"В машине! Малый ход вперед! Шары на малый ход!"
"Прибавить пять оборотов!" Дзинь - дзинь!.. Дзинь - дзинь - дзинь!.. трещит рукоятка машинного телеграфа.
Все на своих местах; свободные высыпали наверх, снимают фуражки, крестятся, бросая последние прощальные взоры на покидаемую родину. "О, Родина, чье сердце не дрожит, тебя благословляя"...
Прошли ворота. Вот первый вал с седыми закудрявившимися гребешками ударил крейсер, качнул его, обдав всю палубу фонтаном брызг, затем второй, третий...
Без единого слова жадными глазами мы впиваемся в удаляющийся от нас берег, с которого из береговых батарей уже гремит ответный салют. Крейсер стремительно бросается с боку на бок, зарываясь в воду по самые борта.
На правом траверсе на подветренной стороне у каждого из судов под защитой от волны идут миноносцы - сердце трепещет, когда глядишь на эти утлые хрупкие суденышки.
Бог мой, как же их валяет! Весь киль обнажается, того и гляди - вот-вот судно перевернется килем вверх. Что значит качка "Изумруда" в сравнении с этой! Право, там герои какие -то, фокусники, акробаты. Потом, вглядываясь в "Олег", "Океан", "Рион", "Днепр", в особенности в "Океан", которые идут словно вкопанные, почти не дрогнув, буравя острыми носами воду, мы убеждаемся, что в сравнении с этими судами жалкая щепочка "Изумруд" играет такую же точно роль, как и миноносцы - в сравнении с нами. Несмотря на ветер и холод эта ночь проведена наверху. Внизу, благодаря не совсем еще наладившемуся паровому отоплению дышать нечем.
Много еще разных невзгод нас ожидает, ну да авось с помощью Божьей все перетерпим.
Вот я снова на переломе своей жизни. К чему он приведет, чем кончится почем знать. Уныния, впрочем, нет ни малейшего. Прежние неизвестность и неопределенность положения томили гораздо больше.
4 ноября. Все заняты писанием на крошечных бумажках: с нами взято для практики тридцать почтовых голубей. В 150 милях от порта Императора Александра III мы должны их выпустить. Письма написаны, свернуты, заложены в гусиное перо, залеплены воском, подвязаны к хвостовым перьям.
Голуби совсем ручные, не боятся. Открыли корзинку, гладим их руками не летят, оглядываются по сторонам, точно ориентируются, а лететь все не хотят - вдруг сразу сорвались целой стаей, взвились высоко, высоко и взяли верно обратный курс.
Экие умницы - ну, конечно, уж эти-то в целости донесут наши весточки, лишь бы заведующий ими не поленился их послать. К своему письму я даже семикопеечную марку приложил.
Ночью прошли Борнгольм, Аркону, далее (по некоему недоразумению из-за головного "Олега") стали на якоря, потом снова двинулись. К рассвету подошли к берегам Дании. Сильный туман прояснило. Оказалось - стоим близехонько к берегу, "Днепр" даже устопорился на мель. Отряд обошла датская миноноска, командир ее приветствовал нас.
Приняли лоцманов. Местечко на берегу носит название что-то вроде Феммернберга.
Поминутно находит туман. Сигнал за сигналом: то "приготовиться к походу", то "отставить".
Наконец двинулись. "Днепр" сошел благополучно своими средствами. Прошли три шага вперед. Снова слышно: "Стоп, машина! Отдать якорь". Густой молочной пеленой стал туман. Вести дальше лоцман не берется. Здесь на каждом шагу узкости, острова, камни.
5 ноября. Снялись. Силуэты судов едва видны в тумане. Ежеминутно налезаем друг на друга. Чуть отошли - потеряли из виду передний корабль.
С нами отбился "Океан" и три миноносца. Беспроволочный телеграф почему-то не принимает депешу "Отдать якорь". Прояснило. Прибавили ход и нагнали головной отряд.
Снова туман. Ночевка на якорях. Ветер в одну сторону, теченье в другую. Стоим по течению, "лагом" (боком к волне) - треплет. Каждые пять минут бьют "рынду" (колокол, предупреждающий встречные суда).
В девять часов вечера затрещал пронзительный тревожный звонок ("все наверх!") - выскочили, сломя голову. Ошибка - не та кнопка. Огни потушены, электрический прожектор тщетно старается осветить мглу. В снопе света клубами дымится туман. До Скагена 22 часа ходу. Уголь и воду уже экономим. Перешли на консервы.
6 ноября. Лазарет переполнен. Много специальных глазных больных: низкие трубы крейсера сильно дымят, заносят углем; раскаленные мелкие частицы пристают к роговице, вызывая ожоги.
Офицеры от бессонных ночных вахт сильно переутомились, а команда повеселела - в лазарете из соседнего четвертого отделения доносятся звуки гармоники и песни. Поют на судах свой репертуар, как я всегда замечал, больше хохлы - музыкальный народ.
Я занялся отчетностью - накопилось ее - тьма. Надо писать, благо сегодня не качает.
7 ноября. Весь день бежали хорошим 15-узловым ходом; узкий длинный "Изумруд" на волне извивается, как угорь.
Командир "Олега" Л. Ф. Добротворский, которому поручено командовать отрядом, не скупится на "фитили". "Пушки" (одиночный выстрел с подъемом позывных провинившегося судна означает выговор) так и сыплются. То и дело то одно, то другое судно посылается в наказание в хвост отряда.
Маленький "Изумруд" исправнее других. Нас сопровождают конвоиры датчане, поджидая и треплясь в море на маленьких миноносках и пароходиках. К вечеру замотало. Категату отдана должная дань. В половине второго ночи пришли в какую-то дыру. Тускло мигает вдали огонек маяка. "Буря мглою небо кроет, вихри снежные крутя". Треплет мелкая крутая волна, которой мы предпочли бы океанскую зыбь. Говорят, мы ждем немецких угольщиков и здесь будем производить свою первую погрузку{18}.
Глава VI.
Скаген
8 ноября. Это Скаген. Берега еле видны. По правилам нейтралитета подходить ближе, вступать в трехмильную береговую полосу мы не имеем права. Чуть ближе трех миль - уходи тотчас же или разоружайся. Мы, ведь, теперь всесветные бездомники и скитальцы.
Объявился немецкий пароход "Mimi", уже с неделю ожидавший где-то поблизости, отдал якорь неподалеку от нас.
Снова нашли туман и зыбь. Для погрузки угля день пропал. К вечеру стало стихать. "Изумруд" подошел к транспорту "Океан", долго заводил перлиня, стараясь как можно осторожнее стянуться борт о борт. Стянулись. Всю ночь грузили уголь - все - и санитары в том числе. В лазарете работа: то и дело приходят раненые - с помятыми пальцами, оторванными фалангами и т.п.
9 ноября. Под утро сразу засвежело, развело волну. Погрузку прекратили и едва успели отойти. Все-таки легонько стукнулись, помяли себе фальшборт. А тут уже заревело вовсю. Стоявший на бакштове второй номер вельбот не успели поднять: его оторвало и унесло. Хорошо еще, что дневальных на нем не было. В случае какой-нибудь аварии нам придется туго. В порту Императора Александра III мы только что сдали на транспорт "Иртыш" два паровых катера, мешавших углу обстрела двух 120-мм орудий. Теперь и спасательного вельбота лишились. Два миноносца не выдержали и по случаю каких-то поломок пошли к Фридрихсхафену.
Мы продолжаем тоскливо выворачиваться на одном и том же месте. В большом количестве это вещь нестерпимая. Нельзя ни дела делать, ни спать. От души завидую своим коллегам на соседних судах. Трудно вообще не плававшему человеку представить себе всю неприглядность судовой обстановки: сидим мы, конечно, уже исключительно на консервах, а выбор их, благодаря неопытности молодого мичмана, заведующего кают-компанейским столом, оказался из рук вон плохим. Названия разных фрикассе казались очень соблазнительными, а на деле вышла форменная отрава. Мы их из-за границы выписали, таможне уплатили большую пошлину, а теперь и плачемся - все за борт валим, завидуя командной пище.
Судовая вода - мутная, с большим осадком кирпично-красного цвета, с привкусом машинного масла, а последние дни даже соленая: опреснители уже испортились; нельзя ни чай, ни кофе пить. Многие расхворались от соленой водицы. Я усиленно опресняю воду в более исправном лазаретном дистилляторе, даю больным и изредка угощаю кают-компанию, как большим лакомством.
Недостатки сказываются решительно на каждом шагу. В командном помещении и в ревизорской каюте волна выбила несколько иллюминаторов вместе с рамами: три офицерских каюты полны воды, которую поминутно выносят ведрами.
После погрузки на судне невозможная грязь. Мелкая угольная пыль забралась во все шкафы. Стирать белье приходится на палубе. Бывшие франты превратились в чернорабочих с заскорузлыми руками, но все еще упорно щеголяют белоснежными воротничками.
Сегодня не я один - многие "травят канат" или "ездят в Ригу" - ну, не обидно ли это, стоя на якоре? Встречаясь, мы бросаем друг на друга иронические взоры и спрашиваем: "Что? Дошел ли ты до грунта и хорошо ли тебе там?" (разговор водолазов по телефону, их обычная первая фраза при спуске).
Должен констатировать грустный факт: в лазарете снова три тифозных. Неужто каждый день будет приносить мне новых?
Собравшись к шести часам за столом в кают-компании, неунывающие россияне не жалуются, а знай только подтрунивают друг над другом. Есть у нас большой комик - младший инженер-механик N., молодой технолог, новичок во флоте, призванный отбывать воинскую повинность; он под тужуркой носит шнур, на шнуре револьвер, компас, перочинный нож и еще какие-то предметы. Сегодня им подан командиру рапорт, в котором он просит возвращения суммы, издержанной им на приобретение револьвера для принятия "активного участия в бою". Тот, кто знает его невозможную близорукость, может себе представить, до чего комично звучала эта фраза в рапорте.
Каждый вечер в ожидании минной атаки, прислуга разводится по орудиям, все ложатся спать, не раздеваясь и не зная, где проснутся. От веселого нашего житья судовой фельдшер в шесть часов вечера хватил изрядную дозу морфия, стонет, катается в судорогах. Я ничего не пойму. Наконец, слышу, бормочет: "Дайте умереть спокойно... морфий!" Пошла тут работа: и кофе, и коньяк, и эфир под кожу, горчичники, растирание тела. А тот уже погрузился в глубокий сон, разбудить не можем, зрачки сузились, пульс упал; решил впрыснуть атропин. А море как нарочно разгулялось, штормуем, никак не удается на качке отвесить лекарство, хоть плачь! Атропин - сильный яд, нужна большая точность. Наконец справился. После впрыскивания сразу стало лучше.
Откуда фельдшер мог достать яд? Все сильно действующие средства у меня под замком. На другой день все разъяснилось: по указанию фельдшера я достал из его шкатулки порядочный запас морфия, взятого из железнодорожной аптеки, где он служил раньше.
Глава VII.
Фридрихсхафен
10 ноября. Не выдержали и мы - отошли от больших судов миль на 16, придержались ближе к Фридрихсхафену. Туман, рассеявшийся на несколько мгновений, открыл нам небольшой городок. Стало стихать.
К нам лихо, без шума, точно паровой катер, с одного раза пристал "Mimi"; качаемся вместе с ним, борт о борт, с заведенными кранцами, продолжаем погрузку. Нечаянно утопили десять мешков угля. С "Mimi" удалось раздобыть свежей провизии, за бешеные деньги, конечно.
Прибывший из Фридрихсхафена консул сообщил, что датчане просят нас честью уйти от них, что уже возник конфликт между державами, посланники обмениваются нотами. Франция и Испания будто бы совсем отказываются нас принимать. Не с целью ли ускорить наш уход консул прибавил, что на днях рыбаки неподалеку от Скагена видели субмарину (подводную лодку). По его словам из Дании выслано много японских шпионов{19}.
К вечеру подошла датская миноноска. Командир ее передал в рупор просьбу уйти от нейтральных берегов. Мы продолжаем с азартом грузить уголь.
Подошел вторично: "Я имею приказание после третьего предупреждения арестовать вас".
Ничего не поделаешь - приходится уходить, не доприняв угля и вовсе не приняв пресной воды. Будем питать котлы полусоленой водицей собственного изготовления.