Однако пусть не думают, будто я буду спокойно наблюдать за тем, как у меня отнимают мое имущество, пока он наслаждается жизнью в Англии… На моей стороне справедливость, честь и традиции флота, на его — двоедушие, сила, деньги и подлость»[36].
Когда назначение все же состоялось и недавно произведенный в вице-адмиралы Нельсон отбыл на южное побережье Англии к новому месту службы, при встрече с лордом Сен-Винсеном щекотливый вопрос не затрагивался. Но Нельсону он по-прежнему не давал покоя, и, как командующий сообщал секретарю адмиралтейства, «прибыл он сюда в настроении отвратительном… выглядит и ведет себя так, будто совершил за моей спиной дурной поступок и теперь опасается, что мне об этом стало известно… Бедняга! Его обуревает тщеславие, он страдает от слабости и безрассудства. Весь увешан лентами и орденами, хотя делает вид, будто устал от почестей, оказываемых ему повсюду на пути сюда». В другом письме Сен-Винсен отмечает: «Расстались мы добрыми друзьями, и поскольку всей славой, титулами и отличиями он обязан моей поддержке, я и впредь буду оказывать ему всемерное содействие. Он тщеславен и слаб и потому падок на лесть и на все, ей сопутствующее». И действительно, Сен-Винсен оставался к Нельсону неизменно добр и не упускал случая заверить, что, какие бы он ни находил в нем личные недостатки, как морского офицера он ставит адмирала чрезвычайно высоко: «Помимо Вас и Трубриджа, — писал он Нельсону, — я не встречал в нашем деле людей, способных так же заразить своим духом других… Вся деятельность Вашей светлости, начиная с первых шагов и по сей день, вызывает наше постоянное восхищение. Сравнения неуместны: все знают — НЕЛЬСОН один».
Как бы ни был он по возвращении с континента занят службой и сколько бы времени ни уделял леди Гамильтон, Нельсон, по словам того же Сен-Винсена, часами позировал художникам — сэру Уильяму Бичи и Джону Хоппнеру[37]. Писал его, при полном параде, со всеми медалями и иными знаками отличия, Ф. Х. Фюгер. Делал эскизы голландский живописец Симон де Костер, репродукции с рисунков которого имели широкий спрос. Наконец, бюст героя лепила дочь фельдмаршала Конвея, миссис Энн Деймер. Нельсон ей подарил сюртук, бывший на нем во время битвы на Ниле. С тех пор адмирал не только не надевал его ни разу, но «даже не позволял чистить, дабы его друзья, морские и не только, могли бы, глядя на бороздки, оставшиеся от пота и пудры с парика, собственными глазами убедиться в том, как беззаветно сражался он во имя короля и нации»[38].
Кроме напряженных отношений с лордом Сен-Винсеном, Нельсон имел и другие поводы для беспокойства. Хотя приближался срок родов, Нельсон места себя не находил, опасаясь, как бы в его отсутствие леди Гамильтон не сделалась жертвой домогательств принца Уэльского. К душевным волнениям прибавились житейские неприятности: багаж снова упаковали крайне небрежно, а в крышку его стола красного дерева кто-то заколотил гвозди. Как обычно, Нельсон винил во всем жену. «Постоянно приходится сталкиваться с разными мелкими неудобствами, — выговаривал он ей. — Половина гардероба осталась дома: негодяя француза-привратника следовало бы вздернуть на рее… Все приходится покупать, даже чай, ведь его невозможно отыскать в огромном сундуке!.. Короче говоря, ни в коем случае нельзя доверять укладывать багаж другим. Сам бы все сделал за десять минут и в десять раз дешевле… Теперь уж поздно посылать оставшуюся половину гардероба, потому не знаю, да и не хочу знать, что со мной будет».
Мысль о том, как принц Уэльский развлекается в доме на Пиккадилли, куда Гамильтоны переехали с Гросвенор-сквер, приводила Нельсона в ярость. Он места себе не мог найти от ревности. Одно предостерегающее письмо шло за другим — иные доставлялись по адресу Оливером, Дэвисоном, Трубриджем, капитаном Эдвардом Паркером, другие — обычной почтой. «Неужели сэр Уильям хочет сделать тебя подстилкой для этого негодяя? — грозно вопрошал он. — Я так и вижу, как у тебя на груди написано: «НА ПРОДАЖУ»». Как можно позволить пригласить к себе человека, о котором все говорят, что он «водится со шлюхами, пьяницами и беспринципными лжецами»? Неужели это великий Гамильтон? Ему, Нельсону, за него стыдно. Достаточно одного-единственного визита подобного типа, и на леди Гамильтон ляжет клеймо его chere amie. Любовь принца к таким женщинам, как она, ни для кого не тайна. Разумеется, Нельсон уверен — леди Гамильтон «устоит перед любой царственной особой Европы», ведь она «само совершенство». Однако, если бы сэр Уильям только знал светское мнение о принце, он бы скорее пригласил к себе за стол последнего бродягу, чем столь «беспринципного лжеца». Репутации леди Гамильтон, «доныне безупречной», будет нанесен сильный удар. «Такого не перенесла бы любая приличная женщина». Принцу «место только в обществе людей с дурной славой». Говорят, он похваляется сделать ее своей любовницей. Какой отвратительный «лжец и последний негодяй!»!
«Закрой дверь перед ним, — умоляет он. — Будь твердой… Пусть поразит его Бог… Не пускай этого подлеца к себе домой… О Боже, о Боже, не дай мне сойти с ума… Не дай выпрыгнуть сердцу из груди… Пошли покой… Эмма верна мне, но никто, даже Эмма, не устоит перед льстивым языком Змия… Все будут думать и говорить, будто Эмма такая же, как другие, а ведь когда-то я бы любого убил за такие слова! И что же теперь — вынужден, повесив голову, признать их суждения справедливыми… Но прости, прости меня, я знаю свою Эмму! Не забывай, что когда-то у тебя был друг Нельсон, любящий друг, но — увы! — у него случилось несчастье. Он потерял своего единственного друга, свою единственную ЛЮБОВЬ! Не забывай этого беднягу, он честный человек… Не брани меня, право, я этого не заслуживаю… Я хотел бы громом прогреметь и убить молнией… Я, весь в слезах, не в силах терпеть более».
Нельсон мечтал увезти ее куда-нибудь. «До чего меня доводит одна только мысль о возможности спать с тобой, — говорит он в письме, доверяя его Фрэнсису Оливеру и, таким образом, уберегая от посторонних глаз. — Одна только мысль, не говоря уж о действительности. Я весь, вся моя любовь, все желания принадлежат тебе, и если ко мне приблизится женщина, даже когда я о тебе не думаю, скорее небо на землю упадет, чем я хотя бы прикоснусь к ней. Нет, сердце мое, ум, тело составляют нерушимый союз любви к тебе, моя дорогая, моя любимая Эмма… Моя единственная возлюбленная жена, ибо перед небесами и Богом ты и есть моя жена… Хорошо бы уехать в Бронте, ибо, поверь мне, Англия — ужасное место. Даже зная, что тебя в любой момент может подстрелить какой-нибудь бандит, лучше прогуливаться под каштанами, чем оставаться в стране, где топчут твое имя».
А имя топтали, злословия хватало. В ноябре минувшего года на окнах магазина гравюр и эстампов появилась одна из первых карикатур, относящихся к Нельсону и леди Гамильтон. Автор, Айзек Крукшонк, отец известного художника Джорджа Крукшонка, изобразил Нельсона с кальяном в руке, страстно взирающим на леди Гамильтон. Надпись гласила: «Смотри-ка, у стариков трубка всегда тлеет, а у тебя горит вовсю». Другие карикатуристы высмеивали ее «Позиции». Роулансон, например, изобразил в своем знаменитом шарже престарелого мужа Эммы, демонстрирующего юному джентльмену с художественными наклонностями ее обнаженную красоту. На одном из шаржей Джеймса Гилроя она предстает Клеопатрой, а Нельсон — Марком Антонием на фоне действующего вулкана. На другом — чудовищно распухшей Дидоной, встающей с кровати под балдахином, где крепко спит ее муж. Она в отчаянии смотрит через открытое окно на удаляющиеся в море корабли. Рядом с вытянутой ногой лежит пояс с надписью «Герой Нила», а по нижнему обрезу карикатуры бегут строчки:
Подобно карикатуристам, виршеплеты тоже находили источник вдохновения в сильно раздавшейся фигуре Эммы Гамильтон. Вот, например, какую песенку распевали на мотив национального гимна:
Опасаясь, как бы его письма к леди Гамильтон не вскрыли и не сделали достоянием публики, Нельсон придумал нехитрый ход: он будет писать от имени рядового матроса по имени Томпсон, волнующегося за свою любимую, одну из служанок леди Гамильтон, готовую вот-вот стать матерью. «Томпсон» готов жениться и женился бы, если не противодействие дяди. «Томпсон», иногда «Томсон», писал леди Гамильтон регулярно. Порой письма получались веселыми, чаще печальными и даже безумными. Случалось, Нельсон забывал о маске матроса и изъяснялся, как охваченный любовью адмирал: «Он молится о наступлении мира, он говорит, что если бы вдруг дяди (сэра Уильяма) не стало, он немедленно женился бы на тебе… Я и не сомневался, что ты не пойдешь к миссис Уолпол, у нее же настоящий вертеп… Знаешь, мне иногда становится страшно при мысли о твоей неверности, но нет, не могу, не хочу верить в измену. Нет, я сужу о тебе по себе! Лучше умереть, чем дожить до такого! Но нет, не может быть…»
Нельсону все никак не давал покоя принц Уэльский, а при мысли об ужине, устраиваемом Гамильтонами в его честь, он вообще впадал в бешенство.
«Не надо принимать его по-семейному… Не засиживайтесь за столом… Его нога будет касаться твоей… Он станет нашептывать. В таком случае вышвырни его из дома… Не позволяй прикасаться к себе… Да ослепит его Бог, если он только взглянет на тебя — такие речи сочтут изменческими, и меня могут повесить, если о них станет известно… В этот день я никого не приглашу к себе на ужин, буду поститься… О
Боже, лучше смерть… Я места себе найти не могу, я с ума схожу… Знаю, он хочет сделать тебя своей любовницей. Мысль об этом доводит меня до исступления, перо валится из рук. Вчера вечером я написал было несколько строк — и разрыдался… Невыносимо!»
«Я вполне понимаю, — пытался успокоить Нельсона сэр Уильям, — слишком частые визиты принца в наш дом чреваты угрозой, хотя у меня и мысли не возникает, будто Экма может повести себя неподобающим образом… Ужин должен состояться, иначе принц сочтет себя оскорбленным… Говорю с полной откровенностью, ибо слишком хорошо знаю Вашу светлость».
В конце концов ужин не состоялся из-за «желудочного расстройства» (как выразился сэр Уильям) у Эммы. Мучили ее и повторяющиеся головные боли, особенно после того, как 29 января 1801 года родился ребенок, девочка.
Вскоре после родов — сэр Уильям с обычным для него тактом принял вид ни о чем не подозревающего мужа — мать младенца, тщательно закутав его, отнесла кормилице, некоей миссис Гибсон, проживавшей на Литтл-Тичфилд-стрит, 9. Быстро уладили финансовую сторону дела: за «хорошее вознаграждение» миссис Гибсон берется растить девочку вместе с собственным ребенком, тоже девочкой, хромоножкой Мэри. В поджидавшем ее наемном экипаже леди Гамильтон вернулась на Пиккадилли. Возможно, Эмма родила двойню, и второго ребенка доставили в приют для подкидышей, а Нельсону сообщили о смерти младенца при рождении. Если так, то даже печальная весть не смогла затмить радость человека, впервые ставшего отцом. Едва узнав о счастливом для него событии, Нельсон, пребывая в совершенной эйфории, принялся переписывать завещание и строить планы крещения. Едва справляясь с собой, «с ума сходя от радости», он предлагает в письме, адресованном «миссис Томпсон», окрестить ребенка в церкви Святого Георгия, на Ганновер-сквер, где в свое время венчалась леди Гамильтон. А крестными будут они сами — леди Гамильтон и Нельсон. «Назовем ее Горацией, дочерью Йохема и Мораты Етнорб. Если прочитать фамилию наоборот, справа налево, и убрать некоторые буквы, получится анаграмма имен твоих истинных и любящих друзей, леди Гамильтон и меня». Поначалу Нельсон хотел назвать девочку Эммой, не подозревая, что у леди Гамильтон уже есть дочь с таким именем, — Эмма Кэрыо, девушка двадцати одного года, коротконогая, вполне заурядной внешности и говорящая с совершенно неудобоваримым, на вкус ее отца Чарлза Гревилла, акцентом. Гревилл счел бы удачей, если бы «за небольшую сумму какой-нибудь священник мог бы ее обвенчать», но если «ей не удастся понравиться приличному мужчине», он ничем не может помочь. Существование Эммы-младшей держалось втайне и от сэра Уильяма до самой его женитьбы на ее матери, когда, в порыве раздражения, Гревилл выслал чете Гамильтонов счета за содержание дочери.
Но Горация ли, Эмма ли — Нельсону было все равно. Восторг, молодого отца перехлестывает через край в письмах матери ребенка, его «единственной, единственной, единственной любви». Он клянется жениться на ней, как только это станет возможно. «Боюсь, друг бедной миссис Томпсон сойдет с ума от счастья, — пишет Нельсон. — Он рыдает, молится и выкидывает всякие штучки, хотя всей полноты чувств выразить все же не отваживается… Он буквально бредит тобой и девочкой. А я разделяю его чувства и толком ничего не могу написать… Он все время повторяет, как ты ему дорога, и просит поцеловать и благословить свою крошку».
Не менее Нельсона опасаясь людской молвы, леди Гамильтон в то же время устала от его ревности и всех его разговоров об измене. О чем раздраженно ему и писала, получая такие, например, ответы:
«Я хорошо знаю принца У., и никакие упреки, доставляющие, кажется, тебе удовольствие, не способны изменить моего мнения. Прежде чем снова ругать меня, прикинь — теперь, чтобы уладить все, нам требуется четыре дня, а не четыре минуты, как в лучшие времена… Будем счастливы, это в наших силах. Знаешь, чем я развлекался нынче вечером? Трубридж ушел спать, я остался наедине со всеми твоими письмами (кроме того, плохого, жестокого, которое я сжег) и вымарывал из них сердитые слова, а потом все перечитывал и перечитывал, сорок раз перечитал, и если бы ты своими глазами увидела, насколько лучше и приятнее они стали, уверен, ни одного сердитого слова больше бы мне не сказала».
В ответном письме Эмма говорит о скандале, какой может разразиться, если в его завещании сохранится, как он того хочет, анаграмма, связывающая ее имя с именем ребенка, рожденного вне брака. К тому же викарий церкви Святого Георгия может полюбопытствовать, откуда взялись такие чудные имена, как Йохем и Мората Енторб. Нельсон согласился ничего пока не менять в завещании и отложить церемонию крещения.
Ну а письма, иногда по четыре в день, письма, содержащие заверения в любви и вечной преданности и в желании жениться, ибо Эмма — женщина, «куда более подходящая» (ему), чем законная жена», хотя речи о разводе с этой самой законной женой не заходит, — письма продолжают идти.
«Будь ты свободна или найди я тебя на крыльце, женился бы сразу, не раздумывая… Надеюсь, когда-нибудь мне удастся привезти тебя туда (в Норфолк) на законных основаниях, но любовь и нежность тут ни при чем. Зачем ты называешь имя этой женщины (леди Нельсон)?.. О если бы судьбы наши сложились не так! Я объездил весь свет, побывал во всех уголках, но нигде не видел не только равной тебе, но и кого-либо, хоть отдаленно похожего на тебя…
Я люблю. Никогда и никого я так не любил, как тебя, и ни от кого не слышал таких слов любви, как от тебя, и, слава Богу, никому ты их, кроме меня, не говорила. В моем сердце, сердце правдивом и отзывчивом, только двое — ты, возлюбленная моя Эмма, и моя страна… Ты с легкостью представишь, как я по тебе тоскую. Мои чувства обращены к тебе одной… Любовь моя, мой светлый ангел, моя Богом дарованная жена, единственная истинная жена до самой смерти… Поцелуй много раз от меня нашу дорогую Горацию, не забудь поцеловать…»
Действительно, другие женщины не представляли сейчас для Нельсона никакого интереса. Те, что ему нравились, например, Сара Коллингвуд, с которой он сиживал у камина в одной из плимутских гостиниц, пока ее маленькая дочь обучала собачку по кличке Филлис плясать, лишь заставляли его еще сильнее тосковать по Эмме и теплу домашнего очага. Других вообще не существовало. Например, «расфуфыренной старой жены одного адмирала», или жены другого офицера, большой любительницы спиртного и «на вид чистой кухарки», или некоей «миссис Д.», «этой сучки-сводницы», или леди Аберкорн, тоже «гнусной суки», «от любовников всегда возвращавшейся к мужу, так как никто не мог ее удовлетворить». «Все (женщины), кроме тебя, — заверяет он Эмму, — для меня сущее наказание, ибо кто может сравниться с моей Эммой?.. Без твоего согласия я ни с кем за стол не сяду, — продолжает он, — хотя при моих чувствах к тебе мне можно доверять, даже если я окажусь в темной комнате наедине с пятьюдесятью обнаженными девственницами».
В Плимут Нельсон поехал через Эксетер, где 17 января ему вручили грамоты почетного жителя города, далее, в Хонитон, где родился один из «членов братства» Джордж Уэскотт, командир «Маджестика». Погибший на Ниле Уэскотт являлся сыном пекаря и начал морскую службу в качестве помощника капитана. Нельсон пригласил его вдову и дочь на завтрак. За столом он спросил миссис Уэскотт, получила ли она золотую медаль мужа, и, услышав отрицательный ответ, снял с шеи собственную — она висела на голубой ленте — и передал ее «бедняжке» со словами: «Вы ведь не будете ее ценить меньше оттого, что раньше они принадлежала Нельсону?»
В Плимуте, где 22 января Нельсона провозгласили почетным жителем и этого города, он встретился с родней другого капитана, — сестрой Трубриджа, о которой пренебрежительно писал леди Гамильтон, что лицо у нее покрыто оспинами, она, как и брат, ничего не слышит и, стало быть, Эмме нет нужды ревновать к ней. Плимут, продолжает он, произвел на него отвратительное впечатление, погода ужасная, и с ним часто случаются приступы морской болезни. К тому же глаза начали сильно беспокоить его, и адмиралу пришлось обратиться к судовому врачу. Тот заявил — Нельсон пишет слишком много писем, и, возможно, теперь не обойтись без операции. «Он велел мне ничего не писать, — продолжает он, — употреблять только самую простую пищу, а о вине и пиве вообще забыть; не зажигать света в каюте; надевать на глаза зеленый козырек (сошьешь мне, дорогая, один-другой, кроме тебя, некому), и каждый час промывать их холодной водой… Глаз налился кровью и почти покрылся пленкой: видеть могу только краем глаза. «Корабельные палубы, — пишет он далее, — протекают, создавая большие неудобства, вполне соответствующие моему нынешнему подавленному состоянию. Всю ночь не сомкнул глаз, почти ничего не вижу и чувствую себя. отвратительно».
Нельсон получил сообщение о готовящейся адмиралтейством операции на Балтике, в связи с чем ему предписывалось перенести свой флаг на другой корабль, «Святой Георгий», семидесятичетырехпушечник, более приспособленный к действиям в балтийских водах. Новый флагман адмиралу не понравился, по крайней мере внешне. «Ты даже представить себе не можешь, — жалуется Нельсон в письме леди Гамильтон, каким запущенным он выглядит в сравнении с моим «Сан-Хосе», а внутри, вполне возможно, там еще хуже, чем снаружи».
Перед тем как перебираться на новый флагман, Нельсон написал в основанное более ста лет назад Общество по распространению христианского вероучения, напоминая о врученных в свое время каждому члену экипажа «Агамемнона» и «Бристоля» экземплярах Библии и утверждая, будто доблестью, проявленной на службе королю и нации, матросы и офицеры в немалой степени обязаны «урокам господствующей религиозной веры». Он, Нельсон, надеется, что и команде «Сан-Хосе» (состоящей примерно из 900 человек) Общество также вышлет по экземпляру Библии и кораблю будет сопутствовать такой же успех, как и его предшественникам.
Одно время Нельсону не давала покоя мысль о преступности его связи с Эммой Гамильтон с точки зрения религиозного канона. Но постепенно ему удалось переубедить себя. «Я знаю, англичанка ты истинная и верная, — писал он ей, — и всякий, кто не станет на защиту нашего короля, наших законов, нашей религии, вообще всего, что нам дорого, вызывает у тебя одну лишь ненависть». Ну а что касается его самого, то уже много лет назад ему явилось видение своей жизненной миссии, и Эмма Гамильтон от нее никоим образом не отделима. «Как верю я в Бога, так верю и в твою святость, — писал он. — В наш век разврата ты являешь собою пример истинной добродетели и чистоты… Найду ли слова, способные достойно возблагодарить тебя за все добро, оказанное мне, мне, несчастному парии, находящему опору лишь в твоей щедрой душе». Впечатление такое, будто Нельсон получил от самого Всевышнего соизволение не соблюдать правил, обязательных для других мужчин. Той зимой он собственноручно написал молитву и отослал ее женщине, самим провидением предназначенной стать его спутницей в жизни:
«О Боже, знающий чистоту моих помыслов и честность в поведении, устреми, умоляю, свой взгляд на меня. Помоги, будь опорою недостойному рабу Твоему, ибо лишь Ты, о Господи Владыка, даруешь покой и лишь к Твоей неизбывной милости обращаюсь я за поддержкой в сей бренной жизни и умоляю Тебя, о милосердный Господи, взять меня в должный час к себе, избавить от мира, где нет у меня друзей, способных утешить меня и облегчить боль даже на смертном одре. Избавь меня, о Господи, от тщеты мира, избавь быстрее, быстрее, быстрее. Аминь, аминь, аминь. Нельсон-и-Бронте».
Угрюмое настроение, породившее его молитву, внезапно сменилось необыкновенным душевным подъемом, когда выяснилось, что адмиралтейство предоставляет Нельсону трехдневный отпуск.
«Бедняга Томпсон, похоже, забыл все хворобы и печали при одной мысли о возможности скоро припасть к твоей дорогой, дорогой груди. — Строки так и бежали из-под пера накануне отъезда в Лондон. — Осмелюсь предположить, оба будут рады этой встрече. Жду не дождусь. Пусть твой домик под соломенной крышей (тогдашний эвфемизм женского полового органа) будет готов меня принять, а уж я не променяю его ни на королеву, ни на дворец. Поцелуй от меня Г.».
Нельсон приехал в Лондон еще до рассвета, позавтракал в гостинице «Лотиан» на Албермарл-стрит и помчался на Пиккадилли. Оттуда они с Эммой направились на Литтл-Тичфилд-стрит, где он нашел, что глаза ребенка и «вся верхняя часть лица — точь-в-точь как у матери» и вообще «никогда еще двое людей не производили на свет такого очаровательного младенца». «Поистине это дитя любви».
Эмме казалось, что любовника она почти и не видела: появился и тут же исчез. «У меня сердце от боли разрывается, — говорила она своей новой приятельнице, золовке Нельсона, жене преподобного Уильяма Нельсона Саре. — Одному Богу известно, как тяжело расставаться с таким другом… Я с ума, наверное, сойду от горя… Не зря нас называли (в Неаполе) Tria Juncta in Uno. Так оно и есть: у нас с сэром Уильямом и ним — на три тела одно сердце».
Нельсону передали — его жена, находившаяся в Брайтоне, хотела бы приехать в Лондон и поговорить с ним. Он сразу же написал ей: не надо, в столице он «по одному важному делу» и больше дня-двух не задержится. Ей следует «спокойно» оставаться на месте. Ни в Лондоне, ни тем более в Плимуте, где он вообще не сходит на берег, делать ей нечего. Подписался, как обычно: «Твой любящий Нельсон».
Леди Гамильтон его отпор жене весьма порадовал. «Том Тит сюда не приезжает, — говорила она Саре Нельсон. — Хотела, но ей отказали. На самом деле она только и знает, что гадить родным великого Юпитера. Сейчас с полной ясностью проявились вся ее низость и дурное сердце — Юпитер все узнал».
Конечно, Нельсон решил дать жене понять, что не хочет более ее видеть, как не хочет иметь ничего общего с ее сыном, который и без того давно уж ему надоел. Леди Гамильтон в переписке и разговорах с Сарой Нельсон презрительно называла его «молокососом», выражая надежду на то, что если тот появится в Лондоне, то ее не побеспокоит, а если все-таки заявится, ему будет отказано от дома.
«Я сделал для него все, что мог, — писал жене Нельсон в начале марте (копию письма он отправил леди Гамильтон), — но он, похоже, снова собирается сесть мне на шею, а друзья его — мои недруги — его только подстрекают. Как и подобает честному, щедрому человеку, свой долг я выполнил. Мне не надо, чтобы обо мне заботились — вернусь ли я домой, останусь ли на Балтике. При жизни я делал для тебя все, что в моих силах, и если суждено умереть, то, как ты убедишься, после смерти тоже. Вот почему единственное, о чем я прошу, — оставить меня в покое. Будь счастлива, по-прежнему любящий тебя Нельсон-и-Бронте».
В верхней части страницы Фанни сделала приписку: «Похоже, милорд Нельсон решил меня бросить. Сраженная таким известием, я отправила копию письма Морису Нельсону, всегда доброго ко мне. Пусть скажет, как мне жить дальше. Он посоветовал не обращать на его письмо ни малейшего внимания: оно послано явно невменяемым человеком».
Не в силах вынести мысли, что от нее вот так, запросто, отказываются, не в силах, как она выражалась, вытерпеть «молчание, в которое (он) ее погрузил», Фанни написала мужу письмо с просьбой еще раз все хорошенько взвесить. Ответа не последовало.
Я знаю, Чиф любит вкусно поесть: от палтуса он не откажется
Сразу по возвращении в Портсмут Нельсон в очередной раз слег. В сердце вдруг возникла острая боль, писал он леди Гамильтон, расстаться с которой поистине было для него так же тяжело, как «расстаться с частью собственной плоти», — она не проходила и в ближайшие полчаса становилась все сильнее. «Из жара меня бросало в холод, из холода в жар, пришлось вызвать врача», — сообщал Нельсон. Немного отпустило, лишь когда «Святой Георгий» поднял паруса и направился в Ярмут, где собирались корабли флота под командованием сэра Хайда Паркера.
Подполковник Уильям Стюарт, двадцатисемилетний сын графа Гэллоуэя, депутат парламента от графства Уайтоншир, командовавший на борту «Святого Георгия» отрядом морской пехоты, отмечает несдержанность и раздражительность лорда Нельсона. Вместо того чтобы оставить такие дела на усмотрение своего флаг-капитана Томаса Харди, «его светлость сам вмешивается в мельчайшие детали судового хозяйства, не всегда высказывая при этом здравые суждения», считает Стюарт. И продолжает: «В виду Данджнеса ветер почти утих, и судну следовало сменить галс. Лорд Нельсон сам принялся командовать, в результате чего мы упустили нужный момент: «Видите, что мы натворили. И как же теперь быть?» — сварливо бросил Нельсон то ли капитану, то ли вахтенному офицеру (не помню в точности, кому именно). «Не знаю, сэр, — нерешительно сказал офицер, — боюсь, теперь трудно будет вернуться». Нельсон резко повернулся и зашагал в каюту, бросив на прощанье: «Ну если вы не знаете, то я и подавно». И оставил офицера распоряжаться по собственному усмотрению»[39].
Нрав адмирала не смягчился, когда, по прибытии в Ярмут, выяснилось — командующий флотом сэр Хайд Паркер находится не на море, но проживает на берегу в гостинице «Рестлерз армз» с девятнадцатилетней девушкой, недавно женившись на ней вторым браком. Самому сэру Хайду, сыну адмирала, зятю адмирала, отцу мичмана, которому тоже в один прекрасный день предстояло стать адмиралом, стукнуло шестьдесят четыре года. Он ушел в море совсем мальчиком и служил с тех пор на базах в Северной Америке, Вест-Индии, Средиземноморье, на Балтике. Опытный моряк, однако же, не обладал живым воображением и уж совсем не способен был на неожиданные решения. Коллингвуд находил его человеком «спокойным, чрезвычайно тщеславным, весьма надутым и поверхностным в знаниях». Добродушный, шумливый, плотный, краснощекий и очень состоятельный, он походил скорее на фермера-йомена, нежели на морского офицера, и не менее, чем делами вверенного его командованию флота, был озабочен тем, чтобы его веселая толстушка-жена, одна из четырех дочерей сэра Ричарда Онслоу, называемая всеми «взбитым тестом», не скучала на берегу. В настоящий момент все его помыслы поглотила подготовка бала в свою честь.
Естественно, такой человек и его поведение не могли понравиться Нельсону. «Славно, должно быть, лежать в постели с молодой женой, когда твои корабли сечет холодный ветер», — говорил он, ревниво сравнивая прелести быта командующего с тем, как приходится жить ему самому — в разлуке с любимой женщиной, в его отсутствие наверняка ставшей предметом внимания других мужчин, особенно принца Уэльского, чьи коварные замыслы никак не давали ему покоя, всячески подогревая жгучую ревность. «Места себе нынче не нахожу, — изливается он в письмах Эмме. — Раньше такого не было. О голова моя, бедная голова! Нет, нет, надо лечь и попытаться успокоиться во что бы то ни стало… Покойной ночи, я скорее мертв, чем жив, но все равно — весь твой до самой могилы… О Боже, Боже… Ты — НА ПРОДАЖУ… Право, у меня кровь закипает…»
Как бы беспокойно, однако, не проходили ночи, с рассветом Нельсон, по воспоминаниям подполковника Стюарта, был на ногах. В шесть ему подавали завтрак — уже поздно, по его мнению. Однажды, в восемь утра Нельсон, в сопровождении Стюарта, появился в вестибюле гостиницы и велел доложить о себе адмиралу. Сэр Хайд спустился, наскоро переговорил с подчиненным и, не отдав никаких распоряжений, вернулся в постель.
Терпение Нельсона иссякло. Он незамедлительно написал Томасу Тру бриджу, сделавшемуся при новом первом лорде, графе Сен-Винсене, одним из лордов адмиралтейства, требуя инструкций, «не позволяющих валяться в кровати до одиннадцати часов». Письмо возымело действие, Сен-Винсен направил Паркеру резкое послание:
«До меня донеслись слухи, будто Вы собираетесь задержаться в Ярмуте, занимаясь какими-то пустяками (имеется в виду готовящийся бал). Не знаю уж, о чем идет речь, да и выяснять не хочу, в надежде, что все это действительно только слухи… Тем не менее я направил Вам как своему личному другу письмо, смысл которого сводится к следующему: дальнейшая задержка с отплытием нанесет непоправимый ущерб Вашей репутации».
Подстегнутый этими словами, влюбленный муж хоть и неохотно, но отослал домой «взбитое тесто» и поспешил на борт флагмана «Лондон», чем весьма порадовал Нельсона, выразившего свое удовлетворение тем, что на бал «наплевали», а «офицеры, вместо танцев с юными красотками, вышли в море». И тем не менее до сих пор, сетовал он, до конца не ясно, какая же задача поставлена перед флотом. «Торжественно заявляю — мне так и не известно, иду я в Балтику или нет, — пишет Нельсон Александру Дэвнсону, — и это еще не самое плохое. Сэр Хайд ходит мрачнее тучи. Стюарт утверждает, всем бросается в глаза, как он со мной обращается. Ему вторит Диксон — сегодня он заходил ко мне только затем, чтобы сказать, как флот буквально скандализован тем небрежением, какое он ко мне проявляет. Уничтожьте мое письмо… Это позволит Вам утверждать, будто сведения получены из другого источника».