быть почетным гостем на шикарном обеде в Лондоне, данном премьер-министром, назвавшим, обращаясь к членам палаты общин, Нельсона «великим военачальником, чьи заслуги переполняют наши сердца восторгом и чьи подвиги никогда не перестанут вызывать у его соотечественников чувства глубокой признательности».
Город Лондон, лорд-мэру которого Нельсон в свое время вручил шпагу командующего французским флотом, наградил Нельсона и его капитанов почетными шпагами, а король — медалями. Вручил им медали, стоимостью более 2 тысяч фунтов, и Александр Дэвисон, не обошедший также своим вниманием лейтенантов и, далее, мичманов и боцманов — им достались медали из позолоченной бронзы, и, наконец, матросов — тем вручили бронзу[22]. Ленточки к медалям были длиной в ярд. Многочисленные дары, в том числе две тысячи цехинов от турецкого султана, вручили герою, его офицерам и матросам для передачи раненым. Лично Нельсону султан послал парадный ятаган, ментик из лучших сортов алой ткани, отороченный прекрасным собольим мехом, флягу, кривую турецкую саблю с золотой рукояткой, мушкет с прикладом из серебра и слоновой кости, а также бриллиант, известный под именем «Челенк», извлеченный из тюрбана одного из Великих Сеньоров, — его Нельсон, которому посланец султана в самых возвышенных выражениях расписал, насколько уникален этот дар («ослепительный камень, увенчанный трепетным оперением и украшенный сияющей звездой посредине, с часовым механизмом, вделанным сзади»), должен был прикрепить к собственной шляпе. Из России доставили медальон с изображением царя и золотую табакерку, украшенную бриллиантами. От Ост-Индской компании — 10 тысяч фунтов лично для Нельсона. От его братьев-офицеров, как свидетельствуют морские хроники, «великолепную саблю, эфес которой, выполненный в золоте, в точности воспроизводил формы крокодила». Казалось, только король и правительство отказываются воздать герою должное, словно бы не желая и далее подогревать его тщеславие либо страшась нанести обиду старшим по возрасту и званию.
Лорд Худ шепнул Фанни, будто ей скоро предстоит стать виконтессой: он получил сведения от премьер-министра Уильяма Питта. А почему бы нет? В конце концов, адмиралу Джервису пожаловали титул графа Сен-Винсена за прошлогоднюю победу над испанцами, а адмирал Дункан стал бароном после сражения при Кампердауне. Но все обернулось иначе. Так как под Абукиром Нельсон командовал не всем флотом, а лишь эскадрой, правительство, дабы не создавать нежелательного прецедента, решило дать ему титул барона и назначить пенсион в размере двух тысяч фунтов стерлингов в год, распространяющийся на его детей и внуков. Именно такие оправдания привел в разговоре с Нельсоном граф Спенсер, а лорд Худ расценил их как «самые жалкие из всех возможных аргументов».
В ходе одного из заседаний палаты общин депутат от Дерби, генерал Джордж Уолпол — дальний родственник Нельсона, высказал мнение, что герой заслуживает более высокого звания, но Питт заявил: иерархия титулов здесь вообще ни при чем. Адмирал Нельсон одержал великую победу, и «никому не придет в голову задаваться вопросом, кем он после нее стал — бароном, виконтом или графом».
В кругу друзей и семьи Нельсон не скрывал своего разочарования. «Известно, — пишет автор одной из самых ранних его биографий Джеймс Харрисон, — как часто Нельсон высказывал горечь и возмущение столь низкой оценкой своих трудов. «Пусть бы ничего не дали, — то и дело повторял он, — тогда бы претензий не было, а так мои заслуги стоят больше, чем просто баронское звание»».
Леди Гамильтон так и вовсе бушевала. «На виселицу всех их!» — восклицала она в письме леди Нельсон в конце октября, а самому герою писала: «На месте английского короля я бы сделала Вас вельможей номер один — ГЕРЦОГОМ НЕЛЬСОН МАРКИЗ НИЛ ГРАФ АЛЕКСАНДР ВИКТОНТ ПИРАМИДА БАРОН КРАКАДИЛ ПРИНЦ ВИКТОРИЯ, дабы потомство сохранило Вас во всех видах».
И в других длинных, эмоциональных, страстных, порой беспорядочных письмах она лихорадочно перечисляет почести и дары, заслуженные им (и иные из них ему действительно вручили), пишет о том, как высоко его ставят король и королева Неаполитанские, о собственных к нему чувствах, «о которых (он) с легкостью догадается».
«Я должна видеть этот подарок (ментик) потрогать его прикрепить к платью посмотреться в зеркало воскликнуть vivo il Turk… Да продлится Ваша жизнь долго-долго-долго во имя Вашей страны Вашего короля Вашей семьи всей Европы Азии Африки обеих Америк и на беду Франции но в особенности ради счастья сэра Уильяма и меня которая любит Вас восхищается Вами и гордится Вашей дружбой.
…Я говорила Ее Величеству хорошо бы ей мне и леди Нельсон составить tria juncta in uno (тройственный союз в едином лице) ведь все мы Вас так любим только все по-разному но в то же время одинаково если Вы только понимаете что я хочу сказать… Я не пылаю любовью ко всему миру я никому не враг к сожалению я человек трудный и не умею дружить со всеми но несколько друзей за которых я бы жизнь отдала у меня есть… Мы так Вас любим он мне лучший муж-товарищ… хотела бы сказать отец но в то же время какое счастье было бы и благословение иметь детей…»
Леди Гамильтон и ее муж делали все от них зависящее, стремясь сделать жизнь Нельсона в Неаполе максимально приятной и комфортной. «Мне выпало редкое счастье принимать у себя одного из первых людей мира и нашего друга сэра Горацио Нельсона, — пишет сэр Уильям Чарлзу Гревиллу, — и хотя неизбежные приемы, костюмированные балы и все такое прочее отнимают у меня кучу сил, я скорее согласился бы жить до конца дней своих на хлебе и воде, чем не делать всего полагающегося по такому великому случаю».
Нельсону все еще нездоровилось, время от времени его донимали головные боли и приступы малярии, и хотя в Palazzo Sessa потоком шли приветственные письма от правительственных чиновников, высшего офицерства, да и младших товарищей, он все еще никак не мог избавиться от чувства обиды за полученный титул барона вместо ожидаемого виконта, дай пенсион вышел на 1000 фунтов меньше, чем у Сен-Винсена и Дункана. Тем не менее чувства, откровенно выказываемые леди Гамильтон, и гордость, внушаемую ей его подвигами, общество неизменно благорасположенного к нему сэра Уильяма, доверительные отношения с ближайшим советником короля сэром Джоном Актоном, лестные знаки внимания со стороны самого короля и королевы — все это поднимало настроение и позволяло наслаждаться жизнью. Нельсон разъезжал в экипаже Гамильтонов по набережной, отвечая на приветствия горожан; обедал в Palazzo Reale; наносил визиты в другой королевский дворец — в Казерте, построенный в 1774 году по проекту Ванвителли; сидел с книгой в руках в тени деревьев на вилле Гамильтонов в Торре-дель-Греко у подножия Везувия и прибрежной вилле Эммы в Посилипо, неподалеку от Неаполя. Его водили на экскурсии в Геркуланум и Помпею; он выходил на яхте в Неаполитанский залив; поднимался по склонам Везувия. А более всего Нельсон наслаждался обществом Эммы Гамильтон, такой неудержимой, такой отзывчивой, такой соблазнительно красивой, так восхищающейся его славой, такой доброй и внимательной в качестве сиделки и такой пылкой и чувственной как женщина. Теперь он явно и по-настоящему влюбился в нее, а возможно, уже стал и ее любовником. «Неаполь — опасное место, — писал он лорду Сен-Винсену вскоре после прибытия, не скрывая своих чувств к Эмме. — Лучше бы держаться от него подальше». Однако же держаться подальше от сладкого яда он не собирался, и, если верить некоторым свидетельствам, знаки внимания, публично оказываемые Нельсоном леди Гамильтон, не замечать становилось все труднее.
Но даже в сложившихся обстоятельствах он подумывал о поездке домой, куда его, помимо всего, влекла бесспорная перспектива горячей встречи и новых почестей, тоже вполне ожидаемых. Приказ, полученный из адмиралтейства, гласил: запереть французов в Александрии и на Мальте. Но его собственного присутствия для этого не требовалось. Сэмюэл Худ вполне был способен обеспечить блокаду Александрии, а самолично приняв капитуляцию гарнизона на острове Гозо, Нельсон мог со спокойной совестью доверить блокаду соседнего, более крупного острова — Мальты — капитану Боллу: нудная задача, выполнением которой экипаж «Александра» будет занят ближайшие два года. К тому же, сколь бы сильно ни тянуло Нельсона к леди Гамильтон, бурная светская жизнь тех неаполитанских кругов, в которых она вращалась, его совершенно не привлекала, как, впрочем, и компания придворных, особенно дам, толпящихся в затемненных, пропахших дорогими духами, слишком нарядных залах Palazzo Reale.
Наутро после приема, данного в честь дня его рождения, Нельсон раздраженно писал Сен-Винсену: «Чувствую себя отвратительно, и скверные нравы здешнего двора вряд ли умерят мой беспокойный нрав. Это страна скрипачей и поэтов, шлюх и мошенников». Оснований изменить сложившееся мнение у Нельсона так и не появилось.
Тем не менее уехать из Неаполя он еще не мог. Сэр Уильям Гамильтон давно уже убеждал короля Фердинанда отказаться от мнимого нейтралитета и открыто выступить против Франции, то есть объявить ей войну. Нельсон стал на сторону сэра Уильяма, энергично убеждая короля взять на вооружение максиму лорда Чэтема, говорившего, что «самые надежные меры — крайние меры», и всячески стараясь нейтрализовать выжидательную позицию надменного аристократа — министра иностранных дел маркиза ди Галло, откровенно его недолюбливая. Нельсон инстинктивно ощущал — прямота английского моряка явно не по душе хитрому дипломату. «Он слишком влюблен в ленты, кольца и табакерку с нюхательным табаком», — иронически замечал Нельсон, повторяя, по сути, мысль, высказанную ранее леди Гамильтон, считавшей, что министерский пост «испортил этого господинчика». Еще большую настойчивость, чем Гамильтон и Нельсон, вместе взятые, в попытках убедить короля в необходимости войны проявляла королева — «единственный мужчина в Неаполе», по выражению Наполеона Бонапарта. Маркиза ди Галло она клеймила как «пустого, безграмотного, самодовольного хлыща». С того самого момента, как ее сестру гильотинировали в Париже, королева вынашивала планы мести. Она уже обращалась к зятю, австрийскому императору, с просьбой прислать ей какого-нибудь энергичного военачальника, способного вдохнуть хоть немного жизни в так называемую неаполитанскую армию, на самом деле* представляющую собой, по словам одного из ее собственных офицеров, пестрое сборище одетых в военную форму землепашцев. Император откликнулся и направил в Неаполь барона из Баварии Карла Мака фон Лайбериха, крепко сбитого сорокашестилетнего солдата с «острым взглядом», сразу произведшего на Нельсона хорошее впечатление. «Генерал, — обратилась к нему за обеденным столом в Palazzo Reale королева, — станьте для нас на суше тем, кем стал мой герой, адмирал Нельсон, на море». Присутствовавший здесь Нельсон, явно польщенный словами королевы, вернул комплимент, заметив, что ее величество — явно дочь Марии Терезии.
Однако же чем ближе он узнавал генерала Мака, тем ниже его ставил, решив в конце концов, что тот «мошенник, подлец и трус к тому же». Мак всячески избегал малейших неудобств: например, для поездок ему требовалось «никак не меньше пяти экипажей». Главные же действия Мака как военачальника начались заявлением, будто он «может лишь пожаловаться на отсутствие у такой славной армии противника, более достойного ее силы», и закончились нападением и окружением со стороны тех, кого он считал своими союзниками, — действия, никак не внушавшие веры в его способность привести неаполитанскую армию к победе в кампании, для чего, собственно, его и ангажировали.
Речь идет об окружении под Римом, недавно занятым французским генералом Бертье, разместившим офицеров в римских дворцах, солдат — в монастырях и арестовавшим или выславшим несколько кардиналов, разоружившим папских солдат, отправившим в изгнание дряхлого, смертельно больного Пия VI, официально именовавшегося во Франции «гражданином Папой», а также объявившим Рим республикой. И вот, дабы выкинуть французов из так называемой республики, генерал Мак и направился к Риму вместе с тридцатитысячной армией под номинальным командованием короля Фердинанда. Впоследствии предполагалось усилить ее еще четырьмя-пятыо тысячами пехотинцев, которых адмирал лорд Нельсон высадит севернее Рима, в Ливорно, чтобы перерезать коммуникации французов. «Король Неаполитанский оставил своих кабанов, — писал сэр Уильям Гамильтон Гревиллу, — и встал во главе армии. Давно пора».
Поначалу все складывалось удачно: солдаты короля Неаполитанского вошли в Рим через Порта-Санта-Джованни на юге города. Французы же, которых было гораздо меньше, отступили на север, через Порта-дель-Пополо. На протяжении нескольких последующих дней римляне успели привыкнуть к виду короля Фердинанда, выходящего из палаццо Фарнезе и объезжающего город в сопровождении пышно одетых драгун. Как и подобает горделивому победителю, он предложил папе вернуться «на крыльях херувима и, опустившись в Ватикане, очистить его своим священным присутствием».
Благополучно справившись со своими задачами на Тосканском побережье, Нельсон вернулся в Неаполь, где, искушаемый доходящими до него сообщениями о продолжающихся в честь героя торжествах, вновь начал строить планы поездки домой. В общем-то в Неаполе его теперь практически ничего не держало, за исключением, конечно, общества леди Гамильтон. «Никакому Нельсону здесь делать нечего», — писал он жене, постоянно рвущейся к нему в Неаполь и чей приезд следовало самым решительным образом предупредить. Он просил ее подыскать дом в Лондоне, какой-нибудь «славный домик в районе Гайд-парка», если, конечно, это окажется по карману, но ни в коем случае не на другой стороне Портмен-сквер. «Ненавижу Бейкер-стрит, — писал Нельсон. — Короче говоря, действуй по своему усмотрению. Мои пожелания и возможности тебе известны… Подбери прислугу получше. Уверен, ты меня не разочаруешь».
Однако же вскоре все мысли о возвращении домой пришлось оставить — с севера пришло сообщение, что горделивые освободители Рима покинули город. Окруженные усилившимися французскими войсками по периметру городских стен, неаполитанцы отступили, прихватив с собой столько награбленного, сколько могли унести в руках. Король поспешил за основными силами, велев коннице держаться поближе, ибо, как он откровенно признался, испытывал страх.
«Сообщают, и, несомненно, верно, — писал Нельсон Трубриджу, — будто неаполитанские офицеры, да и многие солдаты, бегут при одном только виде противника. Точные масштабы катастрофы мне неизвестны, но, думается, они чрезвычайно велики». Раньше ему уже собственными глазами приходилось видеть, с какой неохотой неаполитанские офицеры сходят на берег в Тоскане, и он справедливо полагал, что и в Риме они ведут себя таким же образом. «Офицеры неаполитанской армии потеряли немного чести, — писал Нельсон лорду Спенсеру, — ибо, видит Бог, им было мало что терять. Но всю имевшуюся — потеряли».
«Сейчас нет времени входить в подробности, — писал сэр Уильям Гамильтон в срочной депеше министру иностранных дел в Лондон, понимая, что советы, которые они с Нельсоном настойчиво давали королю Неаполитанскому, оказались не самыми мудрыми. — Славная армия короля Фердинанда рассыпается на глазах из-за предательства и трусости… Не требуется большой проницательности, чтобы предсказать падение королевства в самом близком будущем. На наше счастье, лорд Нельсон еще здесь… это облегчит наше отступление».
При содействии адмирала Франческо Карачьоло, состоявшего на службе в неаполитанском флоте, Нельсон готовился к срочной, сегодня же ночью, эвакуации королевской семьи и многих других беглецов. Действовал он с обычной четкостью, отлично понимая — нынешнее положение в немалой степени сложилось благодаря ему, ведь король следовал его собственным, адмирала Нельсона, рекомендациям. Нельсон распорядился приготовить шлюпки с «Передового» и еще с одного английского судна, «Алкмена», ровно в семь вчера у причала на небольшой набережной, так называемой Мола-Фильо, а гребцов вооружить абордажными саблями. Помимо того, у причала должны была находиться баркасы с четырьмя — шестью солдатами в каждом.
Главное — провести операцию быстро и скрытно, так как, если об отъезде короля станет известно, lazzaroni, давно уже требовавшие выступить против безбожной Франции, вполне могут воспрепятствовать ему. И без того возбужденная толпа уже собралась около Palazzo Reale, и при попытке пробиться сквозь нее насмерть забили прямо под окнами кабинета Фердинанда королевского курьера, во всеуслышание объявленного якобинским шпионом.
Поскольку доставить сокровища королевской семьи, включая алмазы короны, прямо на набережную, не вызвав при этом подозрений, явно не представлялось возможным, их поместили в крытые повозки и отправили ночью в Palazzo Sessa, где леди Гамильтон, жившая, по собственному признанию, «в страхе быть растерзанной разъяренной толпою, чующей, что мы уезжаем», переправила их с помощью матросов на борт «Передового». А муж ее в то же самое время присматривал за отправкой лучших картин и двух тысяч ваз, которые должны были благополучно достичь родных берегов на другом английском судне — «Колосс».
В дни, предшествующие отъезду, атмосфера в Неаполе все более накалялась. Толпы lazzaroni расхаживали по улицам, угрожая перерезать горло богатеям, известным про-французскими и антимонархистскими настроениями. Двор обнаруживал признаки нарастающей паники. Граф Карло Ван-ни, исключительно непопулярный главный законник государства, в страхе стать жертвой суда Линча в случае чего-то вроде якобинского мятежа, застрелился. Адмирал Карачьоло пришел в полное отчаяние, так как его собственный флот считали не способным взять на себя охрану королевской семьи и ей приходилось искать укрытие у англичан, на «Передовом», а экипажи неаполитанских судов разбавляли английскими матросами, и готовился, кажется, последовать примеру графа Ванни. Корнелии Найт, столкнувшейся с ним на каком-то званом ужине, «не приходилось видеть человека в столь подавленном состоянии. Он едва мог вымолвить слово, ничего не ел и даже салфетку не развернул». Да и сами мисс Найт с матерью почли за благо не выходить из дома: лорд Нельсон обещал, что о них позаботится коммодор Стоун, и они не отваживались отлучиться, дабы не пропустить известия о посадке на корабль.
Когда она начнется, в точности не знал никто. Нельсон рассчитывал выйти в море на «Передовом» не позднее 18 декабря, но непрекращающийся поток довольно бессвязных писем от сэра Джона Актона, выдвигавшего самые разнообразные предлоги для задержки — от неспокойного моря до трудностей с кормлением недавно родившейся дочери наследной принцессы, заставил его отложить отплытие до полуночи двадцать первого.
В тот вечер большой прием давал Келим Эффенди, посол Великой Порты, прибывший в Неаполь с подарками для Нельсона в честь его победы в заливе Абукир. Если на приеме будут чета Гамильтонов и адмирал Нельсон, никому и в голову не придет, что этой же ночью состоится отплытие. Озаботившись тем, чтобы как можно больше народа услышало данное слугам распоряжение прислать за ними экипаж через два часа, чтобы не опоздать к ужину, Гамильтоны, в сопровождении миссис Кадоган, отправились на прием к Ке-лиму Эффенди, а оттуда почти сразу же — пешим ходом — на набережную. Нельсон, явно возбужденный происходящим и испытывая, как он сам говорил, необыкновенную ясность в мыслях и чувствуя, «как четко бьется сердце», тоже вскоре ушел с приема, торопясь в Palazzo Reale, куда проник, по свидетельству леди Гамильтон, через «тайный вход». Он «поднялся по темной лестнице, ведущей в покои королевы, и, вооруженный тусклым фонарем, абордажной саблей, пистолетами и так далее, вывел всех наружу».
Среди тех, кто в то же время, укрываясь кто как может от пронизывающего ночного холода, пробирался на мол, находились сэр Джон Актон и австрийский посол князь Эстергази, многочисленные придворные, дипломаты, фрейлины, французские эмигранты, английские купцы, повара и кухарки, королевский духовник, его же казначей с наличными и драгоценностями на сумму два с половиной миллиона фунтов и, естественно, главный егерь. А также мисс Найт и ее мать, уже собиравшиеся ложиться, когда за ними пришли. Раздался стук в дверь, и в дом вошли несколько матросов, вооруженных саблями. Они подхватили чемоданы обеих дам и повели их на берег. «Ночь стояла холодная, — вспоминает мисс Найт. — В лодку мы сели только где-то между двенадцатью и часом. Там уже находилось несколько человек. Ребенок какой-то английской семьи упал в воду, но, к счастью, ничего не случилось, его сразу подняли. Впереди у нас лежал немалый путь: корабли стояли на якоре далеко от города, чтобы быть недосягаемыми для береговой артиллерии на случай каких-либо неожиданностей или измены. Когда мы подошли к адмиральскому судну, в шлюпку спустился капитан, сэр Томас Харди, и объявил матери: на «Передовом» слишком много людей, и для нас места нет. Тщетно мы пытались уговорить его все же взять нас на борт.
Найтов передали на попечение какого-то мичмана, «в шлюпке безостановочно хлопавшего себя по бокам, дабы не заснуть». В свое оправдание он пояснил — за последние сорок восемь часов он не имел ни минуты отдыха: «перетаскивал на корабль багаж и переводил многочисленную прислугу королевской семьи». Мичман доставил мать и дочь Найт на португальский корабль под командованием английского капитана. Беглецов тут столпилось не меньше, чем на «Передовом»: каюты были переполнены женщинами, говорившими на самых разных языках. Среди них находилась и богатая русская, единственная, кому удалось завладеть койкой. Капитан оказался чрезвычайно груб, жаловалась мисс Найт, а экипаж — «отталкивающая смесь мулатов и вчерашних заключенных, подобранных с миру по нитке в разных портах мира… Немытая, совершенно не знающая порядка и дисциплины публика».
На борту «Передового» матросы последние три дня изготавливали не покладая рук парусиновые койки, а те, кого освободили от этой работы, красили стены кают-компании, адмиральских покоев и тех помещений на корабле, которые приготовили для королевской семьи, придворных и прислуги, постепенно растекающейся по кораблю в поисках, где бы пристроиться. Те, кому, подобно Найтам, на «Передовом» места не нашлось, направлялись на другие суда — семидесятичетырехпушечник «Архимед», один из трех транспортных кораблей, две специально зафрахтованные греческие поляк-ры, тот же самый португальский корабль, где нашли приют Найты, наконец, на неаполитанский корвет, где. место штатного экипажа пришлось занять англичанам, ибо даже обещание двойной оплаты не заставило неаполитанцев покинуть свои дома и семьи. Лишь «Алкмена» осталась незадействованной — Нельсон передал ее под команду португальского адмирала маркиза де Низы, получившего приказ отвести как можно больше неаполитанских кораблей в Сицилию, а остальные — при мысли о том, сколько было денег потрачено на их строительство, король пришел в ужас — сжечь, дабы не достались французам или неаполитанским повстанцам. Капитану Трубриджу велели как можно скорее прибыть в Неаполь, но пока «Каллоден» не появился.
От беспокойного сна беглецов разбудил пронзительный скрип рей — на море поднимался шторм. Многих тошнило прямо в шлюпках, где они провели ночь после получасового путешествия от набережной. Королевский духовник упал с парусиновой койки и сломал руку. Следующий день выдался потише. На «Передовой» накатывались одна за другой волны горожан — люди умоляли короля остаться. Однако же барон Мак, показавшийся Нельсону «бледным, как тень», напротив, специально поднялся на борт, намереваясь уговорить Фердинанда как можно быстрее покинуть Неаполь. Совет пришелся королю по душе. «У нас будет отличная охота на вальдшнепов, милорд, — довольно сказал он сэру Уильяму Гамильтону, отпустив австрийского генерала к его разбитой армии и радуясь, что из Казерты доставлены его любимые борзые. — Как раз сезон начинается. Ветер тучи вальдшнепов нанесет… Охота получится отменная, вам надо как следует почистить свои саnnоnе!»
Спутники короля не разделяли его радостного оживления. Вонь от блевотины и немытых тел, смешавшись с запахом свежей краски, сделалась почти невыносимой. А когда военные корабли и транспортные суда снова начало раскачивать — шторм разыгрался 24 декабря, на следующий день после того, как караван наконец направился из Неаполитанского залива в Палермо, — большинству пассажиров вновь сделалось плохо. Те же, кто сохранял способность думать о чем-либо, кроме морской болезни, дрожали от страха за жизнь. Множество слуг упали на колени и принялись истово молиться. «Я и сам не припомню, когда так задувало», — вымолвил Нельсон, отправляя матросов с топорами на верхнюю палубу, чтобы, если мачты сломаются и корабль окажется под угрозой перевернуться, срочно рубить и без того уже порванные в клочья ванты и штаги.
Пассажиров швыряло от борта к борту, многие оставили всякие попытки удержаться на ногах. Принцесса Кастелчичала, чей муж должен был вот-вот получить назначение послом в Лондон, при падении поранила голову о край адмиральского буфета. Шестилетний принц Альберто бился в конвульсиях. Князь Эстергази, замаливая грехи, швырнул в бушующее море драгоценную табакерку с изображением своей обнаженной возлюбленной. Сэра Джона Актона стошнило при виде кормилицы, дающей грудь венценосному младенцу. Леди Гамильтон, записывал впоследствии один из офицеров экипажа, металась в поисках мужа: его нигде не было видно. «В конце концов она обнаружила его в каюте сидящим на кровати, с заряженными пистолетами в обеих руках. В ответ на испуганный возглас ее светлости он спокойно вымолвил, что не желает умирать под бульканье соленой воды в горле, потому, как только корабль станет тонуть, спустит курок».
Сама леди Гамильтон, вместе с хлопочущей с ней ее матерью, вела себя безупречно. Она ухаживала за больными, набросила королеве на ноги кашемировую шаль — подарок Нельсону от Порты, в свою очередь, презентованную им Эмме. Когда обнаружилось, что в предотъездной суете забыли упаковать королевские простыни, она отдала семье ее величества все свои постельные принадлежности, отказавшись ложиться сама. Леди Гамильтон нянчила принца Альберто, у нее на руках на следующий день он и скончался.
Ранним утром 26 декабря 1798 года «Передовой» с королевским штандартом на мачте, сопровождаемый флагманским судном адмирала Карачьоло, вошел в бухту города Палермо. Королева, совершенно не находящая себе места после утраты ребенка, поспешно сошла на берег и, в сопровождении Нельсона, под непрекращающимся снегом, уехала в крытом экипаже за город, в палаццо Чолли, мрачный, темный, насквозь промерзший и почти пустой — в нем не оказалось ни мебели, ни ковров в спальне, не было даже камина; а окна и двери не закрывались. «Лучше уж умереть», — прошептала Мария Каролина.
Ее муж, сошедший с корабля несколько позже, жил лишь ожиданием охоты в дворцовом парке. Не терпелось ему и оказаться подальше от жены: он клял ее на чем свет стоит за то, что она втянула его в эту несчастную войну с французами. А ее приятельница леди Гамильтон вызывала у него ненависть, и он грозился выбросить ее в окно. «Твоему отцу все едино, — говорила королева своей дочери императрице. — Пусть готтентоты хоть Неаполь захватят! Он о нем и не думает».
Проведя несколько далеко не лучших дней в палаццо Чолли, Гамильтоны и Нельсон переехали в виллу Бастьони, где до сэра Уильяма, страдающего от лихорадки, вызванной, как он считал, простудой и разлившейся желчью, дошла обескураживающая весть: судно, где находилась его драгоценная коллекция ваз, потерпело крушение недалеко от Сицилии, и единственным сохранившимся грузом оказался гроб с забальзамированными останками адмирала лорда Шулдэма[23]. Найты нашли себе комнатенку в затрапезной гостинице прямо напротив тюрьмы, откуда всю ночь доносились стоны узников, сопровождаемые печальным наигрышем гитары.
При одной только мысли о Вас, любовь моя, я теряю и аппетит, и сон
В первые недели 1799 года Нельсона часто посещала мысль о смерти. «Я готов покинуть эту юдоль печали, — писал он Александру Дэвисону, — и если кому и завидую, то только тем, у кого есть участок земли размером шесть футов на два». А из письма леди Паркер следует: состояние его здоровья таково, что, если в ближайшее время не наступит резкого улучшения, «можно смело утверждать — в самом непродолжительном времени я отправлюсь туда, откуда не возвращаются». Впрочем, все в воле Божьей. «После событий (при Абукире), — продолжает Нельсон, — я едва выжил… А сейчас мне хуже, чем когда-либо: душа моя получила такой удар, от которого я вряд ли оправлюсь… Вы и не узнаете меня при встрече». Адмиралу Гуделлу Нельсон пишет: «Всем нам очень плохо, всех одолевает тоска… Когда же все это закончится?» Страдая от приступов тошноты, разлития желчи, запоров, а также сердцебиения и одышки, принимаемой мнительным адмиралом за симптом болезни сердца, Нельсон, наряду с депрессией, постоянна впадал в раздражительность[24]. Мучили его и постоянные головные боли, вызванные, возможно (во всяком случае, такие предположения часто высказывались), недавним ранением вкупе с полночными застольями и непривычной диетой, провоцирующими вспышки раздражения и чрезмерно резкие суждения — всем вскоре бросившиеся в глаза[25]. Сэр Уильям Гамильтон, будучи и сам нездоров, да к тому же остро переживавший утрату своей драгоценной. коллекции, душевного состояния адмирала облегчить не мог. И даже присутствие леди Гамильтон, почти все время проводившей с безутешной королевой, порой больше раздражало его, чем радовало.
По крайней мере такое впечатление сложилось у капитана Прайса Локарта Гордона, шотландца, в тот год оказавшегося в Палермо и сопровождавшего в путешествиях по свету беспомощного калеку лорда Монтгомери. Гордона задело то, что его подопечного не пригласили остановиться в палаццо Палагония, хотя, помимо Гамильтонов, миссис Кадоган и Нельсона, там уже жило несколько приезжих. Но на ужин туда их как-то пригласили, и у него появилась возможность понаблюдать за Нельсоном (часть вечера тот провел, сидя на углу стола и что-то записывая) и за леди Гамильтон, вошедшей в зал, опираясь на руку мужа, при этом ее «черные как вороново крыло волосы падали на полную грудь и пышные плечи». «По завершении церемонии представлений, — продолжает Гордон, — леди Гамильтон принялась негромко, переходя с ланкаширского диалекта на итальянский язык и обратно, пересказывать свои несчастья, упования, страхи, печали, связанные с состоянием ее возлюбленной королевы и утратой славного неаполитанского палаццо со всем его содержимым, попавшим в руки гнусных республиканцев. Мы кинулись утешать ее светлость, заверяя в том, что все имущество посла благополучно дошло до английских берегов и в ближайшие дни будет переправлено сюда. Правда, как впоследствии выяснилось, она все это уже прекрасно знала… По ходу увлекательной беседы ее светлость обнаружила — она является кузиной лорда Монтгомери: «Скажи, сэр Уильям?» Его светлость поклонился в знак согласия».
Потом к Гордону подошел Нельсон и, «отпустив пару ничего не значащих реплик, спросил: «А вы, сэр, слышали о Нильском сражении?.. История, сэр, не знает ничего подобного, и уникальность битвы определяется тремя вещами: во-первых, она развернулась ночью, во-вторых, мы сражались, стоя на якорях, и в-третьих, победу одержал однорукий адмирал»».
Каждый из аргументов Гордон принимал «с глубоким поклоном». Однако же, продолжает он, «прозвучи его речь после ужина, я бы решил, будто наш герой перебрал шампанского».
А на следующий день после ужина довольно странно повела себя леди Гамильтон. Прибыл гонец с посланием от турецкого султана. Леди Гамильтон посоветовала Нельсону надеть подарки султана — ментик и «Челенк». Тот сразу согласился. «Вошел мусульманин, — рассказывает Гордон, — и, едва увидев его светлость, рухнул наземь, отдавая большой салям… Леди Г., пользуясь услугами переводчика, грека из посольства, принялась заигрывать с дикарем-турком, и тот получил приглашение на ее завтрашний званый ужин».
За ужином турок, накачиваясь ромом, «не подпадавшим под запреты пророка», развлекал леди Гамильтон историями своих подвигов. «Вот этим самым кинжалом, — говорил он, — я за день обезглавил двадцать французских пленников! Смотрите, на нем еще сохранились следы крови». У леди Гамильтон, внимательно слушавшей перевод, продолжает Гордон, «глаза разгорелись». «А ну-ка, а ну-ка, дайте мне взглянуть насей славный меч!» Турок повиновался. Миледи взяла оружие в свои прекрасные руки, унизанные кольцами, и, глядя на пятна запекшейся якобинской крови, поцеловала его и передала кинжал герою Нила. Миссис Чарлз Лок, красавицу жену нашего генерального консула, сидевшую напротив турка, разыгравшаяся сцена страшно перепугала (ко всему прочему она была на сносях): бедняга упала в обморок, и ее пришлось унести из комнаты. Впрочем, ее светлость заявила, что все это дамские штучки, и не сделала ни малейшей попытки помочь гостье. На самом деле она завидовала ее красоте и даже распространяла слухи, будто, являясь сестрой покойного лорда Э.Ф. (Эдварда Фицджералда, ирландского повстанца, недавно умершего от ран в Ньюгейтской тюрьме), та наверняка испытывает симпатии к якобинцам.