— Да, но думать об этом не перестанешь.
— Я разве сказал, что ты должен перестать? Наоборот, чтобы делать выводы, нужно думать. И если ты не в состоянии изменить ход событий, значит, прими их как должное.
— Нет, это не по мне. Я так не могу.
— А я говорю, что сможешь.
— Может, и смог бы, но захочу ли?
— Вот увидишь, ты лишь станешь крепче духом. Как только ты сделаешь для себя этот вывод, твоя голова освободится для куда более важных вещей, нежели никому не нужные переживания.
— Например?
— Твой долг.
— Знаешь, я только и делаю, что пытаюсь понять, в чем же собственно состоит мой долг в данной ситуации.
— Ну если тебе не нравится слово «долг», назови это верностью родине. Неужели мы сражались в Лапландии, на Волге и в Африке лишь затем, чтобы тотчас бросить оружие, как только враг нарушил границы рейха?
Голос его звучал негромко и спокойно, а все сказанное им было очередным приглашением в мир стоицизма, в котором, я это точно знал, он чувствовал себя как дома. К тому же мой товарищ был прав. Разве мы не приносили присягу и не поклялись быть самими стойкими из стойких? То был его момент. Была в нем некая безмятежность. Чтобы перевесить страх потери, надежда ему больше не требовалась.
Через несколько дней нас перебросили на новый участок фронта, севернее и западнее прежнего. Лишь позднее выяснилось, что наша дивизия, действовавшая в соответствии с распоряжениями ставки фюрера, должна была развернуть наступление через реку Рувер, к югу от Трира. Сначала нас должны были перебросить туда на грузовиках, но сам бросок производил впечатление скорее бесцельной езды, чем части спланированной операции. Ехали ночью, отдыхали днем, в каких-то неизвестных нам местах, и мы, простые солдаты, вскоре потеряли представление о том, где находимся. Мы колесили по извилистым дорогам посреди поросших лесом гор, иногда проезжали мимо виноградников на склонах крутых холмов над речными долинами, но был ли это Мозель или Саар, мы не знали. Короче говоря, мы блуждали в потемках. Деревушки на холмах, все еще обитаемые, казалось, поворачивались к нам спиной, когда мы ночью проезжали сквозь них, словно не желали пускать к себе войну. Наконец наши скитания завершились в городке под названием Херместейль. Отсюда мы пешим маршем двинулись на запад.
Наступление было назначено на четыре утра 7 марта. Мы приготовились как будто для учений. Мы не стали брать с собой все пулеметы, а также иное тяжелое снаряжение. Пулемет Генриха и мои были объединены в один взвод, причем командиром был назначен Генрих. Ожидая, когда, наконец, двинемся с места, мы стояли молча и пытались согреться. Температура снова упала ниже нуля, и все вокруг покрывал тонкий слой снега. Ночью стояла кромешная тьма, не считая огоньков сигарет, нельзя было даже разглядеть того, кто стоит рядом с тобой. Неожиданно все в строю зашевелились. Мимо, задевая солдат полами шинели, прошагал офицер и что-то негромко сказал. В темноте тускло блеснул Рыцарский крест. Провести смотр явился сам командир батальона. Было приятно осознавать, что он будет где-то рядом, когда мы ударим по врагу с тыла. А именно так и планировалось — нанести удар по тыловым позициям американцев южнее Трира.
Мы зашагали колонной по одному и быстро перешли пешеходный мостик, который соорудили для нас наши саперы, после чего двинулись по пересеченной местности. Я понятия не имел, ни где будут пролегать наши позиции, ни как мы до них доберемся. Думаю, это знал лишь тот, кто шел в голове колонны. А чтобы не заблудиться в кромешной тьме, каждый из нас был веревкой привязан к впереди идущему.
Сначала наш путь пролегал параллельно долине, а затем уходил вверх к главной цели: дороге, что тянулась вдоль гребня холма с севера на юг. Именно по ней происходило тыловое снабжение американской армии. Мы шли часа полтора, часто делая остановки, чтобы сориентироваться на местности. Пройдя примерно полпути, мы двинулись параллельно горному хребту, а затем остановились. Нас пока никто не заметил. Вокруг было тихо. Вскоре к нам на ощупь подошел командир нашего отряда и приказал рыть окопы на склоне пологого холма, что уходил вниз, к деревне. Однако в темноте было невозможно подыскать нужное место для огневой точки. Ведь мы стояли посреди открытого всем ветрам поля, а земля к тому же промерзла.
— Послушайте, — сказал я, — это какая-то ошибка.
Неужели вы хотите, чтобы мы установили пулемет прямо на землю? И вообще, что мы здесь забыли?
— Обеспечить прикрытие наших солдат со стороны деревни, — ответил командир отряда. — Кстати, к вашему сведению, у американцев там есть несколько танков.
— Что вы хотите сказать? Что мы должны держать противотанковую оборону, имея лишь одни пулеметы?
— Я тут ни при чем. Таков приказ. Мы должны удерживать наши позиции, пока не поступят новые распоряжения. А что касается танков, то не волнуйтесь. Выход из деревни охраняет противотанковый взвод. Если что, они возьмут танки на себя. В любом случае их не будет больше двух-трех.
— Но ведь здесь даже не выкопаешь окоп. Земля промерзла как камень.
— У нас в запасе до восхода солнца еще несколько часов. Думаю, нам этого времени хватит. Если не можете копать лопатами, скажите своим солдатам, чтобы рыли землю ногтями. Мне все равно как, главное, чтобы никакого шума.
— А почему бы нам, пока темно и танки не вышли из укрытий, не перейти в наступление? — спросил я, но наш командир уже растворился в темноте. Я же остался стоять в растерянности.
— Похоже, нас ждет фиаско, — заметил Генрих, пытаясь снять лопаткой верхний слой земли. — Какой смысл устанавливать здесь огневую точку? Если что-то и нужно делать, так поскорее выбраться отсюда.
Я пересказал ему слова командира.
— Дерьмо! Полное дерьмо! — вот все, что он сказал в ответ, продолжая копать. Я пошел проверить, чем заняты остальные солдаты нашего взвода.
Не обращая внимания на шум, все судорожно работали лопатками, и, в конце концов, сумели вырыть неглубокие укрытия. Мы с Генрихом умудрились даже соорудить небольшую амбразуру, однако на настоящую огневую точку это было мало похоже. Кстати, в темноте я потерял свой автомат. Копая землю, я положил его в сторонку, а вот найти уже не смог. Так что, ожидая приближения неприятеля, я стоял на четвереньках, ощупывая землю вокруг себя, и сыпал проклятиями. Скажу честно, я уже запаниковал, когда моя рука, наконец, нащупала заветный металл. Со стороны деревни доносился постоянный гул — по всей видимости, это ревели моторами американские танки.
Рассвело примерно через час. Неожиданно позади нас, примерно в двух километрах выше по холму, раздались автоматные очереди, взрывы, выстрелы из винтовок. Судя по всему, наш батальон столкнулся на дороге с врагом. Затем в самых разных местах ожили пулеметы, сначала справа, затем слева. Через считаные секунды нам на подмогу пришла наша артиллерия. Не успели мы и глазом моргнуть, как в тылу у американцев завязалось самое настоящее сражение.
На нашем склоне и ниже, в деревне, ничто даже не шевельнулось. В нас же нарастало напряжение. В какой-то момент мы еще лелеяли надежду, что получим приказ, пока не поздно атаковать деревню. Мы были готовы на любые, самые безрассудные действия, лишь бы поскорее убраться с этого поля. Увы, наши надежды не оправдались. Потому что снизу уже доносился гул танковых моторов — взревев, они оживали один за другим. Нет, их там было не два, и не три, а гораздо больше. Было слышно, как они ездят вокруг, как готовятся к бою. Нам оставалось только уповать на то, что наши ребята с «печными трубами», как мы называли противотанковые орудия, дадут им достойный отпор. («Офенроре», или в буквальном переводе «печная труба» — немецкий ответ базукам, стоявшим на вооружении армии США. Это противотанковое ружье стреляло большей, чем у «панцефауста» гранатой и имело большую дальность стрельбы. — Прим. автора.)
В серой предрассветной мгле у основания холма медленно появились «шерманы». Наши противотанковые орудия, на которые мы возлагали такие надежды, молчали. Что там у них случилось? Или их перебросили на другие позиции? Танки медленно, но упрямо ползли вверх по склону — один, второй, третий, всего шесть или семь, точно не помню. Сначала мы увидели ведущий танк. Люк был открыт, и стрелок поливал пулеметным огнем наши укрытия. Расстояние до него было не так уж велико, и мы вполне могли бы открыть огонь, но, пользуясь железными гигантами как прикрытием, следом шла американская пехота. Наши солдаты, занимавшие позиции ниже нас на холме, не оказали никакого сопротивления. Впрочем, были ли они, эти солдаты? И что вообще они могли сделать, не имея противотанковых орудий?
Первый танк упорно полз вперед, пулемет все так же поливал нас свинцовым дождем. Нет, сколько такое можно терпеть?! Генрих взял его на прицел. Что нам еще оставалось? Мы открыли огонь, всего пара очередей, никаких трассирующих пуль. Пулеметчик тотчас нырнул в башню и захлопнул люк, бросил пулемет одиноко вращаться туда-сюда. Танк остановился, проехал какое-то расстояние, затем снова остановился. Его примеру последовали остальные бронемашины. Американская пехота залегла на землю. Двигаясь вперед и слегка наискосок, вражеский танк обнаружил нашу огневую точку. Боевая машина тотчас развернулась на гусеницах и двинулась прямо на нас. Остальные тоже возобновили движение, рассредоточившись по всему склону. Люки на башнях всех до единого танков были закрыты. Их экипажи взялись за дело — методично и безжалостно, они принялись уничтожать, один за другим, наши окопчики на склоне холма.
Ведущий танк, который оказался чуть впереди остальных, двигаясь к нашему окопу, замер на месте и направил на нас орудийный ствол. Он смотрел прямо на нас, однако всего какой-то доли секунды нам хватило, чтобы успеть спрятаться в нашем неглубоком окопчике, потому что уже в следующий миг прогрохотал выстрел. На наше счастье, американец промахнулся. Но и мы больше не стреляли. С нас хватило уже этого оглушающего грохота, хватило того, как содрогнулась земля. Прижав головы к земле, мы лежали и ждали, когда же прогремит второй выстрел. Генрих сделался бледен, как полотно, глаза его были широко раскрыты, в них застыл ужас. Думаю, та же самая картина предстала и его взгляду. Второй выстрел взметнул землю позади нас, не причинив, однако, нам самим никакого вреда.
Короткая пауза. Мы все так же неподвижно лежали на дне окопчика. Мимо нас, двигаясь вверх по склону, прогрохотали другие танки. Бинг был ранен — мы слышали, как он закричал: «Моя нога! Моя нога!» Затем прогремел третий выстрел. Предполагалось, что это будет прямое попадание, но, увы, американец вновь промазал! Даже не верилось. Или это он играет с нами в кошки-мышки? Неужели это намеренно растянутая казнь? Что-то вроде преднамеренного истязания? Что бы это ни было, нам казалось, что живыми нам из этого боя не выйти. Потому что в следующий раз он вряд ли промахнется.
И верно, экипаж «шермана» решил предпринять еще одну попытку. Прогремел еще один оглушительный залп, от которого содрогнулась земля, а наши тела обмякли, словно тряпичные. На этот раз — недолет. Снаряд разорвался прямо перед амбразурой. Пулемет подбросило в воздух, а на нас сверху посыпались комья земли. Больше он в нас не стрелял.
Все это время я отдавал себе отчет в том, что происходит. Обстрел прекратился. До нас донеслись взволнованные крики солдат, наступавших вслед за танком. Все кончено, подумал я. Каким-то чудом мы остались живы, даже не получив и царапины, — спасибо сдавшим нервишкам американского танкиста-стрелка. Мы подняли руки вверх и медленно встали из нашего окопа. Американские солдаты двигались на нас — медленно, но, как мне показалось, нервно, то и дело беря нас на прицел своих винтовок. Затем я услышал, как в окопе позади меня простонал Бинг, и обернулся. Он лежал на земле, пытаясь найти укрытие. Одна его нога как-то странно дергалась, и из нее хлестала кровь.
— Вставай, Бинг! — крикнул я ему. — Все кончилось.
Но он вместо того, чтобы поднять руки вверх, схватился за винтовку, наверно, для того, чтобы встать. И это было его ошибкой — в следующее мгновение один из американцев метнул в его окоп ручную гранату. Мы бросились на землю. В следующее мгновение прогремел взрыв.
Я все еще пребывал в состоянии шока и стоял на коленях, когда кто-то резко дернул мою каску вверх. Ремень больно впился в шею, едва не придушив меня, но затем, слава богу, оторвался. Это был мой первый и весьма болезненный опыт в качестве военнопленного — таким, как я, каски не положены. Нас выстроили и быстро обыскали на предмет оружия. Мы осмотрелись: такой печальной картины еще ни разу не представало нашему взору. Куда ни кинь взгляд, повсюду мертвые тела — и никого из живых. Бинга разорвало на части. Штрикер тоже был мертв. Был также убит и один парень из пополнения. Далее в окопах наши солдаты лежали неподвижно, в неудобном положении, как могут лежать только мертвые.
Какое-то время мы смотрели на это жуткое зрелище, пока один из пехотинцев не получил приказ увести нас. Неожиданно наша артиллерия начала обстрел деревни. Откуда-то издали, со стороны дороги, до нас донесся грохот боя. Он продолжался еще два дня. Но к нам он уже не имел никакого отношения. Растерянные, мы старались осознать, что случилось с нами самими. Затем нас отвели вниз по склону в деревню.
Когда мы в нее вошли, оказалось, что название ее — Лампаден.
И снова октябрь. Прошел почти год с того момента, как я взялся за перо, чтобы описать мою добровольную службу под знаком «черного эдельвейса». Полагаю, что рассказ о моих товарищах, об их победах и поражениях, о маленьких радостях и великих страданиях, идеализме и самопожертвовании даст истинное представление об их кратких жизнях, которые сегодня нередко становятся объектом презрения и насмешек. И вот теперь, когда мой рассказ почти подошел к концу, я испытываю огромное облегчение, ибо выполнил свой долг.
Кстати, в начале этого месяца после десятимесячного процесса, международный военный трибунал вынес вердикт: считать войска СС как часть Альгемайне СС преступной организацией. Значит, они все-таки своего добились! И теперь, согласно закону победителей, добровольцы превратились в шайку бандитов, а их мертвые умерли с позором, им не положены воинские почести. Даже те, кто все время провел в боях, считаются повинными в преступлениях, которые имели место где-то за линией фронта, преступлениях, в которые многие из тех, кому довелось выйти живым из огня сражений, отказываются верить. Тем не менее, если верить суду, эти преступления — общеизвестный факт, и преступные задачи этой организации якобы не являлись ни для кого секретом, в том числе и для тех, кто вступил в нее добровольно. Таким образом, добровольцы несут ответственность за все содеянное. К таким выводам пришел международный военный трибунал.
Вердикт трибунала лишает нас нашей чести, а это то последнее, чего можно лишить поверженного противника. «Ehre verloren — alles verloren» (Если потеряна честь, потеряно все). Как будто им мало нашей безоговорочной капитуляции. Нет, для полноты победы им нужно было нас унизить.
Как военнопленный, я по-прежнему работаю с капитаном Гербертом, мы с ним ежедневно общаемся. До сих пор он никак не прокомментировал вердикт международного военного трибунала. Я ощущаю сочувствие с его стороны и благодарен ему за это, хотя у меня нет желания возобновить наши формальные дискуссии — дискуссии, от которых никакого толка, ну разве другой человек выслушает ваши жалобы на жизнь. Вряд ли я услышу от него слова несогласия с вердиктом. Для него это что-то вроде «Roma locuta, causa finite» — «Рим сказал, дело закрыто».
Кроме того, есть и другие вещи, например, мои собственные сомнения, которые не позволяют мне уверовать в собственную непогрешимость. Если массовые убийства и другие преступления против человечности все-таки имели место и если они на совести преступников, которые носили нашу военную форму, то кому я должен в первую очередь предъявлять обвинения, организации или суду? Стоит ли удивляться, что серебряные руны в глазах многих превратились в олицетворение бесчеловечной жестокости? Стоит ли удивляться, что сила этого олицетворения заслонила собой все остальное? И оправдание, пусть даже лишь для боевых подразделений, невозможно. И не было ли в первую очередь предательства со стороны маленького человечка в толстых круглых очках, который маскировался среди дыма сражений, однако никогда не мог надеяться пусть даже на крупицу славы тех, кто проливал кровь на передовой? Думаю, теперь очевидно, что частью его замысла было запятнать простых солдат скверной расового фанатизма.
Was ist aus uns geworden? — Что с нами стало?
Были ли мы запятнаны расовым фанатизмом тех, кто стоял у власти, превратились ли мы в инструмент бесчеловечного политического режима? Судя по тому, что я сейчас читаю в немецких газетах, широкая общественность отнеслась к вердикту одобрительно, если не с удовлетворением. И что стало в целом с нашим народом? Слушая разговоры моих товарищей-военнопленных, я прихожу к выводу, что для них самое главное — их личное будущее. В лучшем случае — безразличие, которое проистекает из общей усталости; свою роль сыграли и те чудовищные откровения, которые стали известны, пока шел процесс. Борьба за искоренение большевизма, защита родины и рейха — во имя чего собственно и приносились бессчетные жертвы — похоже, никого больше не интересуют. А может, все это не более чем дело рук пропагандистов, а интересы простого народа здесь ни при чем?
Даже с точки зрения границ страны, я не понимаю, что с нами стало. Восточная Пруссия, Силезия, Судеты — все эти провинции нами утеряны, а наши соотечественники, которые проживали там, согнаны с родной земли, и, похоже, что навсегда. Эти районы больше не считаются частью Германии. Распространяя свою власть все дальше на запад, советский режим проник практически в самое сердце страны, добравшись до самого Гарца — той области, откуда вышел первый император Священной Римской империи, включая Блессгейм и большую часть Брауншвейга. Не является ли эта оккупация частью дальнейшего расчленения Германии? И что собственно стояло за понятием «рейх»? Было ли это лишь эпизодом немецкой истории, как я недавно прочел в передовице одной из газет? Что осталось после его крушения, с чего бы мы могли начать строительство нашего общего будущего? В ходе войны Германия подчинила себе многие старые страны, однако оставила большинство из них в прежних границах. Но есть ли сейчас страна, которая могла бы называться «Германией»? Лично я такой страны не знаю.
Привычный мир рухнул. Брезжит заря нового мира — мира, в котором наши ценности дискредитированы, мира, где нас из-за нашего прошлого будут встречать с нескрываемой ненавистью или в лучшем случае сдержанно. Что ж, согласимся, на то есть причины. Куда главнее для нас теперь — наше будущее и то, что мы намерены с ним делать. Это и есть та территория, где нам придется доказывать, что мы такие на самом деле, территория новых возможностей. Остается лишь надеяться, что нас не лишат этого шанса.