Буря.
Уж это в душе.
"И вспомнил Бог своего Иова"... "Русского Иова-Степана". "И вот полетело все к чорту".
"Иди, иди, Степан. Твое ружье, хоть ворованное. Иди и разрушай. Иди и стреляй".
Буря. Натиск (сам поэт). Пришел домой. Снял сапоги и надел опять туфли.
Но, я думаю, в моем соображении есть кое-что истинное. Всякая революция есть до некоторой степени час мести. В первом азарте - она есть просто месть. И только потом начинает "строить". Поэтому именно первые ее часы особенно страшны. И тут много "разбитого стекла". Но вот - месть прошла, прошел ее роковой, черный и неодолимый час. "Вопрос в том, как же строить". Это неизмеримо с часом разрушения, и тут все "в горку", "ноженьки устают", под ногами и песок, и галька, местами - тяжелая глина.
И вот, странная мысль у меня скользит. Собственно, за ХIХ век, со времен декабристов, Россия была вся революционна, литература была только революционна. Русские были самые чистые социалисты-энтузиасты. И конечно "падала монархия" весь этот век, и только в феврале "это кончилось".
И странная мысль с этим концом у меня сплетается. Что, в сущности, кончился и социализм в России. Он был предверием мести, он был результатом мести, он был орудием мести. Но "все совершив, что нужно", - он сейчас или завтра уже начнет умирать. Умирать столь же неодолимо, как доселе неодолимо рос. И Россия действительно вошла в совершенно новый цвет. Не бойтесь и не страшитесь, други, сегодняшнего дня.
Обыватель
"Новое время". 19 мая/ 1 июня 1917, No 14781.
ЧТО ГОВОРЯТ АНГЛИЧАНЕ О РУССКОЙ
РЕВОЛЮЦИИ И РУССКОМ СОЮЗЕ
Г-н Белоруссов передает в "Русских Ведомостях" о впечатлениях на английском фронте от нашей революции. Сперва это отношение было восторженное, пока англичане думали, что переворот совершился на почве национальных русских чувств и послужит к подъему нашей национальной и государственной энергии. Но затем положение русского корреспондента в английской армии сделалось таково, что пришлось уехать. "Хотя по разрешению я мог пробыть на английском фронте месяц, я поторопился уехать через 10 дней, потому что положение мое, как русского революционера и патриота, стало untenable - невозможно. Что, в самом деле, мог я отвечать не на вопрос даже, а на спокойное утверждение, на презрительный вывод:
- "Итак, вы нам изменяете"...
"На Россию, очевидно, рассчитывать нельзя. Были Штюрмер и Протопопов, теперь имеются ваши крайние левые. Мотивы и словесные формулы изменились, сущность деятельности осталась та же. Чем раньше западные демократии поймут это, тем лучше. Очевидно, вас надо списать со счета и рассчитывать на собственные силы. Вас заменит Америка, и это к лучшему, так как со старой американской демократией у нас найдется и общий язык, и взаимное понимание. С вами же..."
"В этих условиях понятно, почему я поторопился уехать с английского фронта".
Но, вернувшись из армии в Париж, автор попал как в полымя. "Вы знаете, говорили ему, - мы войны не хотели; мы до мозга костей миролюбивы, такими были, такими и остались. Мы ввязались в войну из верности нашим обязательствам к России. И теперь, когда у нас нет семьи без траура, когда наши богатства растаяли, культурнейшие департаменты наши в развалинах и нет числа нашим жертвам, - вы же нас бросаете и начинаете брататься с нашим врагом. Как это назвать?"
Непонятно, каким образом внутренняя Россия, каким образом русское свободное правительство может так "выдавать честью" русских за границею, выдавать, конечно, прежде всего своих офицеров и солдат там, но и затем всю интеллигенцию. Это говорит о полном распаде России, о том, что она потеряла единый нравственный центр в себе и не представляет сколько-нибудь морального лица. И хочется закричать туда, за границу, что так поступает с ними только русское дряблое правительство, которое ничем не управляет, а только топчется на месте, а отнюдь не русский народ, который своих не выдает. Французы и англичане говорили автору, что даже во Франции, не говоря уже об Англии, социалисты составляют ничтожную частицу нации, и что не может быть иначе и в России. А потому Россия бесхарактерно и безвольно подчинилась выкрикам партийных горсточек людей, и правительство русское следует не воле народа, а демагогии столицы. Как англичане, так и французы не доверяют прочности нашего коалиционного кабинета, и не доверяют потому именно, что мы позволили свергнуть первое Временное Правительство, совершившее революцию, не дождавшись Учредительного Собрания.
"Ваш режим непрочен, - говорили мне. - Допустим, что мы вступим в новое соглашение с новым вашим полусоциалистическим правительством. А если его через 6 месяцев сметут обстоятельства, как смели они первое Временное Правительство, то во что превратится это теперешнее наше соглашение с вами, и вся международная жизнь, - если нет преемственности обязательств.
В этой аргументации главное - это сомнение в прочности нового строя, государственного и идейного".
Силы и постоянства - вот требование момента, требование и для России, требование и международное. Удивительно, что в самом Петрограде правительство почему-то не слушает голосов порядка и борьбы с анархией, а находится под каким-то гипнозом голосов анархических. Сколько в апреле ходили толпы народа и части войск с криками и с плакатами - "Доверие Временному Правительству", сколько в мае месяце кричали на улицах: "Долой Ленина". Но все эти народные воззвания ничего не сделали. Правительство само почему-то не берет той силы, какую ему вкладывают в руку, - и все стряхивает с себя всякие остатки значительности. В Петрограде распоряжается Берлин, вот в чем дело. Мы ничего не можем сделать с Берлином на своих улицах, как с ним ничего не могли сделать в Варшаве перед первым разделом Польши. В Польше тоже из каждого угла, улицы и дома кричали изменники: "Не позволям". И наша теперешняя свобода и теперешние уличные митинги похожи на погубившее польскую "Речь Посполитую" liberum veto.
Неужели Россия перелицовывается в Польшу последних лет ее истории и судьбы. Где же русский человек? Где же русский дух?
Обыватель
"Новое время". 10 июня 1917. No 14799.
ЗАМЕТКИ О НОВОМ ПРАВОПИСАНИИ
Наши министры просвещения никогда не отличались остроумием, и только тем можно объяснить, почему товарищ-министр Мануйлов вздумал бороться с буквою "ять" как раз в часы разрухи России. Поистине, это играть веселенький мотивец на похоронах или затягивать похоронный марш на свадьбе, не лучше и не хуже. Между тем газеты пестрят статьями о его затее. Мотив для преобразования орфографии заключается отнюдь не в правильности преобразования, которое в сущности отрицает историю языка, т. е. заключает в себе некоторый неприятный нигилизм, а в том педагогическом свойстве этой орфографии, что она очень многими учениками, притом не с худшими способностями и развитостью, запоминается и вообще усваивается с чрезвычайным трудом. Это происходит отчасти от рассеянности. Напротив, для большинства учеников исторически правильная орфография не представляет никакого затруднения. Сохранение учебного времени, ослабление затруднений для учеников, желание сохранить внимание учителей и учеников на другом важнейшем отделе темы русского языка и словесности, именно - на содержательности, - все это и является мотивом многолетних усилий упростить русское правописание. Между тем, для этого вовсе не следовало корежить старое и правильное правописание, вводя неправильное правописание "по звону", как подсмеивался еще М. В. Ломоносов над попытками Тредьяковского ввести правописание "по Мануйлову". Ибо Тредьяковский был первый предшественник, задумавший реформу, осуществленную нынешним министром просвещения. Было совершенно просто министерству просвещения сделать распоряжение не относиться взыскательно на экзаменах, при ревизиях учебных заведений и во время самого преподавания русского языка, и особенно истории русской словесности, к случаям рассеянности учеников при диктанте, и вообще не инквизиторствовать с диктовкою. Нужно было ослабить нажим на диктант, который представляет собою просто педагогическое уродство. Но чтобы для этого следовало вводить заведомо ложное и смешное правописание, противоречащее духу и истории славянского и русского языка, то это конечно нелепость. Тем более, что нельзя усомниться, что образованные русские люди будут писать и станут печатать книги отнюдь не по Мануйлову, а по Ломоносову, по Пушкину и по Лермонтову.
Обыватель
"Новое Время", среда,
14 (27-го) июня 1917 г. No 14802.
ЧТО ТАКОЕ "БУРЖУАЗИЯ"?
Кто прямо нападает, должен выслушать и прямой ответ. Кто прямо кричит пусть выслушает и крик в лицо. Кто же такая буржуазия, - эти люди в котелках, интеллигентного вида, не всегда в перчатках и часто в очках?
Да не мы ли и наши жены и дочери учили крестьянских детей букварю и за первою книжкою учили их грустным песням Никитина и "песням о Лихаче Кудрявиче" Кольцова, и его же о деревенском урожае, и опять же его вещим и глубоким "Думам"?
Ведь "буржуа" в неразборчивом вкусе рабочих и темных солдат - это всякий, кто одет не в косоворотку и не в красную рубаху. В таком случае это и всякий земский врач, появившийся ночью в курной избе мужика, и фельдшерица, и акушерка, работавшая около крестьянки-роженицы. Зачем же тогда исключать из буржуазии несомненного буржуа Некрасова и бывшего бюрократа Щедрина, которые два собственно сотворили всю русскую революцию, которые весь свет заставили полюбить русского крестьянина и научили презирать русскую бюрократию.
От писателя до ученого, от поэта до журналиста, кто дал все мысли, все чувства революции, кто вооружил ее огненными словами, и без них что такое были бы рабочие и те солдаты, как не толпою без слов, - а еще более и смелее скажем - чем они были бы, как не простою немою массою уже в руках настоящих буржуа, т.е. фабрикантов, заводчиков, коммерсантов? И наконец, если взять их, то и на них лежит больше "вины без вины", потому что они все-таки организовали колоссальный народный труд, и этою организациею, т. е. умом и предприимчивостью, кормили, худо или хорошо, миллионов 10-20 рабочих. И они, стесняемые конкуренциею) международных рынков, часто совершали многое под давлением этой конкуренции, а не по какой-нибудь вражде к народу. Тут не было личной к людям вражды, а было давление общих законов политической экономии.
И не было бы их и их национальной капитализации, уже с эпохи Кольбера во Франции и Петра Великого в России и Адама Смита, население миллионами вымирало бы голодною смертью. Болезнетворны фабрики, но страшнее их голодная смерть на улице. В Китае нет фабрик, но население в многомиллионных городах их, лишенных фабрик, умирает с голоду. И теперешний погром русской фабричной деятельности грозит этим же и России теперь, о чем социалисты-министры, льстясь на минутную славу, не считают нужным говорить. И скажут только тогда, когда будет поздно, когда западные страны оставят русский рабочий люд без хлеба.
Обыватель
"Новое время". 20 июня 1917г. No 14807.
НЕ ТЕ СЛОВА, НЕ ТЕ ДУМЫ
"То же бы ты слово, да не так молвил". В "Утре России", наиболее буржуазной московской газете и афиширующей себя буржуазною, в передовой статье "Перед совещанием" так и проходит красною нитью мысль, что демократии русской, после шести месяцев управления Россиею, пришлось если не поклониться, то осоюзиться с буржуазией. "Несомненно, созыв московского совещания и его состав - это уступка имущим классам. Но в силу исторической необходимости не обойтись демократии без уступок и без буржуазных союзников. Отказ от союза равносилен содействию роста анархий, за которым могла бы последовать и реакция с ее монархическим героем". Печальные и все те же классовые, а не русские слова. Нет русской буржуазии и нет русских рабочих, а есть правильное русское сердце и открытая русская душа. А будет ли она в рабочей груди или у купца - это все одинаково. Теперь выбирать не приходится. Слишком трудно время, слишком страшна минута.
Когда целые корпуса бежали на южном фронте, а офицеры, взяв выроненные солдатами винтовки, встретили врага и умерли, то ктo строил Россию, - солдаты или офицеры? И когда рабочие требовательно назначили себе 8-часовой рабочий день, и подорвали транспорт железнодорожный, и создали для городов и для себя, и для армии ужас голода, - то ктo "погубил демократию в России"? Вопрос и решается этим. Дело
в том, что, слюнявя в "классовых интересах" по указке берлинского Маркса, "рабочие" и, увы, "солдаты" сами же себя и свою "демократию", можно сказать, выронили, уронили в грязь, в бессмыслицу; и их самих, этих рабочих, приходится вытаскивать из какого-то тупоумия демократии, а не из прекрасного смысла демократии, который конечно тоже есть. Ну, вот, "классовые интересы", а "не Россия": так вы и получайте же выгоды из отвлеченных, из книжных классовых интересов, а чего вы пристаете к России, для которой чтo же вы сделали с вашими "классовыми интересами", кроме как обобрали ее в трудовом отношении, в рабочем отношении. Получайте все из Циммервальдена, из Стокгольма, из Берлина, а не из Москвы и не от Петрограда, и не от России. Но также точно и не в "буржуазных интересах", конечно, лежит центр торгового и промышленного сословия России, а в народном его духе. И этот народный его дух может быть лучше, чище, яснее, он может быть больше и крупнее, чем у "рабочего по металлу"... Ведь есть род, племя, фамилия. И почему-то выдвигаются и в крестьянстве избранные, и в солдате - отборный человек, и в купце, и во всяком. Лучше, свежее кровь; лучше, отборнее родоначальник; слышанное, благороднее. Есть гнилое мясо у каждого, а есть свежее, ярче бегущая кровь. Тo - "молодожены", - тo "старожены"; тo - чистая, благородная любовь; тo "коммерческий расчет" или брак: глядишь, "дитятко"-то родилось и иное, с "изъянцем" или все "в чистоте". Вот и приходится ставить "прицел" на породу, а не на социальное положение. Нужно совершенно не так рассуждать, как "Утро России", не теоретически планируя, что "без буржуазии не обойтись", без "золотого мешка делу на сладиться", а основываясь на испытанном опыте России; нужно указать на тот опыт безраздельного управления Россиею "Советов Рабочих и Солдатских Депутатов". т. е. единосоставных нижних ярусов демократии, и что эти рабочие оставили Россию без работы, погнавшись за удесятеренными барышами, погнавшись эгоистически, без всякого чувства России, забыв что она им "матушка". И солдаты, забыв вовсе, что они воюют, побросали ружья и начали пить немецкий "шнапс". "Вы им предложите водки: они напьются, поцелуются и потом сдадутся в плен", учил своих солдат и офицеров Германский главный штаб. Дело не в "демократии" и "буржуазии". Это - отвлеченность. Дело в том, что именно русская "демократия" повалила кормилицу свою набок, обобрала у нее карманы и бросила ее на потраву врагу.
Вот в чем дело.
Демократия обманула Россию, и Россия теперь оставляет демократию. А если это больно, то надо было думать не теперь, когда больно, а когда плакала Россия, когда кричал Керенский и тоже плакал; когда "ребятушки" наши братались, братались и потом сдавались, а "рабочие" оставляли Россию без паровозов, без вагонов, без ремонта, "очень хорошо зарабатывая на общем бедствии".
Обыватель.
"Новое Время", среда.
16 (29-го) августа 1917г.. No 14854.
МОНАРХИЯ - СТАРОСТЬ,
РЕСПУБЛИКА - ЮНОСТЬ
В давние, давние годы, размышляя о том, что такое монархия и что такое республика и чем они не по форме, а в душе и сердце различаются в себе, я пришел к странному выводу, но который сохраняю и до сих пор: республика - это молодость сил, а стало быть и энергий; это - предприимчивость, вытекающая из непрестанного желания упражнять силы; это - любовь к новому, вытекающая из любопытства ума; наконец - это неопытность, ошибки, но которые как-то легко переживаются, как молодые ушибы, молодые падения. Мать-история говорит своему любимому дитяти, человеку: "ничего, - до свадьбы долго, заживет". И заживает.