В кормовой машине под холодильником находилась центральная станция беспроволочного телеграфа, перенесенная туда перед боем. Аппарат все время принимал японские депеши. Все возмущались, почему не перебивают их. Вдруг какой-то более сильный аппарат стал мешать - японцы замолчали. Оказалось, наш "Урал" вызывает "Суворов", делая его позывные. Вместо "Суворова" ему ответил кто-то другой. Тогда "Урал" сказал: "Имею подводную пробоину, на меня напали крейсера, прошу помощи". После того как у нас была сбита стеньга и порвана приемная телеграфная сеть, наш аппарат замолк. Очень неприятна была полнейшая неизвестность. Лишь изредка доходили слухи, но самые сбивчивые, противоречившие один другому. Передавали, что неприятельский снаряд попал в боевую рубку; смело всех, командира и офицеров за борт, баковое орудие тоже; на перевязочном пункте священник убит, доктор ранен. Но приказания, которые снова стали передаваться из рубки, разубедили в этом.
После четырех часов в машину несколько раз спускался уже в роли старшего офицера лейтенант Старк. Как всегда невозмутимый, он прехладнокровно уверял: ""Ослябя" перевернулся? Нет! Да нет же, говорю вам!" А его же рассыльный за его спиной кивал головой, что, мол, да. Или: ""Бородино" вступил в строй, великолепно идет", рассыльный сзади: "Никак нет, Ваше Благородие, уже потонул".
В общем, до гибели "Бородино" настроение в машине было очень жизнерадостное, победоносное. "Японцев здорово поколотили, японцы уходят и т.п." Работали с шуточками и прибауточками. Но весть о гибели "Бородино" повлияла на всех удручающим образом. Страшно томила жажда; на каждую машину было заготовлено по 10 ведер. Но вода скоро сделалась горячей и противной на вкус. На жару, однако, жалоб слышно не было. Тропики приучили нас еще не к такой температуре. Воздух был очень худой, сизый. Энергично действовавшие простые и электрические вентиляторы нагнетали прямо какую-то отравленную гадость, удушливые газы. Временами их примесь резко усиливалась, тогда все чувствовали тошноту, сладкий вкус во рту и какую-то странную слабость.
Тем не менее, по общему отзыву всех инженер-механиков, команда работала поразительно спокойно, ловко, умело. Не было даже обычных повреждений при спешке по неосторожности - отрывов пальцев и т.п.
Машины работали без отказа, давая все, что они должны были дать. А раздергивали их вовсю. Как с двух часов дня посыпались беспрерывные приказания, так они и продолжались до поздней ночи.
Со 125-130 оборотов командовали сразу на стоп, а тогда тотчас же на задний ход - едва успевали переводить кулисы. Эта частая и быстрая перемена ходов страшно вредна механизмам, но они ни разу не сдали, ничего не сломалось, подшипники не разогревались, пар не садился. Очевидно, механизмы хорошо приработанные, испытанные, содержались в полной исправности, а команды прекрасно владели ими. Нужно отдать должную справедливость господам судовым инженер-механикам.
Работавшая на боевой вахте без смены с 12 ч дня до 12 ч ночи команда сильно переутомилась, люди чуть не валились с ног. Но были такие, которые простояли и 28 часов. (Между прочим, следовало бы увеличить комплект боевой вахты хотя бы на одну треть).
Вот, например, образец скромной, не бьющей в глаза деятельности этих тружеников: машинист Богаевский должен был при беспрестанных переменах ходов то открывать, то закрывать главный детандер. На индикаторной площадке была адская жара от цилиндра высокого давления. Всякий раз, слезая оттуда, Богаевский прямо метался от жары вперед и назад и совал свою голову под струю холодного воздуха из вентиляционной трубы. Через минуту-две приходилось опять лезть к детандеру. Когда же Богаевскому предложили подсмениться, он отказался.
Да будут же помянуты хотя здесь, хотя бы одним добрым словом эти незаметные герои, "духи", закопченные дымом, углем, маслом, непохожие на людей, в своих мрачных подземельях, в душных угольных ямах, трюмах, в раскаленных кочегарках, исполнявшие свой скромный долг перед Родиной.
Судьба сохранила вас в живых для Родины, для новых испытаний и новых подвигов, и стыдиться, аврорцы, вам нечего! Если бы это было нужно, то и вы сумели бы умереть не хуже своих товарищей на "Суворове", "Александре III", "Ослябе", "Бородине", идя ко дну, обваренные кипятком, паром, размолотые цилиндрами...
Глава LXXI.
На перевязочном пункте
Услыхав тревогу, я сунул в карман браунинг и кинулся на перевязочный пункт. Все были на своих местах. Узнав, что крейсера переходят на правый фланг броненосцев под их защиту, я оставил перевязочный пункт на правом борту.
Палубы обошел командир; увидев у меня дневник в руках, он сказал несколько шутливых слов по этому поводу. (Мы с ним конкурировали по части писания.)
- А где же Ваш попка? - вспомнил он моего любимца.
Это были последние слова, слышанные мною от него.
Вот послышался гром отдаленной канонады, становившийся все слышнее и слышнее.
Пришел отец Георгий, окончивший обход с крестом всех палуб.
- А где мне быть?
- Оставайтесь, батюшка, у меня на перевязочном пункте: веселее будет.
Настроение у всех было очень бодрое, слышались шутки. Я обратил внимание на транспорт "Иртыш", который в это время шел на правом траверзе "Авроры". На безоружном транспорте высыпала на бак масса команды; они смотрели в нашу сторону и радостно галдели. Рожи у всех были развеселые, совсем на спектакль пришли глазеть. Невольно это рассмешило и нас. Но вот наш крейсер вздрогнул от своего первого выстрела из 6-дюймового орудия. Один, другой раз. Пошла трескотня. Шуточки исчезли, улыбочки стали кривыми. Прошел мимо меня Чистяков, маленький, тщедушный матросик, только что поправившийся от тяжелой болезни. Он тащил снаряд к 75-миллиметровому орудию. Я окликнул его:
- Что ты такой бледный?
- Никак нет, Ваше Высокоблагородие.
- Да Вы сами, Ваше Высокоблагородие, такой же, - сказал кто-то из фельдшеров.
Бедный Чистяков больше уже не возвращался, его вскоре убило одним из первых снарядов, разорвавшихся рядом в батарейной палубе. В открытый полупортик 75-миллиметрового орудия, находившегося на правом перевязочном пункте, было занятно смотреть. Рядом падало масса перелетов. Это была эффектная картина: ежесекундно то здесь, то там взметывались высокие, красивые фонтаны воды. Мы на них смотрели весьма наивно и доверчиво, еще не зная, какая тьма осколков при этом со страшной силой летит во все стороны. Веселого "Иртыша" уже не было видно, он куда-то отошел. Теперь на нашем правом траверзе в полукабельтове расстояния находился миноносец "Блестящий"; он уже сильно парил, отставал, держал сигнал: "Не могу управляться". На нем была большая суматоха, команда столпилась в корме. На наших глазах снаряд ударил в переднюю часть судна у мостика, и один матрос, распластав руки и ноги, полетел за борт. Над головой творилось что-то невообразимое. Отдельные звуки выстрелов слились в общий рев. Мы с трудом понимали друг друга. Я то глядел в полупортик, то хватался за дневник. Вдруг дневник вылетел из рук, а сам я в одно мгновение очутился ничком на палубе, больно ударившись головой, грудью и коленом о задраенную горловину угольной ямы. Из носа лила кровь. Рядом поднимались другие. Сотрясением воздуха от снаряда, разорвавшегося вблизи, смело нас, как пушинок. Поднимаясь, я ощупывал себя со всех сторон, думая, что ранен. Впечатление было не из приятных. Убедившись в том, что цел, я пришел в радостное настроение и шутил, говоря, что на крейсере я первый пролил кровь за отечество. Других раненых в это время еще не было. Мы продолжали обсуждать подробности падения. В это время над головой, как раз над перевязочным пунктом, рявкнули два 6-дюймовых орудия правого борта, одно за другим. Прибежал командовавший соседним плутонгом (тут же рядом в батарейной палубе) мичман Щаховский:
- Доктор, переходите скорее на тот борт. Комендоры, открывайте огонь, цельтесь хорошенько.
У меня все было предусмотрено на случай скорой переноски: все находилось в особых ящиках с ручками.
- Санитары, марш!
Едва были вынесены последние вещи, едва мы успели выйти в соседнее помещение, как вслед нам загремели осколки. Правый перевязочный пункт был буквально изрешечен. И борт, и верхняя палуба были пробиты во многих местах. Если бы не коечная защита, то все крупные осколки, пронизавшие койки почти насквозь, очутились бы в наших спинах и вывели бы [из строя] 75-миллиметровое орудие со всей прислугой. Теперь же оказалось только пять легко раненных. Это было поистине чудесное спасение. 75-миллиметровое орудие, находившееся на левом перевязочном пункте, в то время, когда мы явились туда, ожесточенно стреляло.
- Куда Вы, куда Вы, доктор? - закричал мне прапорщик М. Я. Сорокин. Идите на правый борт.
Санитары остановились в недоумении. Оказалось, что часть неприятельских крейсеров обошла нас с носу и взяла в два огня. Это был первый перекрестный огонь, и мы не расслышали команды: "Обоим бортам тревога". Тогда я приказал, как и было раньше решено, расположить все на центральном перевязочном пункте, защищенном хуже, только койками, но зато с обеих сторон. Это было, так называемое, церковное отделение батарейной палубы. Полупортиков с орудиями здесь не было, и операционный стол находился как раз на месте престола. На переборке, отделявшей нас от шпилевого (носового) отделения, висели в киотах иконы, теплились лампады. Здесь было темно, и заранее подвешенные люстры с рефлекторами осветили нашу скромную обстановку. Едва успели мы расположить инструменты, как к нам валом повалили раненые. Кого несли на носилках, кто тащился сам, поддерживаемый товарищем. Еще, еще... Носильщики, сложив ношу с носилок, убегали наверх на свои места. Санитары поспешно разрезали одежду, снимали жгуты, очищали рану. Я делал беглый осмотр, определял степень серьезности кровотечения, туго тампонировал, накладывал повязку, бросался к другому раненому, мои же помощники, фельдшера и санитары, доканчивали повязку, бинтовали, накладывали шины, косынки. Раны были - не то что пулевые - варварские, сильно развороченные, обожженные, загрязненные обрывками одежды. Принесли еще носилки; я оглянулся и увидал улыбавшееся мне бледной улыбкой лицо нашего общего баловня, мичмана Яковлева.
- На стол, живо! Что с Вами, голубчик?
- Нога, ой! - и мичман откинулся назад, заскрипев зубами, теряя сознание от боли.
- Командира ранили! Носилки требуют! - крикнул в это время кто-то.
Хотя наверху у меня находились носилки, специально обслуживавшие передний мостик и рубку, но я тотчас же отрядил туда свои, предназначенные для уборки раненых с перевязочного пункта. Они оказались лишними, так как в это время на трапе уже показались носилки, и на них - фигура командира с лицом, закрытым тужуркой. Я нагнулся к нему, приказав убрать со стола бедного мичмана, которому еще только разрезали одежду, и, сняв тужурку, открыл лицо Евгения Романовича. На нем играла обычная, слегка насмешливая улыбка. Мне не хотелось верить, и я окликнул его: - Евгений Романович! Евгений Романович!
Пока санитары перекладывали его на операционный стол, я успел убедиться в отсутствии пульса. Дыхательные движения груди были очень слабы, лицо быстро покрывалось синевой. На голове в области теменной кости виднелось крошечное отверстие входной раны. При исследовании окружности ее под неизмененной кожей на большом протяжении мягко ощупывались осколки черепных костей. Приподняв затылок и увидав мозг, я махнул рукой и приказал закрыть рану повязкой. Положение раненого было безнадежно. Его отнесли в каюту старшего артиллерийского офицера Лосева, соблюдая очередь по заранее намеченному плану. На стол был положен опять мичман Яковлев, терпеливо ждавший своей очереди и в эти минуты забывший о своих страданиях. Незадолго перед тем прибегал ординарец старшего офицера Обязин:
- Старший офицер спрашивает, свободны ли Вы, можете ли их перевязать?
- Скажи: свободен, прошу пожаловать на перевязочный пункт.
Вслед за тем спустился и Аркадий Константинович. Голова у него уже была перевязана индивидуальным пакетом. Он не ожидал встретить у меня такую обстановку. Я отвел его в сторону и сообщил о смерти командира. Тогда Аркадий Константинович заторопился наверх, чтобы вступить в командование крейсером и уже не стал показывать мне своих ранений. Повязка на голове, наложенная боцманом, лежала превосходно. Я занялся мичманом. У него были две тяжелые рваные раны на голени, висели оборванные нервы, сухожилия, торчали осколки деревянной палубы; кости каким-то чудом остались целы. Мне приятно вспомнить о том, каким молодцом вел себя этот молодой мичман в то время, когда я торопливо, бесцеремонно исследовал его рану, отрезал грязные размозженные лоскуты. Раненые продолжали прибывать. Многие из них заявляли: "Ваше Высокоблагородие! Пустяки, не стоит смотреть, немного царапнуло, пусть санитар перевяжет чем-нибудь, чтоб только кровь не бежала!". И спешили наверх, откуда через несколько минут их приносили уже на носилках, вторично раненных. Один из них, провинившийся в чем-то перед боем и занесенный в штрафной журнал, был ранен в голень. Я его сам послал наверх:
- Ступай, зарабатывай себе Георгия.
Он вскоре вернулся со второй раной на другой голени, перевязался и снова пошел в строй, как я его не удерживал на этот раз. Импровизированные жгуты сохранили много драгоценной крови. На стерилизованный перевязочный материал я не скупился, заготовив его в достаточном количестве. По окончании перевязки раненые быстро уносились людьми санитарного отряда. Тяжелораненых размещали в офицерских каютах, начиная с ближайших. В подаче и уборке раненых задержки не было. Организация оказалась вполне удачной. Люди санитарного отряда знали, что им делать, не производили суеты и не бросались зря в разные стороны. Все работали молодцами.
Вообще я ошибся, предполагая, что среди этого адского грохота мне придется видеть картину полного хаоса, людей ошалевших, мечущихся без толку, падающих в обморок. Ничего этого и в помине не было. Даже среди тяжелораненых мне не пришлось наблюдать ни одного обморока. Не только фельдшера и санитары, видавшие, так сказать, разные виды, но и весь остальной медицинский персонал проявил полное хладнокровие и не терял его в самые трудные минуты.
Бой длился вечность... Под конец ощущения как-то притупились. Сознание времени и опасности было давно уже потеряно. Подхватываемые стоявшими на передаче людьми командные слова вроде: "Расстояние 24 кабельтова! Пожар на правом шкафуте! Пожар в батарейной палубе! Обоим бортам короткая тревога!"{85} (что означало приближение перекрестного огня) - никого не смущали и от дела не отвлекали. Даже такой необычайный возглас: "Мина! По левому борту мина! Приготовиться к минному удару!" - не произвел особого впечатления. Все "приготовились", то есть остались на своих местах и оканчивали перевязки, как будто не их это касалось. С такими молодцами было приятно работать и умирать. Не скрою, что при известии о мине, где-то в самой глубине точно окаменевшей за день души, шевельнулось что-то. Прошло несколько минут...
- Где же, наконец, мина? Пойдите, узнайте, в чем дело?
Это была та самая мина, которая, отброшенная от нашего левого борта обратной волной, прошла в двух саженях от него (ее видели из левого перевязочного пункта) и, вскинутая затем тараном идущего в кильватер "Владимира Мономаха", переломилась надвое, не взорвавшись. Еще одно испытание выдержано с честью. Раньше я почему-то представлял себе, что при подобном известии все кинутся наверх, людьми овладеет паника... Новости, которые время от времени доносились сверху, были из рук вон: "Осляби" уже нет, "Бородино" пылает, "Суворов" вышел из строя, весь в дыму. "Урал" затонул, погиб бедный "Роланд" (буксирное судно "Русь"). "Фелькерзам погиб, Рожественский, вероятно, тоже; кто же теперь управляет эскадрой?" - думал я про себя. Приходилось всячески скрывать от окружавшей меня команды печальные вести или делать вид, что сомневаешься в их верности.
- Что? На "Сисое" пожар? Затушат! Велика важность!
И действительно, наши доблестные корабли, пылавшие почему-то, как костры, один за другим выходили из строя, справлялись с пожарами и повреждениями, выравнивали крен, возвращались в строй, снова выходили, снова возвращались.
Иногда на перевязочном пункте наступала полная тишина, раненые были перевязаны, убраны. И среди этой тишины нередко вдруг раздавался чей-нибудь голос:
- А командир-то, командир... Боже мой!