— Но разве это справедливо? — настаивал я. — Они ведь были установлены не сразу, а спустя какое-то время, верно? В 1930-е годы не существовало никакого военного уголовно-процессуального права. Я где-то читал, что это является нарушением старого юридического принципа, заключающегося в том, что подсудимый не может быть наказан без предварительного легального предупреждения. Говорят, что этот принцип берет начало еще в римском праве и признан во всех цивилизованных системах законодательства.
— Это весьма формальное возражение. Не стоит обольщаться на сей счет. Вы не можете серьезно отрицать, что преступления против человечности, такие как убийство, изнасилование, депортация и прочие различные преступления, известны вот уже много веков и признаны таковыми среди цивилизованных народов.
— Да, я понимаю вас: нарушение прав человека, — признал я. — Однако чем больше все стороны вовлекаются в широкомасштабную войну ради собственного выживания, тем быстрее начинают ветшать эти признанные человечеством законы.
В целом я согласился с тем, что нарушение прав человека подлежит наказанию, однако с новопризнанными преступлениями дело обстоит не так. Сообщив об этом, я продолжил:
— Что вы скажете о так называемом преступлении подготовки к агрессивной войне, главном преступлении, рассматриваемом трибуналом? Ведь раньше такого наказуемого преступления не было, не так ли?
— Видите ли, следует обратить внимание на то, признает ли суд вину по данному пункту обвинения, — ответил капитан. — Но, по крайней мере, ведущими юристами многих стран было признано, что после Первой мировой войны агрессивные войны считаются запрещенными мировым сообществом.
Я испытал воодушевление от спокойного тона капитана Герберта, неторопливо и терпеливо объяснявшего юридические аспекты интересовавшего меня вопроса.
— Есть еще один вопрос, — продолжил я, — который занимает меня с тех пор, как я в лагере во Франции прочитал о международном военном трибунале, — положения о преступном сговоре и уголовном характере отдельных организаций. Меня чрезвычайно огорчило то, что преступными были признаны регулярные боевые части, в том числе и войска СС.
При моем упоминании войск СС благодушное настроение капитана Герберта явно пошло на убыль. Однако он и дальше продолжил играть роль мудрого наставника, обучающего неразумного ученика.
— Вы наверняка понимаете, — начал он, — что преступный характер СС сегодня очевиден всем людям, как немцам, так и людям других национальностей, разве не так? Теперь позвольте мне в свою очередь спросить вас: следует ли мне углубляться в эту тему? Суд непременно займется ее изучением.
Я дошел до довольно опасной черты, однако я понимал, что не следует сразу уходить от данной темы, чтобы не вызвать в нем подозрений, и поэтому продолжил.
— Позвольте я вам все объясню. Один мой друг был офицером войск СС. Он отличался благородством и безупречной репутацией храброго солдата. Его убили в бою. Из того, что мне довелось в последнее время читать, следует, что если суд объявит войска СС виновными в военных преступлениях, то этот человек посмертно будет признан преступником просто потому, что в 1942 году стал служить в этих войсках. Более того, его сослуживцы, оставшиеся в живых, также будет признаны таковыми, невзирая на степень их личной вины. А как же тогда быть с принципом личной ответственности, о котором вы говорите в своих лекциях? Как же он вписывается в законы международного военного трибунала?
Герберт встал и бросил на меня задумчивый взгляд. Затем подошел к полке и стал что-то искать на ней. Из-под стопки бумаг он рывком вытащил какой-то документ. Это оказался закон международного военного трибунала. Полистав, капитан нашел нужное место, содержавшееся в Статьях 9 и 10.
— …трибунал может в ходе судебного процесса против одного человека или группы людей или организации в связи с деяниями подсудимого, в которых он признан виновным, объявить такую группу или организацию, в которой состоял обвиняемый, преступной организацией… В подобном случае любая из четырех держав-победительниц может привлечь любого бывшего члена такой организации к суду; таким образом, преступный характер такой организации является неоспоримым.
Капитан Герберт ненадолго задумался над прочитанным и продолжил:
— Я не думаю, что личная вина останется неучтенной при рассмотрении дела о членстве в подобных организациях. Если суд признает ту или иную организацию виновной по Статье 9, то он определенно примет меры предосторожности против групп членов организаций, чья вина может пользоваться плохой репутацией. С другой стороны, если мы решили проявить справедливость к тем, кто пострадал от действий СС, то будет недопустимо позволить подсудимым поднять вопрос о том, была ли СС преступной организацией.
Я почувствовал, что капитан Герберт преуменьшает обвинения в адрес войск СС.
— Простите мою настойчивость, господин капитан, но я недавно упомянул о преступном сговоре, в котором обвиняют солдат. Им инкриминируют совершение преступлений против мира, их считают виновными в военных преступлениях и преступлениях против человечности. Я нахожу немыслимым само предположение о том, что сотни тысяч немецких солдат могли преднамеренно объединиться для совершения именно таких преступлений. Как можно доказать подобное? На скамье подсудимых ведь пока нет ни одного солдата из войск СС.
Капитан по-прежнему сохранял спокойствие, даже невозмутимость. Ему суд международного военного трибунала казался всего лишь одним из массы судебных процессов. Он немного подумал и сказал:
— Как я уже сказал ранее, есть немало людей, которые считают, что преступления СС в целом известны им, и поэтому тот, кто состоял в этой организации, должен рассматриваться как инструмент преступлений. Однако лично я сомневаюсь в том, что обвинение в преступном сговоре может быть удовлетворено в целом. Само определение сговора остается достаточно спорным, даже в Соединенных Штатах. Не исключено, что суд не станет рассматривать его как часть международного закона.
Слова капитана Герберта заставили меня прийти к решению прервать дальнейшие рассуждения на эту щекотливую тему. Наш разговор, по-моему, зашел слишком далеко. Размышляя над этим, я понял, что есть смыл в обвинении тех, кто нарушает права человека. Однако с тем, что все члены СС поголовно виноваты в преступлениях, якобы признанных всем человечеством, я не согласен. Ведь из этого следует, что добровольцы, вступавшие в эту организацию, изначально имели бесчестные намерения. Какое безнадежное противоречие между этой логической структурой и реальностью! Перед моими глазами возникает вереница мулов, везущих мертвые тела моих товарищей, которые погибли в боях за Сеннозеро. Вижу Бергера, вспоминаю молодого офицера, который завещал нашему командиру оставаться верным своему солдатскому долгу. Эти люди верили в честь и правоту дела, которому присягали. Какая страшная переоценка былых ценностей! Как верна строка Шекспира: «…. где мерзость справедлива, а справедливость так омерзительна».
Через несколько дней я нахожу на столе в своем кабинете конверт с письмом от капитана Герберта. В нем отчет о свидетельских показаниях Рудольфа Гесса, бывшего коменданта концлагеря «Аушвиц».
Прочитав его, испытываю состояние крайнего смятения, в котором пребываю до сих пор. Три миллиона людей прошли через газовые камеры или были замучены голодом всего за двадцать семь месяцев на территории лишь одного концентрационного лагеря! Это означает, что за один день убивали три-четыре тысячи человек. Включая воскресенья и праздники. Подобное просто уму непостижимо! Разум не способен принять такое, однако Гесс сам подтвердил эти цифры во время допроса на судебном заседании. Но разве можно представить себе реальность таких деяний? Разве мы можем хотя бы мысленным взором увидеть использовавшиеся для этого приспособления и ежедневные операции по умерщвлению людей? Каково же было ментальное состояние тех, кто буднично лишал жизни узников лагерей?
В тщетной попытке осознать чудовищный характер этого дела, я думал о другом событии, случившемся много лет назад. Наверное, это был третий год моего обучения в школе в лесу близ Гандерсгейма, небольшого городка, в котором мы тогда жили. Местные власти обратились ко всем школам в округе с просьбой помочь в решении одной срочной проблемы. В то время в тех местах случилось необычайное по Масштабам нашествие майских жуков. Как-то на рассвете все классы нашей школы отправились в лес, где начали трясти деревья и собирать в мешки жуков, жестких и холодных после ночной прохлады. Нашу добычу мы принесли на школьный двор. Я хорошо помню тот ужас, который охватил меня, когда я наблюдал за тем, как жуков высыпают в огонь топки, как они шипят в ревущем пламени.
От названных Гессом цифр следует абстрагироваться. Они не столь важны для понимания сути произошедшего. Наверное, самое главное в том, что массовое истребление евреев — беспомощных мужчин, женщин и детей — происходило в течение нескольких лет в ходе заранее обдуманной долгосрочной стратегии, одобренной верховными властями страны. Я представил себе, что было бы с моими родственниками, если бы новоявленные властители Германии признали их представителями «неполноценной расы», арестовали и отправили в газовую камеру. Чем сильнее я пытался представить себе это, тем больше убеждался в том, что подобные картины неподвластны моему воображению. Другая неоспоримая истина состояла в том, что вышеупомянутая стратегия и ее выполнение было делом рук СС, людей, которые носили на своей форме те же руны, что и я. По признанию Гесса, тридцать пять тысяч человек в такой же форме занимались охраной лагерей и способствовали бесперебойной работе конвейера смерти. Участвовала в этом и значительная часть служащих войск СС.
Вспоминая хмурое утро 1943 года, когда наш поезд стоял на железнодорожных путях, я осознаю зловещую суть того, что стояло за увиденной мною картиной.
Принимая эту истину, понимаю, что обвинение войск СС в том, что они были преступной организацией, отчасти состоятельны. Похоже, что наше начальство, отправляя солдат из войск СС на охрану концлагерей, сделало неоспоримым такое обвинение. Возможно, это было частью их замысла, чтобы вовлечь боевые части в массовые убийства людей.
Есть и еще одно заключение, которое я делаю благодаря признаниям Гесса. Политический режим, отвечающий за такие массовые убийства, настолько прогнил, что не заслужил права на дальнейшее существование. Это позор, что мы не свергли его сами, но оставили его врагу для искоренения.
В эти дни, когда я провожу долгие часы в кабинете капитана Герберта, я порой ловлю на себе его взгляды. Нетрудно догадаться, о чем он думает. «Что бы ты ни думал об обвинении преступных организаций и преступном сговоре, — говорит выражение его лица, — войскам СС нечем гордиться».
В настоящее время у меня есть ответ на эту фразу.
Однако я должен вернуться к моим воспоминаниям и продолжить записи. Ответ придет, когда я завершу свою работу.
В начале сентября 1944 года стало известно о том, что финны и русские договорились о перемирии. В то время я был не со своим батальоном, а находился на излечении в полевом госпитале.
Новость облетела все палаты со скоростью лесного пожара. Вскоре все знали о том, что финны уже довольно долго вели за нашей спиной переговоры с Москвой, в соответствии с которыми немецкая армия «Лапландия» должна покинуть территорию Финляндии до 15 сентября. Для нас это стало настоящим потрясением. Как можно уйти из Финляндии менее чем за две недели? Через несколько дней пришла другая новость: финская армия согласно условиям перемирия обязана «выдворить» немецкую армию из своей страны не позднее названной даты. Нам казалось невероятным, что наши братья по оружию повернут против нас штыки. Как это ни странно, но наше отношение к финнам практически не изменилось, так же как и отношение к этому мужественному народу, не побоявшемуся в 1939 году, в отличие от государств Прибалтики, дать отпор агрессору. Ведь наши народы связаны исторической судьбой, и наше географическое положение обязывает нас стать преградой на пути большевизму. Разве мы не воевали плечом к плечу против общего врага?
В моей палате лежал сапер в звании шарфюрера СС, получивший ранение в руку. Он участвовал в десанте на Сеннозеро и был рулевым одной из лодок. За свою доблесть он был награжден Золотым орденом германского креста, по степени важности занимавшим среднее место между Железным крестом 1-го класса и Рыцарским крестом. Он считал, что наши перспективы выиграть войну день ото дня становятся все более сомнительными, и не скрывал своего скептицизма на этот счет. По его мнению, было вполне объяснимо, что финны выходят из войны, потому что это их единственная возможность сохранить национальную независимость, и мы не вправе осуждать их.
В условиях спокойной госпитальной жизни у меня было много времени для размышлений над будущей судьбой моей родной страны. Если случится то, что мой разум отказывается даже представлять себе, то неужели наша дивизия, находящаяся на южном фланге армии «Лапландия», окажется в полной изоляции? Неужели мы проиграем битву? Или нам все-таки удастся выжить в районе бескрайних лесов, разбившись на отдельные полки или даже батальоны? Поскольку мы относились к егерскому полку, то могли бы находить пропитание, охотясь на дичь, собирая ягоды и грибы подобно североамериканским индейцам. Однако мы знали, что война вспугнула лесных зверей и в последние годы они покинули эти леса. Может быть, мы в таком случае сумеем обзавестись коровами и овцами, создать что-то вроде крестьянского хозяйства и дождаться благополучного окончания войны?
Наше воображение не знало границ, но в наших разговорах никогда не возникала тема капитуляции. Мы знали, что выбору финнов следовать никогда не станем. Для нас оставался только один выбор — победа или безоговорочная капитуляция. Иного у нас не было — англичане и американцы официально заявили об этом на конференции в Касабланке, сформулировав свои цели в нынешней войне. Нам не оставалось ничего другого, как вести ее до конца, какой бы тяжелой она ни была для нас. До нас, наконец, дошло, что больше оставаться в Лапландии мы не можем. Придется с боями пробиваться на родину.
Несмотря на неуверенность, испытываемую мной в те дни, я, тем не менее, наслаждался чистотой и спокойствием жизни на берегу озера, где находился госпиталь. Однако по ночам, лежа в темноте и думая о батальоне, боевых товарищах и моем вынужденном бездействии, я мучился собственным бессилием и невозможностью выполнять солдатский долг.
Однажды я проснулся после кошмарного сна. Мы находились в районе между Сеннозеро и Елецозеро. Ночь была ясной и холодной. Я чувствовал, как боль пульсирует в правой лодыжке и поднимается вверх по ноге. Я испытывал боль еще вчера и приспустил сапоги, прежде чем лечь спать. Не помню, чтобы я разувался на ночь последние пять недель. Вскоре я начинаю дрожать и понимаю, что у меня поднялась температура. Меня лихорадит. Далее я обнаруживаю, что у меня сильно намок левый бок. Этой ночью вода сильно поднялась над импровизированным полом нашего спартанского жилища. Я осторожно выползаю наружу, не вполне уверенный в том, что увижу, сняв сапог. Но чем упорнее я пытаюсь стащить его, тем больше он не поддается. Кажется, будто он врос в ногу. Черт побери! Мне нужно было обратиться к врачу еще несколько дней назад. Я сильно рискую — меня могут отправить в тыл, тогда как мои товарищи останутся на передовой.
Бинг, сидящий в карауле за пулеметом в десяти метрах от нашего окопа, оборачивается, услышав производимый мною шум.
— Что случилось? Как там твоя нога? — спрашивает он, понизив голос.
— Все в порядке, просто лодыжка стала в два раза толще обычного. У меня кружится голова, как у пьяного… Не говоря уже о том, что я не могу ходить, — вынужден был признаться я.
Мой товарищ все сразу понял.
— Похоже, что тебе требуется срочная помощь, дружище. Давай-ка я приведу к тебе медика. Присмотри пока за пулеметом.
С этими словами он помог мне выбраться из окопа. Я мог лишь ползти, выпрямиться был не в состоянии.
— Видно, плохи твои дела, приятель, — сказал врач, когда ему удалось взрезать сапог и осмотреть мою многострадальную лодыжку. — Если не вскрыть нарыв немедленно, то последствия могут быть самые плачевные. Не исключено, что ты лишишься ноги, — мрачно добавил он. — В госпиталь, причем немедленно!
Последующие события смешались в моей памяти, мне действительно стало плохо. Меня положили на носилки, и вскоре я оказался на берегу озера, на том месте, куда привозили раненых во время десанта на Сеннозеро. Вокруг находилось много таких же носилок с ранеными солдатами. Тот же самый паром переправил нас на другой берег. Там находился медицинский пункт. Здесь меня поместили на волокушу — специальное финское средство передвижения, примитивное, но крайне удобное. К мулу привязали прямоугольной формы раму, сделанную из тонких березовых хлыстов, которая должна была волочиться по земле. На раму положили меня вместе с носилками.
Вскоре мы двинулись в путь. Мул шел достаточно быстро и был явно привычен к передвижениям такого рода. Лежа на волокуше, я наблюдал за проплывавшим мимо пейзажем.
Далее меня повезли на машине скорой медицинской помощи. Последняя часть пути была ужасной. Машину жутко трясло, и это причиняло мне сильную боль. До полевого госпиталя мы добрались лишь к вечеру. Доктор вскрыл нарыв и удалил большое количество гноя.
Полевой госпиталь по сравнению с медицинским пунктом на передовой оказался чем-то вроде информационного центра. Не прошло и недели после сообщения о советско-финском перемирии, как мы узнали о подробном плане вывода армии «Лапландия» из Финляндии на север, к границе с Норвегией.