— Конечно, это великая честь, служить в таком полку. Но мне кажется, что нынешняя война — совсем другое дело. Это не война между Пруссией и Наполеоном в дни Шарнхорста и даже не Первая мировая война, когда Германия воевала со своими давними европейскими врагами. Это война между европейской цивилизацией и большевизмом. Пришло время новых традиций, которые заложит передовая молодежь Европы. Вот в чем я хочу принять участие.
Я высказал еще несколько аргументов в пользу своего выбора, стараясь говорить как можно вежливее и спокойнее. То, что я сообщил, отцу, наверно, могло показаться набором истертых пропагандистских штампов, но я, тем не менее, остался доволен, что все объяснил ему. Должно быть, он понял меня, потому что больше не стал развивать тему. Возможно, это было вызвано его обычным нежеланием обсуждать абстрактные проблемы и особенно всяческие «измы». Свое истинное настроение отец часто маскировал, быстро меняя выражение лица. Он посмотрел на часы и натянул перчатки.
— Прежде чем распрощаемся, давай выпьем, солдат, — с улыбкой предложил он. Мы встали и направились к стойке бара.
Я проводил его на перроне. Это было типичное прощание военных лет. Мы изо всех сил старались не показать своей грусти. Когда поезд отошел от перрона, отец продолжал стоять у окона своего вагона, подняв руку в армейском салюте.
Когда последний вагон скрылся из вида, я заметил стоящий на параллельном пути другой состав, грузовой. Погруженный в мысли я сначала обратил внимание лишь на нанесенный свежей краской пропагандистский лозунг — «Колеса крутятся для победы». Затем, присмотревшись к ближнему ко мне вагону, я увидел то, что показалось мне человеческими пальцами в квадратных прорезях стены вагона, затянутых колючей проволокой. Я также заметил широко открытые глаза, жадно смотревшие наружу. Мой изумленный взгляд скользнул по длинной веренице таких же вагонов. То здесь, то там я видел глаза и руки тех, кто в них содержался.
Зрелище вызвало во мне смешанные чувства. Вспомнилось латинское изречение — Vae victis! Горе побежденным! Мерзкие отбросы! Бедолаги! Надеюсь, что они получат достойное трудовое задание. Затем мне в голову пришла новая мысль: диктатура пролетариата никогда не должна установиться в Европе!
Мои воспоминания о прошлой осени отмечены двумя разными эпизодами, которые случились в разных местах: в Брауншвейге, где я встретил дядю Петера, в судьбе которого произошли серьезные изменения, и в Харденбурге — здесь состоялась моя встреча с Филиппом, и здесь я наблюдал за полетом диких гусей, вызвавшим у меня романтические ассоциации.
Ветер срывал последние листья с каштанов, которыми была высажена уже упоминавшаяся мной Стена в Брауншвейге. Желтые листья ковром устилали землю, прибитые дождем. В тот октябрьский день 1942 года дом моей бабушки все еще оставался на прежнем месте. Казалось, будто его белому фасаду нипочем очередная смена времен года. Отсюда был хорошо виден дом на острове на той стороне пруда, где несколько лет назад разместилась местная штаб-квартира СС.
Я возвращался домой из тренировочного лагеря в Вестервальде и по пути решил навестить тетю Изу. Я также надеялся увидеть Филиппа, который, как мне было известно, находился дома и ждал нового назначения по службе. У меня за плечами остались три месяца напряженной военной подготовки, и я был рад вернуться в «цивилизованную жизнь». Моя бабушка умерла от сердечного приступа несколько месяцев назад. Позднее в доме произошли огромные перемены. Приблизившись ко входу, я наткнулся на офицера СС, выходившего из дома, одетого не в серый полевой мундир, к которому я привык в тренировочном лагере, а в черный, какой носили служащие алльгемайне СС (общих СС). Он резко отчитал меня за мою неуклюжесть. На нем были бриджи для верховой езды и начищенные до зеркального блеска сапоги. И то, и другое всегда поражало меня и казалось бессмысленным в отсутствие лошади. Первый и второй этажи руководство СС снимало за плату, потому что эта часть здания являлась удобным дополнением к уже упомянутой штаб-квартире.
Иза теперь жила в новой квартире на чердаке, которую она называла своим «райским уголком». Это было совершенно новое очаровательное местечко с лучшей мебелью, картинами и книгами, взятыми из старого дома. Поднимаясь по ступенькам, я почувствовал знакомый аромат лаванды, смешанный с легким запахом свежей краски. Новая квартира превратилась в изысканное жилище, достойное тети Изы.
Здесь я в очередной раз встретился с «нашими шведами». Вместе с Петером была и Грета.
Петер и его семья приехали в Германию в мае, после того как их жизнь в Стокгольме резко ухудшилась. В конце 1939 года он потерял место в английской фирме и с тех пор жил на сбережения и на случайные заработки. Кроме того, он, кажется, лишился британского паспорта, что, видимо, означало радикальное изменение его социального статуса. Более того, как упоминал в своих письмах, после того, как немецкие войска вторглись в Советский Союз, ему стало ясно, что война затянется надолго, и он уже не мог надеяться на то, что останется в стороне и благополучно дождется наступления мира. В конечном итоге один его старый друг предложил ему работу в Брауншвейге. Петер воспользовался подвернувшейся возможностью, собрал вещи, которые отдал здесь на хранение, и перебрался в меблированные комнаты в здании по соседству с нынешним жилищем Изы.
Когда я застал всех троих в гостиной Изы, воцарилась радостная суматоха. Мы не виделись целых четыре года и были рады новой встрече. «Наши шведы» выглядели точно так же, что и раньше: красивые, элегантные, настоящие иностранцы в изысканной заграничной одежде и обуви. Грета курила маленькую черную сигару, чем немало удивила меня. Как бы то ни было, но они казались ярким пятнышком на тусклом фоне военной жизни.
И все же, несмотря на семейную близость, в нашей нынешней встрече ощущался какой-то диссонанс. На мне была синяя форма юнгфолька, и сам я в те дни привык видеть на мужчинах не обычную одежду, а военные шинели. «Шведы» в отличие от них казались сугубо гражданскими людьми. Было и что-то другое — мне казалось, что я оказался в ситуации, о которой не имею ни малейшего представления.
Гости с любопытством смотрели на меня, пока я рассказывал о моей военной допризывной подготовке в Вестервальде. По всей видимости, их удивляло то, что занимаюсь я совсем не теми делами, что мои шведские ровесники, которые по-прежнему беззаботно катаются на яхтах, играют в теннис и путешествуют по всему миру.
— Тебе и твоим товарищам там понравилось? — спросил Петер. — Похоже, вам было не до веселья.
Я уловил иронию в его голосе и решил отплатить той же монетой, небрежно процитировав:
— Мы «гордо и радостно выполняли свой долг».
— Гордо?.. Радостно?.. Свой долг? — расхохотался Петер. — Великолепно! Просто замечательно. Откуда ты взял эти слова?
— Это цитата, — пояснил я, когда он немного успокоился. — Строчка из армейского устава. Неплохо сказано, верно?
— Неплохо, но это выше моего понимания, — ответил Петер, добродушно усмехнувшись. — Тебе действительно понравилась военная подготовка?
— Ты сильно похудел, Иоганн, — заметила Иза. — Похоже, что вас держали впроголодь.
— Вообще-то нам пришлось нелегко. Никаких игр и забав не было.
— Что, даже военных игр не было? — поддразнил Петер.
— Это были не игры, а скорее, учения — полевая подготовка, топография, кроссы по пересеченной местности и все такое прочее. Но никакой муштры, если ты это имел в виду, во всяком случае в обычном понимании слова. Там все по-другому.
— Насколько я понимаю, теперь все идет по-новому, — произнес Петер. — Похоже, что то, о чем сейчас все говорят — о каком-то новом секретном оружии, производящемся в горах Вестервальде, — это немецкий юноша, 1925 года рождения, лучшего качества, «крутой, как дубленая кожа, твердый, как крупповская сталь, быстрый, как борзая». Разве не так фюрер характеризовал молодых людей из Гитлерюгенда?
— Петер, прошу тебя! Прекрати! — оборвала его Грета. — В следующий раз ты так легко не отделаешься!
— Разве я сказал что-то не то? — невинно запротестовал Петер. — Или нас слушает кто-то посторонний? — Он с забавным видом осмотрелся по сторонам и заглянул под стол.
Дядюшка по-прежнему казался мне забавным, и, чтобы сделать ему приятное, я сказал:
— На меня не стоит обращать внимания! Кроме того, похоже, что ты, как всегда, прав. В нашем тренировочном лагере люди из СС отбирали лучших из нас для добровольного зачисления в новую дивизию. Ходят слухи, что она будет называться именно Гитлерюгенд.
— Может, ты расскажешь Иоганну о том, что привело нас сюда в этот час? — попросила мужа Грета.
— Да, конечно, расскажу, — ответил он и начал свой рассказ.
Это случилось пару дней назад. Во второй половине дня Петер находился на работе, в конторе, где присутствовало несколько его коллег. Один из них, о котором Петер практически ничего не знал, завел хвастливый разговор о последних успехах вермахта в России и в конечном итоге о будущем ходе войны. Чуть позже Петер не удержался и сказал:
— Вы разве верите в то, что мы сможем победить в войне?
Рассказчик немедленно замолчал, и в следующее мгновение в комнате повисла мертвая тишина. Спустя какое-то время, когда они остались вдвоем, друг Петера дал ему понять, что во время разговора было слишком много людей, чтобы свободно, без оглядки, высказывать свое мнение.
Через три дня Петер получил повестку, обязывавшую его явиться в местное отделение гестапо, государственной тайной полиции. Сначала он никак не мог понять цель вызова в подобное учреждение. Однако Грета встревожилась не на шутку. В тот день, утром, Петер побывал в гестапо, откуда вернулся всего несколько часов назад. Там он показал повестку, и ему ответили, что с ним хочет побеседовать главный начальник. «Это либо очень хорошо, либо очень плохо», — подумал он. Когда его отвели в кабинет начальника, он с удивлением узнал в нем своего старого школьного товарища. Как только за Петером закрылась дверь, Манни, нынешний глава местного отделения тайной полиции, высказал радость от неожиданной встречи.
— Черт побери! Это ты, Петер!? Глазам своим не верю. Как ты поживаешь, старина? Тебе здорово повезло, что этот глупый донос попал в мои руки. Заклинаю тебя всем святым, Петер, прекрати нести подобный вздор при посторонних! Иначе с тобой может приключиться серьезная беда. Сделай мне милость и постарайся всегда держать язык за зубами. Обещаешь мне?
На этом инцидент был исчерпан. Старые друзья затем долго вспоминали прошлые годы. Сейчас, после этого разговора, Петер считает, что ему сильно повезло.
Иза принесла из кухни тарелки с закусками и выслушала рассказ моего дяди еще раз.
— Ты забыл упомянуть обо мне, мой дорогой, — заметила она, обращаясь к Петеру. — Я тоже была перепугана до смерти. Я прошлую ночь глаз не сомкнула, все думала о тебе. Думала, что даже если они не арестуют тебя, то все равно каким-то образом заставят пожалеть о том, что ты вернулся в Германию.
Я хорошо помню, как в тот момент настроение дяди Петера сделалось удручающе серьезным.
— Германия или какая-то другая страна, какое это имеет значение? Я думаю, что люди вроде нас в любой стране обязательно притягивают к себе внимание полиции, — ответил он. — Жалею ли я о том, что вернулся в Германию? Думаю, что вопрос не в этом. Места для сожаления в моей душе нет, как нет и особой радости, потому что нас заставили определиться с жизненной позицией, несмотря на нежелание делать подобный выбор.
— Ты не единственный, кто оказался в таком положении, — заметила Иза. — Существует много других людей, которые не хотят делать выбор таким же образом, независимо от того, где они живут, здесь или за границей.
— Разумеется, могу себе представить, сколько немцев считают, что война — это не их дело. Тут уже нет никаких сомнений. Но со мной случай другой. Я ничего не должен Германии, как я не должен никакой другой стране. Кроме того, я не являюсь оппозиционером. Как же оправдать то, что меня насильно вовлекли в такое положение? Вы можете мне это объяснить? Настоящие подданные того или иного государству обязаны быть верны ему за определенные блага, которые они получают и надеются получать в будущем: обеспечение их личной безопасности, образование, возможность сделать карьеру, услуги здравоохранения. Со мной все обстоит иначе. Я даже не учился здесь. А что со мной будет дальше? У меня нет никаких возможностей. Я был вынужден уехать за границу. В Англию я прибыл без гроша в кармане. А почему, спросите вы? Потому что моя родная страна не смогла защитить имущество моего отца от конфискации — его забрали англичане. Если быть точным, это были ценные бумаги, которые он приобрел, честно трудясь всю свою жизнь. Поэтому после Первой мировой войны не осталось ничего, кроме этого дома. С другой стороны, я не сделал этому государству ничего плохого. Поэтому я спрашиваю вас, кто имеет право заставлять меня определяться с жизненной позицией, становиться на чью-то сторону? Кому я обязан проявлять верность?
Дядя Петер замолчал. Наш разговор принял серьезный оборот. После паузы он добавил более спокойным тоном:
— Я тщетно пытался оставаться в стороне от происходящего, от этого шовинистического соперничества европейских стран. Европа так и не повзрослела. Можно ли представить себе что-то более инфантильное, чем страны, ведущие войну?
Хотя точка зрения Петера показалась мне интересной, однако тогда я еще не до конца понимал истинную ее суть. Я уже был безоговорочно предан идее долга перед отечеством. Кроме того, многое было мне неясно, но я счел за лучшее не затягивать разговор. В противном случае он грозил перерасти в бесконечную и, возможно, малоприятную дискуссию.
Грета также была настроена прекратить нашу беседу.
— Мы не можем слишком долго оставлять ребенка одного, — сказала она, намекая, что им пора идти. Они оставили свою маленькую дочурку дома вместе с домохозяйкой. Петер, судя по всему, также хотел поскорее распрощаться с нами.