Нечто в том же роде сказал он и скульптору Джону Флаксману, когда его познакомил с ним сэр Уильям Гамильтон. «Секунду, милорд, не торопитесь, — остановил его Гамильтон, увидев, как Нельсон покидает компанию. — Позвольте представить вам мистера Флаксмана. В своем деле он человек такой же необыкновенный, как вы в своем. И поверьте, именно он — художник, достойный сделать ваш памятник.
— Правда? — И Нельсон, по словам присутствовавшего при этой сцене Уильяма Хейли, с живостью схватил за руку Флаксмана. — В таком случае я бы от души хотел, чтобы так и было»[64].
Настоятель Вестминстерского аббатства заказал лепщице Кэтрин Андрас восковую фигуру Нельсона для привлечения туристов. Впервые увидев изображение, необычайно похожее на оригинал, леди Гамильтон не смогла сдержать слез и всячески порывалась прижаться к нему губами. Остановило ее лишь предупреждение, что краска еще не просохла.
В тавернах, на постоялых дворах моряки, знавшие, по их словам, Нельсона или служившие под его началом, всячески восхваляли его мужество, добросердечие, легкий нрав, человечность. «Слава его, несомненно, достигла пика, — отмечал лорд Минто, — а ведь он мог дожить до этого момента». Сам лорд Минто при известии о смерти Нельсона «испытал настоящее потрясение и весь день пребывал в тоске и подавленности». Его охватило чувство «невосполнимой утраты».
Горечь потери заставила забыть пороки героя. Слава Трафальгара затмила неаполитанские грехи. Тщеславие, принимавшее порой абсурдные формы и явно заслуживающее порицания — и в прошлом ему подвергавшееся, — ныне выглядело невинным грешком. Приступы слабости и детские капризы, безусловно, перевешивались человечностью и душевной щедростью. Разлад в семье воспринимался как естественное следствие всепоглощающей любви к другой, неотразимой женщине. В общем, возникло всеобщее убеждение: при всех своих недостатках Нельсон — великий человек, первый подлинно национальный герой, признанный в качестве такового еще при жизни, а как морской офицер он в полной мере заслужил выпавшее на его долю поклонение, заработав репутацию величайшего английского флотоводца не только победами на море, но и стилем поведения с людьми, помогавшими ему эти победы одерживать.
Эти люди со временем привыкли не только уважать его и восхищаться, но и по-настоящему любить, что и побудило экипаж одного из кораблей преподнести Нельсону модель своего фрегата, сделанную из слоновой кости. Он потом поставил ее в своей каюте. Люди знали — Нельсон в лепешку разобьется, но сделает так, чтобы они были должным образом накормлены и одеты, сделает все от него зависящее, как отмечал служивший с ним на Балтике полковник Стюарт, чтобы каждому нашлось дело в чреде тягучих морских будней, и ни за что не забудет отметить примерное поведение; если с кем обошлись не по справедливости, непременно найдет способ ее загладить, как это произошло в случае с капитаном Уильямом Леменом, незаслуженно наказанным за потерю шлюпа. В то же время моряки мирились с тем, что дисциплина на судне может поддерживаться лишь самыми суровыми карательными мерами, ведь многие из них шли на службу против воли, а многие на берегу либо преступали закон, либо приближались к опасной грани правонарушения. Но они твердо знали: лорд Нельсон никогда не примирится с несправедливым или чрезмерно жестоким наказанием. Он и офицеры, ему подобные, заставляли матросов испытывать гордость за принадлежность к лучшему флоту в мире.
К мичманам, «детям своим», Нельсон проявлял особое внимание. «Робких он никогда не бранил, — отмечает леди Хьюз, шедшая много лет назад с Нельсоном в Вест-Индию на «Борее», — напротив, всегда стремился показать им, что не требует и не желает от них ничего большего, нежели он сам готов сделать в любой момент. Я своими ушами слышала, как он говорит одному юноше: «Ну что, сэр, вперед, не встретиться ли нам на топ-мачте?» На такой призыв нельзя было не откликнуться, и бедняга немедленно двинулся наверх. О том, насколько ловко у него это получилось, его светлость не обмолвился ни словом, но, дождавшись, пока молодой человек доберется до цели, приветливо заговорил с ним о том, что лишь сожаления заслуживает тот, кто ни в чем не видит опасности и даже малейшего риска… Точно так же, каждый день, наведывался он в классную комнату, где молодежь проходила уроки кораблевождения».
Не оставлял Нельсон своими заботами и обслуживающий персонал орудий. Один подносчик зарядов, достигнув преклонного возраста, любил рассказывать, как Нельсон, совершавший обычный обход орудийных палуб, как-то остановил его, когда он бежал по какому-то поручению. Адмирал похлопал его по плечу и, указывая на робу, которая могла загореться в приближающемся сражении от малейшей искры, мягко заметил: «Сними-ка лучше рубаху, мой мальчик, а то, глядишь, как бы тебе нынче не попасть в беду».
Нельсон пристально следил за продвижением своих «детей» по службе, используя любые имеющиеся в его распоряжении возможности способствовать их карьере. Порой — как в случае с его юными родичами, вроде Джошиа Нисбета или славного, но ветреного Уильяма Болтона, — это получалось у него не слишком удачно, а порой — как в случае с их сверстниками Питером Паркером или Уильямом Хостом — дело, как говорится, сладилось.
Что касается последнего, Нельсон стал ему просто «лучшим другом». Томасу Фримантлу в жизни не встречался человек, который бы «с такой же легкостью завладевал вашим сердцем». Герцог Кларенс говорил: «Никогда бы не подумал, что могу для кого-нибудь, даже для ближайшего родственника, столько сделать, и все еще делаю, как для бедного Нельсона». Даже Коллингвуд, при всей своей сдержанности, не мог вспоминать о смертельной ране Нельсона, «не испытывая такой боли, как если бы это происходило прямо сейчас». Имя «(его) дорогого друга всегда будет свято для британского флота». Сердце старого адмирала «разрывается от мучительной боли». Капитан Блэквуд говорил жене, что «на таких условиях» он ни за что бы не хотел быть свидетелем Трафальгарской победы, а Харди писал: «Она стоила стране жизни, которую не окупишь никакими деньгами, а я эту смерть буду оплакивать до конца дней своих».
Александр Скотт признавался одному из приятелей, что оплакивает «утрату самого удивительного собеседника, с кем (ему) приходилось общаться, — великого и очень простого человека, — такого славного и такого простодушного». До 21 октября Скотт «за последние годы не пролил и слезинки», но с тех пор, особенно «оставаясь наедине с самим собою», ведет себя «как ребенок». «Не говоря даже о героизме, — продолжает Скотт, — стоит вспомнить, каким удивительным, добрым малым он был, как скромно и в то же время достойно вел себя, прямо-таки глупею от горя утраты».
«Смерть Нельсона, — писал Сэмюэл Тейлор Колридж, остановившийся в Неаполе по пути домой с Мальты, где он служил секретарем Болла, — казалось, сблизила всех, все стали родственниками, охваченными единым чувством беды. Никогда не забуду скорбного выражения лиц, этого всеобщего оцепенения… На улице меня останавливали, чтобы пожать руку, десятки людей — просто они видели, как по щекам у меня катятся слезы, и догадывались, что я англичанин; а иные, не выпуская руки, и сами сотрясались в рыданиях». Королева Мария Каролина говорила, что будет скорбеть по нему до конца жизни, «ничто не могло утешить ее в утрате».
Леди Элизабет Фостер писала: «Никакими словами не передать чувства, охватившего людей при известии о гибели любимого героя. Этот день запомнится навсегда — как день величайшей победы, одержанной нашей страной, и величайшей утраты, ею понесенной. Нельсона, дорогого, дорогого нашего Нельсона, больше нет. Великий, храбрый, щедрый Нельсон…»
Дети разделяли скорбь вместе с родителями. Леди Браунлоу, достигшая тогда четырнадцати лет, вспоминает, как кто-то «ворвался к ним в дом и сказал, что одержана величайшая победа на море — французы и испанцы разбиты, но погиб Нельсон. Услышав это, я, к величайшему изумлению гувернантки и других присутствовавших, замертво свалилась на пол. Потом я сама подумала, как это странно, ведь Нельсона я и в глаза не видела».
Поэт Роберт Саути, которому тогда исполнился тридцать один год и который восемь лет спустя напишет биографию адмирала, вспоминает, что смерть Нельсона воспринималась в Англии даже как нечто большее, чем национальная катастрофа: «Услышав горестную весть, люди бледнели на глазах, словно узнав о смерти близкого им друга. У нас внезапно отняли предмет нашего восхищения и любви, нашей гордости и надежд, и казалось, до нынешнего момента мы сами себе не отдавали отчета, насколько любим и ценим этого человека»[65].
Принц Уэльский, по свидетельству миссис Фитцхерберт, «по-прежнему ощущал себя глубоко удрученным» смертью Нельсона. «Я любил его, как друга», — говорил сам принц. А леди Гамильтон, явно вопреки реальному положению дел, сообщала в письме Александру Дэвисону — которое, по ее расчетам, будет передано его высочеству, — что любовь была взаимной: Нельсон якобы «обожал» принца. Принц все еще настаивал на своей роли главного плакальщика на похоронах Нельсона, — «высокая честь», которой доктор Уильям Нельсон, ныне второй барон Нельсон, естественно, весьма дорожил. Он писал полковнику Макмэхону, «как глубоко тронута семья (его) незабвенного брата вниманием Его Высочества и как высоко все они ценят столь убедительное свидетельство его любви, как участие в захоронении останков покойного».
Через два дня после написания этого письма Уильям Нельсон, в знак признания заслуг брата, удостоился графского титула. Он поспешил в Лондон на положенную по такому случаю церемонию, где остановился в гостинице на Фицрой-сквер, а затем снял дом на Чарлз-стрит, неподалеку от Беркли-сквер.
Денежное вознаграждение со стороны государства также пошло настоятелю, отказавшемуся уступить свое положение пребендария в Кентербери доктору Скотту, хотя старший брат рассчитывал, что, получив наследство, Уильям именно так и поступит. Парламентским актом было установлено: «сумма из казны Великобритании, не превышающая 90 тысяч фунтов», будет передана ему на приобретение достойного поместья, а вдобавок к такому гигантскому подношению Уильяму Нельсону и наследникам титула графа Нельсона Трафальгарского и Мертонского будет выплачиваться ежегодная пенсия в размере 5 тысяч фунтов[66]. В письме Джорджу Россу леди Гамильтон иронизировала — новоиспеченному графу потребуется «большое мужество», чтобы принять честь именоваться именно так[67].
Жена графа Нельсона умерла в 1828 году, а на следующий год, по свидетельству сэра Уильяма Хотэма, уже безнадежно глухой, он женился на Хилари, вдове своего кузена Джорджа Ульрика Барлоу и третьей дочери адмирала Роберта Барлоу. Через два года после смерти графа Хилари вышла замуж за Джорджа Томаса Найта — племянника Джейн Остен. Сын графа Горацио умер в 1808 году девятнадцати лет от роду. Дочь, леди Шарлотта, вышла в 1810 году за барона Бридпорта и по смерти отца унаследовала его сицилийский титул, сделавшись герцогиней Бронте. Сравнительно с семейством Нельсона Катберту Коллингвуду достались не столь щедрые дары. Он получил баронский титул и пожизненную пенсию в 2 тысячи фунтов плюс тысячу, после его смерти, вдове и 500 каждой из двух дочерей. Он пытался передать титул старшей из них, чей муж взял имя Коллингвуд, но из этого ничего не вышло. Капитан Харди стал баронетом, но поскольку у него были только дочери, баронетство это, как и баронство Коллингвуда, оборвалось с его смертью.
Вдобавок к почестям и деньгам, доставшимся по смерти брата, правительство выделило еще по 10 тысяч всем его сестрам. Впоследствии эта сумма увеличилась до 15 тысяч. Вдовствующая леди Нельсон, получившая от лорда Барэма письмо с соболезнованиями по поводу смерти ее «яркого спутника», получила от правительства ежегодную пенсию в 2 тысячи.
Несмотря на собственные усилия и настойчивость матери и друзей, леди Гамильтон тщетно ожидала подобных же знаков внимания, выдвигая в переписке и разговорах с Джорджем Роузом и другими совершенно нелепые претензии, будто именно она уговорила своего «прославленного и любимого, навек ушедшего Нельсона» пойти на предприятие, стоившее ему жизни, а нации принесшее великую победу. Роуз отправился к Питту, но премьер-министр, в то время уже слишком больной, не стал заниматься этим делом. Его преемник, лорд Гренвилл, человек, по определению Эммы, «с холодным сердцем», не выказал никакого желания что-либо предпринять. Точно так же и граф Нельсон и пальцем не пошевелил, чтобы вступиться за женщину, от которой он вскоре вовсе отвернется. Другие, к кому она тоже обращалась, что-то обещали, но только на словах. Александр Дэвисон взялся лично и конфиденциально написать принцу Уэльскому, вложив в конверт копию «последнего обращения (лорда Нельсона) к своему королю и стране с просьбой оказать поддержку леди Гамильтон, бедной женщине, чьи страдания не поддаются описанию». Принц подтвердил получение письма, заверив отправителя, что если бы то зависело от него, «не было бы просьбы или пожелания нашего незабвенного и любимого друга, нашего обожаемого героя», которое бы он «не считал своей высокой обязанностью перед друзьями и страной выполнить». Это долг перед «его памятью и его несравненными и непревзойденными заслугами». Письмо передали королевским чиновникам, от него отмахнувшимся, постановив: леди Гамильтон достаточно обеспечил ее покойный муж, а насчет услуг, якобы оказанных ею стране в итальянские годы, у Нельсона сложилось превратное впечатление. «Бедной женщине» не удалось даже побывать на похоронах возлюбленного. Сам король остался совершенно равнодушен к претензиям прелюбодейки. Когда вновь испеченный граф Нельсон явился к его величеству восстановить знаки отличия кавалера ордена Бани, король лишь безучастно посмотрел на них, повертел в руках и, не говоря ни слова и не слушая графа, рассыпавшегося в благодарностях за почести, оказанные ему лично и семье «нашего любимого брата», двинулся к двери. Граф еще успел сказать несколько слов о религии, исповедываемой братом, — «истинной религии, велящей нам отдавать жизнь за короля и страну». В ответ король коротко бросил: «Он сам выбрал свою смерть».
Остается надеяться, он в раю
В начале декабря «Викторию» с гробом Нельсона на борту провели на буксире мимо кораблей Ла-Маншского флота. На верхних палубах толпились матросы. В течение недели «Виктория» стояла на якоре в Спитхеде, затем двинулась вдоль побережья в сторону Нора и далее в Гринвич, где гроб с телом Нельсона опустили в другой свинцовый гроб, в свою очередь, поместив его в гроб деревянный. На три дня открыли доступ к останкам, покоящимся под сводами Большого зала, расписанного еще сто лет назад сэром Джеймсом Торнхиллом. Обеспокоенный огромным количеством людей, собравшихся у входа, начальник Королевского госпиталя в Гринвиче адмирал лорд Худ счел за благо написать министру внутренних дел:
«Народ все прибывает и прибывает, люди волнуются, и я нахожу абсолютно необходимым, чтобы Ваша светлость распорядились выставить усиленные наряды кавалерии вдоль всей улицы, ведущей от Дептфордского моста к госпиталю. Необходимо также в среду утром взять под контроль другие ворота, иначе траурный кортеж просто не сможет тронуться отсюда. Вчера толпа насчитывала до тридцати тысяч человек, сегодня столько же, волнение все усиливается… Таунсенд и другие блюстители порядка с Бау-стрит утверждают — ничего подобного ранее они не наблюдали».
Из Гринвича гроб повезли вверх по реке на адмиральском шлюпе. Тело сопровождали лорд Худ и адмирал флота сэр Питер Паркер, официально назначенный руководителем траурной церемонии: принц Уэльский в конце концов подчинился приказу отца не нарушать семейную традицию и согласился присутствовать на похоронах вместе с братьями в качестве частного лица.
В сопровождении убранных в черное лодок, под взглядами тысяч горожан, собравшихся на берегу, и под неумолчный грохот пушек Тауэра шлюп, на веслах которого сидели матросы с «Виктории», медленно продвигался на сильном ветру против течения. У ступеней Уайтхолла гроб сняли со шлюпа и, в сопровождении Александра Скотта, перенесли в один из залов адмиралтейства, где он и простоял всю ту холодную ночь.
На следующий день, 9 января 1806 года, с раннего утра, под грохот барабанов оркестрантов Добровольческого корпуса все пространство между Уайтхоллом и собором Святого Павла начало постепенно заполняться людьми. Обладатели пригласительных билетов занимали свои места, у окон скапливались хозяева домов и квартиранты. С восходом солнца начал бить колокол юго-западной башни собора.
Джордж Мэчем, прибывший в Лондон несколько дней назад и остановившийся в гостинице на углу Пиккадилли и Беркли-стрит, сразу же направился к своему дяде-графу, чрезвычайно, по его словам, недовольному тем, что ему не прислали билетов на траурную церемонию. В утро похорон Мэчем, захватив Болтонов, вновь пошел к дяде, где уже был накрыт завтрак.
«Я встретился с двумя сыновьями лорда Уолпола, весьма аристократического вида господа, — записывает в дневник Мэчем. — Граф не изволил меня принять, да и вообще меня никому не представили… Около половины девятого проследовала похоронная процессия… Направился в Сент-Джеймский парк». Здесь Мэчем обнаружил множество адмиралов и капитанов. Одетые по всей форме, в черных плащах, они «пребывали в явной растерянности и никак не могли отыскать свои экипажи». В общей сложности Мэчем насчитал тридцать два адмирала и более ста капитанов. Присутствовало и множество армейских, в том числе второй сын короля, фельдмаршал герцог Йоркский, главнокомандующий сухопутными войсками, и, наконец, престарелый генерал-шотландец сэр Дэвид Дандас, специально вытребованный из своего патриархального уединения, чтобы возглавить десятитысячный траурный эскорт, состоящий в основном из солдат, оставшихся служить в Египте после Нильского сражения.
Во главе процессии двигались в серых мундирах шотландцы, и колонна их растянулась настолько, что входа в собор они достигли еще до того, как замыкающие отошли от адмиралтейства. Негромко стучали барабаны, трубы выводили звуки траурного марша, издали по-прежнему доносились орудийные залпы, но зрители, мимо которых торжественно проплывал лафет, формой своей напоминающий «Викторию» со статуей Славы и лавровым венком в носовой части, по свидетельству одного из них, слышали лишь один звук, похожий на шум волнующегося моря: это люди почтительно снимали шляпы. Впереди гроба двигались члены экипажа «Виктории» с белыми знаками различия своего судна. Время от времени они демонстрировали, поворачиваясь в обе стороны, вымпелы со следами от пуль.
У входа в собор матросы сняли гроб с лафета. Внутрь его внесли в сопровождении шестерых адмиралов, поддерживающих балдахин.
Служба продолжалась четыре часа. Хор пел гимны. Священники читали поминальные молитвы. Скрупулезно соблюдался церемониал государственных похорон, предписанный уставом Геральдической палаты; скрупулезно, но не всегда, с точки зрения Джорджа Мэчема, удовлетворительно. Например, епископ Чичестерский Джон Бакнер прочитал первую молитву голосом слишком низким и монотонным. А когда гроб подняли с пьедестала и понесли в то место, прямо под куполом собора, где он должен был быть установлен навеки, герцог Кларенс со свойственной ему бесцеремонностью пересек путь процессии, намереваясь пожать руку брату Нельсона, графу, и проговорил громким, услышанным всеми шепотом: «Я пришел сюда отдать последний долг и надеюсь, нам с вами по такому поводу встречаться более не придется».
Освещенный стотридцатиламповой люстрой, смягчавшей струящимся светом мрак, царящий в соборе, герольдмейстер ордена Подвязки перечислил все отличия и титулы Нельсона, а покончив с этим, принял три белых жезла от друзей адмирала, выступавших в роли служителей его домашнего хозяйства: Александр Дэвисон — казначей, Уильям Хэслвуд — ревизор, флотский вербовщик Уильям Маршалл — стюард. Затем герольдмейстер разломал жезлы и бросил их на крышку гроба, затем медленно опущенного в крипту.
Все осуществили в соответствии с установлениями Геральдической палаты. Но моряки, которым был доверен флаг «Виктории», поступили вопреки всяческим уставам. Вместо того чтобы торжественно развернуть его и прикрыть гроб, они оторвали большой кусок, затем разорвали его на лоскуты и сунули себе в бушлаты. «Вот это и есть Нельсон, — проговорила жена капитана Кодрингтона, — все остальное — геральдика».
На фоне столь явного нарушения принятых ритуалов газетные некрологи отличались большой торжественностью и высоким пафосом, если не сказать идолопоклонничеством. Нельсону бы они понравились. Но еще приятнее ему было бы услышать прочувствованные речи своих матросов или рассказ о боцмане с «Виктории», разрыдавшемся, узнав о его гибели, так, что даже в дудку не мог дунуть. «Что хотите со мной делайте, — говорил он сквозь слезы, — не могу!» Несомненно, оценил бы он по достоинству и карикатуру Чарлза Уильямса «Джек и Полли в Портсмуте», где изображался матрос в мягкой фетровой шляпе, полосатых штанах и ботинках с застежками, засовывающий в ноздрю щепотку нюхательного табака.
«Добро пожаловать! Добро пожаловать домой, дорогой мой Джек! — говорит подружка, припадая к его плечу. — Жаль только, храброго лорда Нельсона ты с собой не взял. Остается надеяться, он в раю».
«В раю, — повторяет матрос, мрачно глядя на кисет. — Это уж точно, Полли, где же еще ему быть?»
ДЖОН АКТОН
После повторного нападения французов на Неаполь (1806 год) бежал с королевской семьей на Сицилию. Умер в Палермо 12 августа 1811 года. Его второго сына Чарлза Януариуса Эдварда в 1842 году посвятили в сан кардинала.
ГЕНРИ АДЦИНГТОН, ПЕРВЫЙ ВИКОНТ СИДМУТ
Получив предложение войти в коалиционное правительство, стал в 1806 году лордом — хранителем малой государственной печати, затем президентом Совета и наконец (1812 год) министром внутренних дел, на посту которого проявил себя деятелем решительным и суровым. С министерского поста ушел в 1821 году, из кабинета — в 1824-м, умер в 1844 году в возрасте восьмидесяти шести лет.
ТОМ АЛЛЕН
Глубоко удрученный тем, что какие-то дела на берегу не позволили ему оказаться на «Виктории». в день Трафальгарского сражения, Аллен утверждал — будь он тогда при хозяине, тот бы остался жив. После гибели Нельсона вернулся в Норфолк, но, быстро спустив премиальные, попал в тяжелое материальное положение и поступил в услужение к капитану Уильяму Болтону — мужу племянницы Нельсона Китти. По смерти сэра Уильяма, последовавшей в 1830 году, в пятидесятитрехлетнем возрасте снова оказался на мели.
Выручил Аллена, проникнувшись к нему симпатией, некий врач из Норвича, добывший ему, используя свои связи, место в Гринвичском госпитале. Когда во главе госпиталя стал капитан Харди, Аллен получил место на кухне с окладом 65 фунтов в год, а также квартиру, где и жил с женой и внучкой до самой смерти, последовавшей в 1834 году, когда Аллену исполнилось семьдесят четыре года. На средства капитана Харди на могиле Аллена, похороненного на кладбище при госпитале, поставили мемориальную плиту. Его же хлопотами вдова Аллена, оставшаяся после смерти мужа без средств к существованию, получила пенсию.
АЛЕКСАНДР БОЛЛ
До конца жизни прослужил на посту губернатора Мальты, завоевав при этом необыкновенную популярность. Получил титул баронета и звание контр-адмирала. Умер на Мальте в 1809 году и там же был похоронен.
ЧАРЛЗ МИДДЛТОН, ПЕРВЫЙ БАРОН БАРЭМ
На посту первого лорда адмиралтейства его сменил в 1806 году Чарлз Грей. Больше участия в общественной жизни не принимал и умер в 1813 году.
УИЛЬЯМ БИТТИ