Вот "отечество". Мы все для него - "ничего". Целое поколение, напр. наше поколение, т. е. уже не только "большинство голосов", но все голоса - может быть просто "пожертвовано". Ибо "Отечество" есть все уже умершие - "как бы еще живые", и все имеющие родиться - "как бы уже родившиеся и распоряжающиеся". Государь страшен и "совсем не нам", потому что он один и исключительно смотрит на вещи не с точки зрения "нашего поколения", но всех поколений Отечества, и бывших и будущих... у него есть что-то или скрыто в нем. Что-то есть "подземное", - а "современного" нет ничего и не должно быть.
Поэтому самые помыслы о Государе и все слова и речи о Нем не могут быть верны по совершенному несоответствию "верноподданного", каким не может не быть историк, - с "Государем"... Все речи и все истории, включительно до Тита Ливия и Карамзина, написаны "мелким шрифтом", и не выражают сути дела. Суть дела и суть царства и государства суть некоторый ноумен во времени (терминология Канта), совершенно непознаваемый и о котором все науки юридического факультета - мелочь, вздор. Мелкий вздор, недостойный чтения и внимания. Некоторые чувства о нем выражает мужик, когда, "сняв шапку", крестится и говорит "храни Его Господь", когда прошел царский поезд, и вслед поезду. Но это чувство и жест, а не мысль. "Мысли" никакой о Государе и царстве не может быть, по несоизмеримости пытающегося размышлять с предметом. Отношение наше к этому - именно жест и чувство.
- Сказали "умри", и - умри.
- Сказали "живи", - живи.
- Иди и воюй...
- Сиди и смирись...
Вот.
[неразб.]
И мы их исполняем. Мы "верноподданные".
Есть особая тайна, "тайна царева", которая совершенно никому не рассказана и никогда не будет рассказана, ибо уже с рождения, как бы "a priori" (терминология Канта) царю [неразб.] то, что "под глазом его все умаляется" до пыли, до мелочи, до "преходящего" и "ненужного", и взгляд этот имеет соотношение только "с границами вещи", с тем, что лежит "за нашим поколением", далеко впереди его и далеко позади его.
Вечность.
Царь.
Отечество. Мы же мгновенны, и был же "мгновенен" даже
Аристотель и Платон, как "бытие", как "лицо" и "человек". Мысли их вечны. Но это - мысли. "Алгебра" не то, что "алгебраист". Алгебраист есть учитель, коллежский советник и чиновник министерства просвещения. Ничто. И "мысли Платона" суть вечность: но сам Платон был "афинянин как и все тогда", отчего едва не погиб около Диона. Суть и особенность "Царя" и "Отечества" что это уже не мысли или воображение, не поэзия или драма, а - бытие.
"Бытие". "Книга Бытия", с которой начались вообще книги...
Замечательно, что Государи не могут, кроме окончательно неудачных и до некоторой степени "бездельных", как Марк Аврелий, - или как Цезарь, который "пока еще не был государем", а только рвался к нему, или если "настоящий" и [неразб. - м. б. "пишет"] - то нечто вовсе постороннее государствованию и не о себе и душе своей (Екатерина в комедиях и развлечениях русскою историей).
Почему бы? Ведь так приятно писать. Могли бы уделить два часа отдыха на писание. Это не случается оттого, что Государь не может смутно не чувствовать, что заключенное в сердце его ("тайна царева") вообще не рассказуемо, не объяснимо, не выразимо. Как мы можем выразить "отношение к Отечеству" жестами, так Государь может выразить "суть себя" жестами же, поступками.
Бытие.
Вот его область. Великое "быть по сему". Мне хочется сказать то, чего я не умею объяснить, что в "быть по сему" никогда не может заключиться ошибки, хотя бы "быть по сему" иногда не удалось, повяло от горечи и несчастья (несчастная война).
Позвольте: и Бог "хочет спастись всему роду человеческому", а не удается. И Христу "не удалось". "Не удалось" вообще не значит "не истинно", или "дурно". "Мир во зле лежит": и удача часто есть именно зло и ложь. "Кабак" всегда в удаче, а в церкви "редко молятся". Царь есть часто носитель великих неудач, т. е. корифей великих хоров трагедий: и мы должны кидаться вслед за ним во всякую трагедию с мыслью, что "погибнем", но "за лучшее". Царь - всегда за лучшее. Вот его суть и подвиг. Царь (и это есть чудо истории) никогда не может быть за низкое, мелочное, неблагородное. Он совершенно не плывет "в том море" (приблизительно - Азовское море), где мы вот плаваем, ибо у него самая суть - океаническая, дальновидная, дальнозоркая. "Все измерения ума и сердца другие". Все "не по нашим мотивам". Не по расчету корысти и прочее. Бисмарк, приписывая себе "так много", и Вильгельму "так мало", мучительно ошибался. Ибо очень вероятно (еще суд истории не [неразб.]) что его "железная империя" вовсе ни для чего не нужна и "новая Германия" вредна в сущности самой Германии. Он "не ошибался", как купец, как ремесленник, а Вильгельм, который конечно "этого сапога" не мог бы так сшить хорошо, как Бисмарк, - без последнего процарствовал бы скромнее, но благороднее и для всего человечества и самой Германии - благотворнее. Также Наполеон - "выскочка" со своими европейскими делами только испортил и искорежил полвека и все лицо Европы избезобразил: чего не сделали бы les rois s'amusant, просто очень мило влюблявшиеся и игравшие "в фараона", о чем вспоминает бабушка в "Пиковой даме" Пушкина. Нужно заметить, что уже министры - дельцы типа Ришелье, Мазарини и Кольбера, с трудами которых Токвиль, Тэн (да и очевидно) связывали французскую революцию и Наполеона, - будучи весьма "удачными в делах", явили собою что-то в роде "буржуа в порфире", играя роль "короля без порфиры". Да, они были удачны. Но в них не было великого царственного духа, вот этого "благородства в безгрешности", которое составляет суть царя. Какая была их цель и задача? Сделать королевскую власть безграничной. Для чего? На этот-то роковой вопрос они не могли бы ничего ответить, кроме идиотического "так хочу". Но это монгольский ответ, а не священное царское "быть по сему". Они сожрали Францию, чтобы у короля было огромное брюхо: вещь уродливая по существу и вещь ни для чего не нужная. "С таким брюхом" король просто лопнул во время революции, - а Франция стала разваливаться и умирать, потому что она была сожрана и превратилась в "г....". Вот. Чего не могло случиться, если бы короли "играли в фараона" и влюблялись. Суть и тайна царя в значительной степени заключается в том, что он просто делает "хорошую погоду"; делает эту чудную и божественную вещь, столь всем нужную. Суть "царя" в значительной степени сливается с сутью "мужика", как он дан от Рюрика до теперь и символизирует весь русский период. Отчего же связь "мужика" и "царя" и их взаимное понимание или вернее чувство. Мужику нужна "хорошая погода", и царь изводит из себя "хорошую погоду": тем, что не торопится и не нагоняет облачков. И Ришелье, и Мазарини, и Кольбер нагнали целую тучу "облачков" и испортили погоду Франции. Они улучшали только по-видимому, как купцы в торговле и как ремесленники в ремесле, но - не как цари в царстве. Они не были благородны; а это есть ноумен царя. Они не были великодушны, - именно они не были великодушны к дворянству, рыцарству, духовенству, церкви, и возбудили ту злобу, и ответное невеликодушие, которое разорвало короля в 1792 г. Вот. Таким образом (и это видно из объяснений Токвиля и Тэна) они лишь по-видимому "возвели в апофеоз" королевскую власть, а на самом деле уготовили ей эшафот. И через то, что вынули из нее ноумен, который есть благородство. Они так же погубили королевство, как церковь губят "пороки папства", общeе - духовенства. Пока церковь остается чиста - при всякой неумелости управления церковь стоит прочно, и пока царь есть просто "благородная и великодушная личность в центре всего" - царство благоденствует без всяких особенных дел и событий. Ю-ань-Шикай и младотурки свалили империю богдыханов и султанов: но ничего не смогли и вероятно ничего не смогут они сделать, как превратить одно царство и другое царство в "биржу с маклерами" и в "окружной суд с адвокатами". Но это не царево, а биржа и адвокатское сословие. Т. е. они просто уничтожили Китай, зачеркнули Китай, и - тоже Турцию, отнюдь их во что-то не "преобразовав". Никакого преобразования, а уничтожение и смерть. Все по чину "Фигаро", - как сказал великий Бомарше в своей комедии, дух французской революции - Фигаро-цирюльник. Сто собравшихся цирюльников зарезали короля и объявили себя "народом". Король, будучи ноуменом и святой вещью, вместе с тем "нераздельно и неслиянно" являет физического человека трех аршин росту и 47-ми лет, которого может терзать цирюльник и особенно сто цирюльников. Но зарезав, они ничего далее не могут сделать, кроме этого голого уничтожения и зачеркивания. Не могут построить царства. "Франции не вышло", как, конечно, "не выйдет и Китая и Турции" - из революции Ю-ань-Шикая и младотурок. Это адвокаты. И могут завести только "окружной суд" с претензиями "быть царством", что и являют собою теперешняя Франция и будущие Китай и Турция... Может быть - теперешняя Япония, несмотря на блеск мишуры. Даже - наверное и Япония, которой некуда идти, со времени преобразования в Европу. "Вернуться к язычеству" она не может, "принять христианство" - ей нечем, и она застрянет где-нибудь в нигилизме, "ни туда, ни сюда". Это разрушение, а не прогресс.
Так. обр. история (европейская) в значительной степени испорчена "способными людьми", из "типа адвокатов". Она вся ужасно омещанилась, опрозаичилась, потускла и понизилась решительно до болота; "научно осушаемого", но которого никогда не осушат и невозможно осушить, потому что "все" это место "прогнило и погибло". "Соляного озера" с проклятой нефтью Содома-Гоморры - невозможно превратить в "Светло-Озеро", где "Град Китеж". Из истории исчезло святое. Вот причина "понижения и падения всех религий", мусульманства и буддизма столько же, как и христианства. Всё "деловые люди" сделали. Какая же "вера", где "деловой человек". Не станет же человечество молиться с "кардиналом Ришелье". Вот в чем дело. Люди типа Ришелье погубили не только королевство, но и католичество: потому что в лице его пришел Фигаро "на все руки"... Втайне и отдаленно - пришел мясник. Еще тайнее и отдаленнее пришел нигилист; и уже совсем до невидимости далеко - пришел монгол, "разрушитель царств и религий, оставляющий позади себя "горы черепов". Был храм.
Пришел молот и разрушил храм.
29.5.1914
(Дожидаясь поезда. Дописано дома).
ПОЛИТИКА И ОШИБКИ ТОНА
Совершилось самое горькое, самое печальное, что вообще можно было ожидать: рабочие на некоторых заводах, изготовляющих военные снаряды, объявили забастовку и прекратили работы; т. е. ставят нашу армию, которая ни на один день, ни на один даже час не может задержать стрельбу, - уже по той простой причине, что в нее стреляют, - под вражеский расстрел. Сегодняшнее объявление Управляющего Петроградским военным округом предупреждает, что этот отказ от необходимых для армии работ повлечет за собою самые грозные последствия для отказывающихся и бастующих. Нам хотелось бы всеми силами разума и сердца сказать рабочим, что они как можно скорее должны отказаться от своего решения и стать на работу. Нет сомнения, что эти забастовки находятся в связи с роспуском Г. Думы, - и являются как бы отомщением или угрозою за этот роспуск. Но здесь рабочие нарушают свой гражданский долг, ибо выступают арбитрами, судьями не подлежащих их суду и разбирательству авторитетов. И действие их так же оскорбительно в сущности для Думы, как и для правительства. Если рабочие суть арбитры, то и каждый частный человек и всякая приватная людская масса может выступить в такой же роли арбитра и судьи. Тогда все и всех могут судить, и получается не правильная гражданственность, а хаос и бессмыслица. Рабочие суть граждане: а долг гражданина во время войны всячески защищать и охранять свое отечество, и блюсти особенно строго те границы и формы, в которые поставлен каждый гражданин.
Оборачиваясь назад, к источнику этого несчастья, - надеемся самого кратковременного, - т. е. к временному перерыву занятий Г. Думы, мы не связываем этот перерыв с образованием в Думе коалиционного большинства ("блок"), как это высказывали в качестве частного своего мнения некоторые правые члены Думы, - а приписываем его неосторожному и неблагоразумному тону, каким сейчас же после образования своего заговорил этот блок. Когда выработалась его программа-минимум, то в газетах был употреблен термин, конечно, вышедший не от самых газет, а от членов этого блока, о том, следует ли эту программу "предъявить правительству как ультиматум", или просто частным образом осведомить его об этой программе, или даже ограничиться одним напечатанием ее в газетах. Однако, раз был произнесен термин "ультиматум", несомненно, в кулуарах и говорились слова в этом духе и тоне. Потому что иначе откуда взяли самый термин? Вот этот-то повышенный, меткий, требовательный, как бы "диктующий" тон политической силы, едва только родившейся, - и был, думается, причиною всего. И в таком тоне поистине не было нужды. Дума и министры, Дума и правительство - переговариваются, соглашаются, взвешивают предложения и ограничивают их; или отказывают в них - но в вежливой форме. Вежливость вообще [не] мешает всякой обоюдности. А парламент - это обоюдность. Откуда же парламент вдруг выступил, как Цезарь? И как Цезарь-победитель, хотя он еще никого не победил. Все это - молодость и молодой задор, и особенно печально, что он был допущен в минуты страшной борьбы за границы отечества, увы, давно перейденные. Несомненно, правительство показало бы себя и почти назвало бы себя трусом, если бы, обернувшись спиною, побежало перед этим тоном, сейчас сдалось бы, сейчас же уступило бы. Довольно естественная человеческая гордость диктовала ему другое поведение. И получилось то, что получилось. Дума пусть будет горда, может быть горда; но она должна помнить, или ей следовало не забывать, что всякий человек имеет право быть гордым, или держать себя соответственно. Кто не хочет быть унижен, не должен и унижать. Между тем термин: "нашу программу мы представим правительству как ультиматум", пусть он и не осуществился в полной мере, но все-таки для него были какие-то основания в думских разговорах - решительно был оскорбителен для правительства.
И все это напрасно и ни к чему не вело. Скромность есть мудрость не только частного человека, но и политических групп. Что в Думе образовалось коалиционное большинство - это решительно хорошо и обещает быть плодотворным. Лично не соглашаясь с некоторыми пунктами заявленной им программы, мы и о ней скажем, что она все-таки умеренна и приемлема к обсуждению. Ибо парламент ведь обсуждает и без обсуждения и борьбы не делает ни одного шага. Крайние элементы Думы пусть и боролись бы около этой программы справа и слева. Все это не худо, все это решительно хорошо - в будущем. Ведь и блок не надеялся же "диктуя" осуществлять свою программу? Ему для этого не надо [не дано?] никаких средств. Все дело потеряно или "отложено в долгий ящик" из-за цезарианского тона, который не вызывался никакими обстоятельствами, и перед которым не могло же правительство побежать, как побитый воин. Оно еще не побито, и, увы, для Думы это доказало. Но непонятно, как историк П. Н. Милюков не обдумал этих подробностей делаемых шагов; удивительно, как вообще он, столько муштровавший свою партию, не дал ей "наказа" добиваться успеха, не закинув гордо голову кверху, а держа голову вполне вежливо и учтиво, говоря со всеми с тем уважением, с каким он хотел бы, чтобы все относились к нему и к его партии. Увы, личный его недостаток, заносчивость, передалась и окружающим его. И все это возвращает нас к истине поговорки: "то же бы ты слово - да не так бы молвил".
В. Розанов [сент. 1915?]
ДЕКЛАРАЦИЯ МИЛЮКОВА
Судьба играть роль неумного хитреца словно написана на роду Милюкову. Никак он не может перепрыгнуть через эти жалкие оглобли, которые роднят его или сближают с теми "левыми друзьями", которым он дал потом другой памятный эпитет. Сам он никак не может не только далеко уйти от этих левых приятелей, но и дать заметить сколько-нибудь значительную разницу между собою и ими. Разница есть, но не в уме и не в содержании души, а только в прибавке единственно хитрости. Отнимите прямоту у радикала - получится Милюков. Придайте "левому ослу" двуличность и изворотливость - получится он же. Но ни в одном, ни в другом случае не надо прибавлять ума. Как вы прибавите - уже получится совсем новая фигура, а не пресловутый лидер провалившейся партии.
Его объяснение с русскою публикою по поводу сказанных в Англии слов об "оппозиции Его Величества, а не Его Величеству" служит ярким примером этой несчастной его двойственности. Слова его в Англии были так ясны, что ни у кого не возникло двух мнений об их смысле. "Оппозиция Его Величества" - эта формула выражает положительное отношение к лицу Государя, настолько фундаментальное и веское, что оно становится исходною точкою всей политической деятельности; вся политическая деятельность, критика министров и даже борьба с кабинетом базируются на чувстве преданности Государю, мотивируются тем, что в данной деятельности такого-то министра или целого кабинета усматривается нечто, наносящее ущерб интересам, достоинству и намерениям Государя. Никакого другого смысла эта формула не имеет, и Милюков, сказавший перед лицом англичан и во всеуслышание России, что дотоле, пока в России есть палата, контролирующая бюджет, до тех пор в России "оппозиция будет оппозициею Его Величества, а не Его Величеству", - высказал, как лидер оппозиционных фракций в Г. Думе, твердый тезис, что никакой борьбы с лицом Государя и с положением Его в отечестве они не ведут, что они являются оппозициею министрам и кабинету, но не Государю, и что в оппозиции с министрами они стоят на почве преданности Государю. Славянофилы, и в частности И. С. Аксаков в газете "Русь", постоянно боровшейся с министрами и даже со всем направлением тогдашней "петербургской политики", дали у нас прекрасный самобытный образец такой оппозиции "Его Величества", с величайшей буквальностью.
Что же такое написал Милюков в своем изъяснении с соотечественниками? На протяжении трех печатных столбцов он не проговорился ни о каком положительном отношении к лицу Государя, не дал ни одного ясного слова в этом направлении, не выразил ни тени того общего чувства к своему Государю, какое питают все русские люди, как питают подобное чувство и англичане к своему королю, не обмолвился ни разу такими привычными выражениями, как "мой Государь", "наш Государь", "наш русский Царь", что у читающего не может остаться никакого сомнения о том, что он не имеет абсолютно никакого утвердительного отношения к этой основной власти русской истории. На всех трех столбцах он только твердит, что с манифестом 17 октября "Государь стал ограниченным", и вот эту фразу он повторяет несколько раз. У читателя не может остаться никакого сомнения в том, что единственно ценная сторона в Государе для Милюкова есть то, что он уменьшился в своем значении для русских, что власти у него не так много, как было прежде, до 17 октября, что теперь он сужен, связан в своих действиях, по крайней мере в некоторых отношениях. Но не таков ли в монархических и в конституционных государствах взгляд на лицо Государя республиканцев, и притом только их одних? "Он есть, но он уже стал меньше", вот мысль и пожелание республиканцев. Как только к этому не прибавлено ничего другого положительного, нет никакого иного добавляющего чувства к лицу Государя, так получилась программа и исповедание республиканца. Конституционный монархист любит конституцию, чтит ее, бережет ее, ничего из нее не уступает, но с такою же горячностью, чистотою и прямизною он чтит, уважает и любит своего Государя. Таков состав, или вернее, такова дума конституционного монархизма. Но если в Государе человеку мило только то, только одно, что у него власти стало меньше, то, конечно, в таком человеке монархического не осталось ровно ничего и мы имеем перед собою республиканца, который, живя в монархии, сдержанно и деловым образом так или иначе относится к монархии, ну "признает" ее, что ли, как некоторое неизбежное несчастие и некоторый срам своей души. Вот именно в этих оттенках Милюков и написал свое "изъяснение" соотечественникам, после которого, конечно, ни у кого не останется сомнения, что он нисколько не "конституционный монархист", а... республиканец, что ли?
Нет, и этой чести ему нельзя дать. Нельзя дать чести прямого, открытого, добросовестного республиканца. Все очень просто и соответственно нашей русской действительности. Это просто заболтавшийся и замотавшийся русский говорун, из нехрабрых во всех направлениях, льстящий английским чувствам и английским понятиям, когда он говорит в Англии, и льстящий русской большой толпе, когда он говорит или пишет в России; самолюбивый и рвущийся к роли, которая требует и некоторой доли железа в характере, и золота вообще в натуре; требует ума и наличности больших планов. А здесь - глина, размоченная нашими русскими дождями, которую в просторечии называют просто "грязью". Из нее лепятся иногда фигурки; но ни "королями" и вообще никак их не называют, а, помяв в руках, бросают в лужу, из которой взят материал. Милюков все "разъясняет" русского Государя и его судьбу, но ему давно пора бы разъяснить самого себя, и погадать о своей судьбе, и всего лучше вслух всей публики.
Старый читатель
Статья напечатана не была.
II
"В НАШИ ТРЕВОЖНЫЕ ДНИ..."
1917 ГОД
К НОВОЛЕТИЮ 1917 ГОДА
Трудное новолетие - вот уже третье. Все народы Европы, и мы в их числе, как бы задыхаются в тяжелом ярме, возложенном на образованное человечество бесчеловечием германского кайзера, которому судьба забыла положить в колыбель главное качество монарха - благородство и великодушие. Ибо с тою обширностью власти, какая ему вручена, что такое монарх без благородства и великодушия? Вот чего не напомнили Вильгельму его политические и ученые друзья, среди которых есть и пастор Штекер, и историк христианства Гарнак.
И вот льется кровь, истребляется целое поколение, - и когда-то, когда-то еще удастся возрождающим силам Европы залечить те раны, ту убыль людей, ту убыль драгоценной крови, какая расточается на полях от Соммы до Евфрата.
Нам всем в Европе остается ждать и бороться. Никакой мысли об уступке не может быть, ибо в этой борьбе уступить или ослабить значит погибнуть. Железное время. И оно требует железного духа.
Все вести, какие приходят из армии - и крупные, и мелочные, - говорят о ее великом духе, неистощимом терпении, и все это поддерживается и укрепляется тою безотлагательною ежечасною работою, которая не ждет работника ни минуты и не дает ни на минуту ему забыться, заснуть и опозориться. Иное дело в тылу. Эта гражданская безурядица изводит душу. И свежие и сильные люди прямо уезжают на фронт, чтобы отдохнуть душою в сырости и холоде окопов.
Мы напоминаем об этом и нимало этого не скрываем, потому что уверены в победе русской души над ее сном. Пробудись, кто жив! Сон в теперешние времена - это предсмертный сон.
Мужества, мужества и мужества! Гражданского мужества, потому что военное не убывало и охраняет Россию с львиною храбростью! Вот что нам нужно и вот с каким призывом мы обращаемся в это новолетие 1917 г. И пусть не забудется следующее. Сынов своих отечество познает в трудные минуты. Именно теперь-то необозримым и наблюдательным оком высматривается все лучшее на Руси и определяются качества всего худшего. После войны сейчас же начнется "переоценка человеческих ценностей", и померкнут глаза у всех, кто сейчас веселится, празднует, пользуется всеобщим несчастьем или затруднением. У них померкнут глаза, потому что после войны сейчас же они окажутся никому ненужными "лишними людьми в своем отечестве". Теперь-то, именно теперь, проходит тот исторический час, когда многое из захиревшего в былые годы может подняться, сложиться в новую силу; а празднующее свои вчерашние праздники может опуститься на дно.
Труд, дело, творчество - вот к чему зовет нас этот год. Вся печаль и страда с 1914г. ведь основывается на том, что Германия кинулась на Россию, как оригинал на своих подражателей, с естественным неуважением к этим своим подражателям, которые "200 лет учились и не выучились". Но "подражательная Россия" оканчивается в эту войну. "Подражательность" есть вообще негодность; "подражательность" есть вообще бездарность. На 200 лет Россия втянулась в косную, бессильную, немощную подражательность Европе, сперва вообще, а с ХIХ в. - по преимуществу в германскую подражательность, плоды коей мы пожинаем сейчас.
Наша наука, наша литература, наша философия германизованы. Университетская русская наука прямо обратилась в библиографию германской науки по данному предмету, данной кафедре, и в общем объеме - по всем наукам и всем кафедрам. Оригинальная русская мысль не то чтобы гналась, а произошло гораздо хуже: на нее не обращалось никакого внимания. Высокомерно заявлялось, что "наука едина и космополитична".
Но так же было и во всем. И особенно печально, что это было в "реальных" министерствах. Как ученые компилировали германскую науку, так министерства компилировали и вторили германским указаниям и германским примерам. Что в русских школах русского? Все это - шаблоны, взятые из Германии и перенесенные в Россию. От гимназического учебника до центральных государственных учреждений везде в России были господами "не русские". И все это было прекрасным подготовлением к войне.