Последняя телеграмма Есенина Дункан прошла редактуру Галины Бениславской. Первоначальный текст был таков: «Я говорил еще в Париже, что в России я уйду. Ты меня озлобила. Люблю тебя, но жить с тобой не буду. Я женился. Сейчас я женат и счастлив. Тебе желаю того же. Есенин». Но Бениславская — резонно — заметила, что если уж кончать, то лучше не упоминать о любви. Но и этого ей показалось мало. Она послала еще одну телеграмму: «Он со мной к вам не вернется никогда». Вторая часть — сбылась, что же касается первой…
Есенин познакомился с Галиной Бениславской еще в 1920 г. На вечере «Суд над имажинистами» в Большом зале консерватории он обратил внимание на девушку с необычной внешностью и большими зелеными глазами. Она сидела на стуле, поставленном перед первым рядом. Не из желания покрасоваться, а просто потому, что опоздала, и место, занятое для нее подругами, захватили. Зал был переполнен — большинство пришло посмотреть на Брюсова — именно он вел вечер. Галина почувствовала на себе «любопытный, чуть лукавый взгляд» какого-то мальчишки, сидящего на эстраде. В голове пронеслось: «Вот ведь нахал какой». «[…] Вдруг выходит тот самый мальчишка: короткая нараспашку куртка, руки в карманах брюк и совершенно золотые волосы, как живые. Слегка откинув назад голову и стан, начинает читать:
Он весь стихия, непокорная, безудержная стихия, не только в стихах, и в каждом движении, отражающем движение стиха. Гибкий, буйный, как ветер, с которым он говорит, да нет, что ветер, ветру бы у Есенина призанять удали. […] это не ураган, безобразно сокрушающий деревья, дома и все, что попадается на пути. Нет. Это именно озорной, непокорной ветер, это стихия не ужасающая, а захватывающая. […] Что случилось после его чтения, трудно передать. Все вдруг повскакали с мест и бросились к эстраде, к нему. […] опомнившись, я увидела что я тоже у самой эстрады. Как я там очутилась, не знаю и не помню. Очевидно, этим ветром подхватило и закрутило и меня. […] И опять же — любопытный, долгий и внимательный взгляд […] Мое негодование уже забыто».
Через две недели — «Суд над современной поэзией» в Политехническом музее. «Суды» разного рода, дискуссии, выступления поэтов в самых разных аудиториях — во многом — и вполне успешно — заменяли литературные газеты и журналы. Есенин выступал особенно часто — он любил читать и — чего греха таить — любил тот бешеный успех, которым всегда сопровождались его выступления.
На выступление в Политехническом Бениславская, дабы не повторять своих ошибок, пришла за два часа до начала. Вместе с подругой сидели во втором ряду. Есенин весь вечер, когда не читал, смотрел в сторону девушек. После окончания вечера Галина опять «не знаю как и почему» очутилась за кулисами. Есенин «нагло» подбежал и остановился около нее. Почему-то это ее оскорбило — «Как к девке подлетел». «Пойдем», — намеренно резким тоном сказала она подруге.
«Но уже выйдя из музея — цепь мыслей. Такого […] могу полюбить. Быть может, уже люблю. И на что угодно для него пойду. […] Поняла да ведь это же и есть тот «принц», которого ждала. […] В этот же вечер отчетливо поняла — здесь все могу отдать: и принципы (не выходить замуж), и тело (чего до сих пор не могла даже себе представить), и не только могу, а даже, кажется, хочу этого».
С тех пор Галя Бениславская не пропускала ни одного публичного выступления Есенина. Однажды он подошел к ней (она, как всегда, была с подругой) и пригласил девушек в «Стойло». Галя стала ходить туда каждый вечер — если Есенин не выступал где-нибудь в другом месте, он обычно был в своем кафе (у него там был пай).
Как-то раз получилось, что Галя пришла в кафе одна, без подруг. Есенин подошел к ней. Они проговорили вдвоем весь вечер. Он «был какой-то очень кроткий и ласковый. […] И с того дня у меня в «Стойле» щеки всегда, как маков цвет. Зима, люди мерзнут, а мне хоть веером обмахивайся. И с этого вечера началась сказка».
Вот и Галя Бениславская произнесла слово «сказка». «С этих пор пошли длинной вереницей бесконечно радостные встречи, то в лавке (где торговал Есенин. — Л. П.), то на вечерах, то в «Стойле». Я жила этими встречами — от одной до другой. Стихи его захватывали меня не меньше, чем он сам. Поэтому каждый вечер был двойной радостью: и стихи, и он».
Галя Бениславская вместе со своей подругой Анной Назаровой участвует почти во всех акциях (точнее, проделках) имажинистов. Вот они объявляют «Всеобщую мобилизацию» (это написано крупными буквами) Поэтов, Живописцев, Актеров, Режиссеров и Друзей Действующего Искусства (а это — буквами гораздо более мелкими), так что обыватели, привыкшие ко всяким мобилизациям и, естественно, боявшиеся их, поначалу видели только «всеобщую мобилизацию» и останавливались около афиши (листовки), надолго, внимательно вчитываясь в ее смысл, — цель достигнута.
Галя и Аня первыми справились со своей партией листовок и предложили расклеить еще сотню. (Работали, естественно, ночью, фонари тогда не горели.) Никто не задержал девушек — и они жалели, что обошлось без приключений.
«Март — август 1921-го — какое хорошее время», — запишет в своем дневнике Галя Бениславская.
Март — август 1921 г. — авторская датировка поэмы «Пугачев». Галя помогала — перепечатывала на машинке некоторые главы, у нее хранилась 6-я, не вошедшая в основной текст, глава. Известен экземпляр первого издания с надписью «Милой Гале, виновнице некоторых глав. С. Есенин». Галя выполняла функции не только машинистки, но и Музы? Вероятно. Но — если честно — отношения Есенина и Бениславской — во всех деталях — нам известны не в такой степени, чтобы мы могли говорить о том, что именно имел в виду поэт. С уверенностью можно утверждать только одно: помощь Гали была значительной, и Есенин оценил ее в полной мере.
В апреле — июне Есенин совершил давно задуманную им поездку по пугачевским местам: из Москвы через Самару до Оренбурга и далее в Туркестан. За несколько дней до отъезда наконец-то наступила долгожданная весна. Есенин, Мариенгоф, Галя и ее подруга Яна идут по улицам Москвы. Радуются весне, хохочут. (Ведь все были еще так молоды.) Есенин, глядя в глаза Гали, обращается к Мариенгофу: «Посмотри, Толя, зеленые. Зеленые глаза».
«Но в Туркестан все-таки уехал, — подумала я через день, узнав, что его уже нет в Москве. Правда, где-то в глубине знала, что теперь уже запомнилась ему». Из Туркестана Есенин привез Гале роскошные подарки: восточные шали и оригинальное, изумительной работы кольцо с монограммой на камне С. Е. Это кольцо Бениславская носила всю жизнь.
Август 1921 г. В «Стойле» — костюмированный бал. Любопытны воспоминания об этом вечере соперницы Бениславской — Надежды Вольпин. «Весь вечер праздника Есенин просидел за столиком с Галей Бениславской и с кем-то из ее подруг (из сотрудниц газеты «Беднота»).[108]
На Галине было что-то вроде кокошника. Она казалась необыкновенно похорошевшей. Вся светилась счастьем. Даже глаза — как и у меня зеленые, но в более густых ресницах — точно просветлели, стали совсем изумрудными (призаняли голубизны из глаз Есенина, мелькнуло в моих горьких мыслях) и были неотрывно прикованы к лицу поэта. […] «Сейчас здесь празднуется, — сказала я себе, — желанная победа. Ею, не им!»
Ко мне подошел журналист-международник Осоргин[109] […]
«Я не налюбуюсь этой парой! — кивнул он на Есенина и Бениславскую… — да и как не любоваться! Столько преданной чистой любви в глазах этой юной женщины» […] Нашел с кем делиться своими восторгами!»
Не только Надежда Вольпин, но даже Мариенгоф чувствовал в Бениславской серьезную соперницу, угрожающую его дружбе с Есениным. Он написал по этому поводу стихотворение «Разочарование» — не хочется его цитировать: уж больно плохие стихи. Анатолий Борисович понял: Галя не просто очередное увлечение товарища, здесь и общность интересов, и, главное, дружба.
5 октября 1921 г. Есенин оставляет Бениславской загадочную записку:
Милая Галя!
Я очень и очень бы хотел, чтобы Вы пришли сегодня ко мне на Богословский[110] к 11 часам.
Буду ждать Вас!
За д… Спасибо
Без
Как правило, эта записка расшифровывается так: за деньги — спасибо. Без них мне было бы плохо (я бы не обошелся и т. д.). Только непонятно, зачем нужна такая тайнопись, которая легко прочитывается каждым, кто бросит взгляд. Гораздо убедительнее другое прочтение: спасибо за девственность. Приходите без подруг — одна.
…При такой расшифровке поведение Есенина благородно… Если забыть, что ночь с 3 на 4 октября — первая ночь Есенина с Дункан.
«Я все себе позволил» — эту фразу Есенина вспоминает не Галина Бениславская, а Надежда Вольпин. С ней Есенин познакомился раньше, чем с Бениславской, еще в 1919 г. Когда в жизни Есенина появилась «милая Галя», отношения с Надей отнюдь не прекратились, встречи не стали более редкими… А еще Рита Лившиц, а еще Катя Эйгес… Все они знали о существовании друг друга. («Стойло»-то одно.) Никто этому не радовался. Но никто и не жалел о том, что судьба свела с Есениным. «Несмотря на все тревоги, столь не посильные моим плечам, несмотря на все раны, на всю боль — все же это была сказка. Все же было такое, чего можно не встретить не только в такую короткую жизнь, но и в очень длинную и очень удачную жизнь» — это из воспоминаний Галины Бениславской. Примерно то же самое говорили все женщины Есенина.
Надежда Вольпин, Катя Эйгес… — здесь можно тешить себя иллюзией: я для него важнее, меня он любит больше. И можно надеяться выиграть это необъявленное соревнование. Но совсем другое дело — Дункан, перед которой «все пигмеи».
«Хотела бы я знать, какой лгун сказал, что можно быть не ревнивым! Ей-богу, хотела бы посмотреть на этого идиота! Вот ерунда! […] Нельзя спокойно знать, что он кого-то предпочитает тебе, и не чувствовать боли от этого сознания. […] и все же буду любить, буду кроткой и преданной, несмотря ни на какие страдания и унижения. […] Вчера заснула, казалось, что физическая рана мучит, истекая кровью. Физическое ощущение кровотечения там, внутри. […]
Несмотря на усталость, на выпитое, не могла спать. Как зуб болит мысль […], что Е [сенин] любит эту старуху и что здесь не на что надеяться. И то, что едет с ней. И сознание […], что она интересна, может волновать, и что любит его не меньше, чем я. Казалось, что солнце — и то не светит больше, все кончено. […] Что же делать, если «мир — лишь луч от лика друга, все иное — тень его».[111]
И не прав Лермонтов[112] — ведь я знала, что это на время, и все же хорошо. Когда пройдет и уйдет Д[ункан], тогда, может быть, вернется. А я, если даже и уйду физически, душой всегда буду с ним».
Переживания были столь сильны, что Галина заболела неврастенией. Пришлось лечиться в санатории. Но — натура сильная и гордая — она не хочет сдаваться и погибнуть не за понюшку табаку. Чтобы выжить, она попытается вышибить клин клином… Это было тем более просто, что «клин» оказался буквально под рукой. В Галину давно и страстно влюблен сотрудник «Бедноты» Сергей Покровский. Из его писем видно, как обожал он «бесконечно дорогую, любимую, ненаглядную девочку».
Он спас Галину… Но вернулся Есенин…
Прощальное письмо Галины Бениславской Сергею Покровскому:
«Мой Сережа! Мой родной, мой бесконечно дорогой Сережа. Как грустно, как больно, но это так. Твоей я уже больше никогда не буду […]. Видишь ли, ты не сможешь спокойным быть, когда часть души, хотя бы на время, я буду отдавать и как отдавать, так вот стихийно, как это случилось сейчас. И повториться это всегда может, даже если на время и пройдет совсем, даже если сумеешь заставить забыть все, кроме тебя.
Все равно. Забуду, буду только твоей, и вдруг Есенин подойдет, и что бы то ни было, чем бы это ни грозило, все равно я как загипнотизированная пойду за ним. А ты хоть и апаш, но с этим не помиришься. Значит, я должна, именно должна уйти. Давно, давно я писала о Есенине: «… и все же куда бы я ни пошла, от него мне не уйти… жить всегда готовой по первому его желанию, по первому зову перечеркнуть все прожитое и чаемое впереди, перечеркнуть одним размахом, без колебания, без сожаления». И я тогда была права. Сейчас я это ясно поняла. Когда я говорила, что все прошло, я обманывала только себя. Я искренне верила этому, я даже не подозревала, что это обман. И этот обман может повториться.
Понимаешь, Е[сенин] может меня бросить через день-два (я вообще этого никогда не боялась не только в отношении Е[сенина], в этом смысле во мне нет такой вот женской предусмотрительности и осторожности «Ну что ж, свое я взяла, а вечного нет ничего…») и бросит, конечно. Но все-таки я могу все разрушить, даже ради этих двух дней. […] Не ругай, не сердись. Я не знала, верней, забыла, что я не такая, когда была с тобой. Я искренне думала, что я твоя, вернее, мне этого очень хотелось, и я поверила себе».
Получив это письмо, Покровский тем не менее целый год не оставлял попыток вернуть свою Галушку. Стоял ночами под ее окнами, писал ей пронзительные письма и записки, умолял о встрече. Галя отвечала все короче и короче. Ей просто было некогда. Есенин взвалил на нее слишком много обязанностей.(По сведениям двух мемуаристов, Покровский в конце концов покончил с собой. Документально это не подтверждается.)
После возвращения из-за границы Есенину было совершенно негде жить. У Мариенгофа к тому времени родился сын — и снова поселиться у него стало невозможно. Но и получить собственное жилье тоже оказалось совершенно невозможно. Не помогло даже письмо из секретариата Троцкого. Официальным предлогом было то, что Есенин женат на Дункан и может жить в ее особняке на Пречистенке. А то и просто отвечали: мало ли в Москве поэтов, что ж, всем квартиры давать?! От отчаяния Есенин поехал даже к М. Калинину — просить его посодействовать в получении жилья. Но, услышав от «всесоюзного старосты» совет переехать в деревню, не решился озвучить свою просьбу.
Галя Бениславская ютилась в одной комнате коммунальной квартиры со своей подругой Аней Назаровой. Тем не менее уже через месяц после приезда Есенин жил у нее. Вскоре к ним присоединилась и Екатерина Есенина. В маленькую комнатушку Бениславской Есенин еще и постоянно приводил шумные и галдящие компании, не знал разницы между днем и ночью. (А ведь Гале надо было ходить на службу.)
Галя стала гражданской женой, другом, нянькой, секретарем, хранительницей архива и единственной женщиной в жизни — патологически ревнивого — Есенина, которой он простил измену.
Есенин предлагал ей официально оформить отношения — она отказывалась. (Может быть, потому, что он не был разведен с Дункан, а скорее всего, понимала: это ничего не изменит.) Тем не менее он всем представлял ее как жену. По сути это так и было. «После заграницы Есенин почувствовал в моем отношении к нему нечто такое, чего не было в отношении к нему друзей, что для меня есть ценности выше моего собственного благополучия. Носился он тогда со мной и представлял меня не иначе как: «Вот, познакомьтесь, это большой человек!» или: «Она настоящая» и т. п. Поразило его, что мое личное отношение к нему не мешало быть другом; первое я всегда умела спрятать, подчинить второму. И поверил мне совсем… Это был период, когда Сергей Александрович был на краю гибели, когда он иногда сам говорил, что теперь уже ничего не поможет, и когда он тут же просил помочь выкарабкаться из этого состояния…»
Они жили совместным хозяйством. Галя старалась содержать жилье в чистоте и порядке. Сергей всегда выходил из дома в чистой, хорошо выглаженной одежде (трезвый Есенин был очень аккуратен, любил уют). Он доверяет Гале все свои материальные дела. Основное средство существования в это время — деньги из «Стойла», которые причитались Есенину как совладельцу кафе. Поскольку любителей выпить и закусить за его счет всегда находилось немало, было условленно, что деньги станут выдавать только Бениславской. Она посылает определенные суммы в Константиново, заботится о Кате (а потом и о младшей сестре — Шуре). Когда Есенина нет в Москве (поскольку работать, не имея своей комнаты, трудно, это случалось довольно часто), он высылает свои новые стихи ей, а она уже связывается с журналами, «выбивает» гонорары. Причем делает это намного успешнее, чем Есенин.
О преданности, бескорыстии, жертвенности Бениславской пишут все без исключения мемуаристы. «Без устали, без упрека, без ропота, забыв о себе, словно выполняя долг, несла она тяжкую ношу забот о Есенине, о всей его жизни — от печатания его стихов, раздобывания денег, забот о здоровье, больницах, охраны его от назойливых кабацких «друзей» до розысков его ночами в милиции. Этого редкого и, нужно сказать, единственного настоящего друга, Есенин недостаточно ценил. Он часто твердил: «Галя мне друг; Галя мне единственный друг». Но еще чаще забывал это», — вспоминает хорошо знавшая Есенина и Бениславскую журналистка Софья Виноградская.[113]
Даже Мариегроф, всегда ревниво относящийся к женщинам Есенина, не мог не признать: «После возвращения из Америки Галя стала для него [Есенина] самым близким человеком […]. Я, пожалуй, не встречал в жизни большего, чем у Гали, самопожертвования, большей преданности, не-брезгливости и, конечно, любви. Она отдала Есенину всю себя, ничего для себя не требуя. И, уж если говорить правду, не получая».
Есенин не обещал Бениславской верности (да она бы и не поверила). Он знал, что не способен на это как в силу характера, так и в силу обстоятельств. Разве мог он, например, оставить Надежду Вольпин, которая сошлась с ним девятнадцатилетней девушкой и — в отличие от Гали — хранила ему верность во время его долгого отсутствия? Чтобы не чувствовать себя униженной, Галина поставила условие: коли так, то я тоже свободна. И Есенин, по словам Бениславской, «внушил себе взгляд культурного человека — мы, мол, равны, моя свобода дает право на свободу женщине». И единственным условием поставил: только не с моими друзьями. Но взгляды — взглядами, а натура — натурой. Есенин будет дико ревновать Галю — без всякого к тому повода. «…сейчас берегитесь меня обидеть. Если у меня к женщине страсть, то я сумасшедший. Я все равно буду ревновать. Вы не знаете, что это такое. Вы пойдете на службу, а я не поверю. Я вообще не могу тогда отпускать Вас от себя, а если мне покажется, то бить буду. Я сам боюсь этого, не хочу, но знаю, что буду бить. Вас я не хочу бить. Вас нельзя бить». Галя много раз давала себе слово не быть любовницей Есенина, а остаться только его другом, но каждый раз, когда он появлялся, все возвращалось на круги своя. Летом 1925 г. Есенин таки придет «бить ей морду» и будет спущен с лестницы. Эта ссора, ставшая, по существу, разрывом, ускорит и его и ее смерть… Но это будет. Пока же Есенин, уехав весной 1924 г. в Ленинград, пишет нежные письма: «Галя милая! […] Я очень люблю Вас и очень дорожу Вами. […] да и сами Вы знаете, что без Вашего участия в моей судьбе было бы очень много плачевного. […] Если у Вас есть время, то приезжайте…»
В те же дни в Ленинграде он признается своему старому другу В. Чернявскому, что до сих пор не оставил еще надежды жениться на хорошей, верной девушке, которую все не удается встретить. И вспоминает о Райх как о самом сильном в своей жизни чувстве. Бедный Есенин! Не удается ему встретить хорошую девушку! Галя Бениславская, очевидно, не входит в эту категорию, потому что не была верной. А Надежда Вольпин, вероятно, потому, что перестав быть девушкой, не потребовав от него штампа в паспорт. Может быть, хорошая девушка — та, которой, подобно его родителям, «наплевать на все его стихи»? Которая бы любила его просто как мужчину и человека? И сколько бы он с такой хорошей девушкой прожил? День? Два? Много, если неделю. («Ведь и себя я не сберег/ Для тихой жизни, для улыбок».)
Ну а пока за неимением «хорошей» девушки Есенин во всю пользуется услугами Бениславской. «Пришлите […] пальто, немного белья и один костюм двубортый», «Возьмите у Приблудного[114] сборник и наберите сами 500 строк для Антологии[115]», «Позвоните Воронскому[116] и сговоритесь, чтоб он сделал распоряжение выдать мне аванс» и т. д. и т. п.
Да, только Галя была его единственным преданным другом. И все-таки нельзя не сказать, Бениславская сыграла в судьбе Есенина и отрицательную роль.
Галина Артуровна была убежденной большевичкой. Совсем юной девушкой она ушла от своих приемных родителей (заменивших ей родных), не сойдясь с ними в политических убеждениях. Из занятого белыми Харькова с риском для жизни перебралась через линию фронта к красным. В момент знакомства с Есениным она работала в ВЧК(!) (в сельскохозяйственном отделе). Нет, Галина Бениславская не была приставлена следить за Есениным. Этот подлый слушок распустили собутыльники Есенина, которым она мешала пить-гулять за его счет. Не старалась она и подбить Есенина на гимны советской власти. Вообще в тематику его творчества никогда не вмешивалась. В оппозиции власть — Есенин все симпатии Бениславской — целиком на стороне Есенина. «… наше правительство […] не имело права не понимать, какая ценность находится на его попечении […] не способствовало возможности расти дальше дарованию Е[сенина], даже не сумело сохранить его, пусть даже не сохранить, а хотя бы мало-мальски обеспечить бытовые возможности».
Не понимает Галя Бениславская, что для этого правительства Есенин вовсе не ценность (терпят — и на том спасибо). И зачем обеспечивать какие-то условия ему? Другое дело — Демьян Бедный — вот это «ценность», так его и поселили в Кремле. Есенин же многое понял и про социализм («совсем не тот»), и про «страну негодяев», но ему — болезненно самолюбивому — надо было, чтобы его уважали и ценили те, кого он презирал. Парадокса он не чувствовал. Он хотел быть поэтом своего времени. (Не было рядом с ним Марины Цветаевой, которая никогда не путала заказ поэту от времени с заказом от партии и тему революции с прославлением революции. Но Цветаева могла жить вне России, а Есенин — нет). (И опять же, в отличие от Марины Цветаевой, не хотел признать, что Россия сегодня — это «дом, который срыт», а советская литература совсем не то, что литература русская.) И писать для будущих поколений тоже не мог и не хотел. Слава ему была нужна здесь и сейчас.
«Отдам всю душу октябрю и маю, / Но только лиры милой не отдам» — советская критика тут же поймала Есенина на противоречии. Что же это за лира такая, которая разошлась с душой? И зачем, спрашивается, большевикам его душа без прославляющей их лиры (они же не девушка)? Так с какой стати глашатаям «октября и мая» уважать такого поэта? Со своей колокольни они были абсолютно правы.
После возвращения в СССР Есенин пишет своему другу художнику Яку лову (точная дата письма неизвестна): «Я подошел к поезду, смотрю, в купе сидят Маяковский, Асеев, Безыменский и прочая, прочая, прочая. Но я ведь тоже не безбилетный, но ушел мой поезд». Комментаторы голову сломали: что за поезд? Куда ехали перечисленные поэты? Когда Есенин встретился с ними? Между тем смысл письма явно аллегорический («прочая, прочая, прочая» — и все в одном купе?). Это поезд советской литературы, где Есенину нет места. И никто не сказал: Сергей Александрович! Не переживать, а гордиться должно, что нет Вам места среди этой братии. Пошлите их так далеко, как только Вы умеете посылать, и спокойно, с чувством собственного достоинства продолжайте работать.
Галина Бениславская «виновата» (мы не решились написать это слово без кавычек) только в одном: она поддерживала в Есенине обиду на то, что власть предержащие не отводят ему должного места в этом «вагоне». Она внушала Есенину, что большевики должны его любить, уважать, холить и лелеять. Этого, естественно, не происходило — и он все больше и больше пил.
Г. Бениславская в то время работала секретарем редакции газеты «Беднота».
Осоргин Михаил Андреевич (1878–1942) — писатель, эсер, до революции — журналист- международник, после возвращения в Россию в 1916 г. до закрытия оппозиционной прессы писал в основном на внутренние темы, рьяный противник большевиков и Октябрьской революции.
В Богословском переулке, в квартире Мариегофа, в то время жил Есенин
Цитата из стихотворения Н. Гумилева «Пьяный дервиш».
Г. Бениславская имеет в виду строчки Лермонтова: «Любить? Но кого же? / На время не стоит труда, / А вечно любить невозможно».
Виноградская Софья Семеновна (1901–1964) — писательница, жила в одной квартире с Галиной Бениславской. Автор воспоминаний о Есенине.
Приблудный Иван (настоящее имя Яков Петрович Овчаренко, 1905–1937) — поэт, принадлежал к группе «новокрестьянских» поэтов. Впоследствии сыграет неблаговидную роль в разрыве Есенина с Бениславской. Прототип Ивана Бездомного в романе М. Булгакова «Мастер и Маргарита».
Вероятно, имеется в виду книга «Русская поэзия XX века. Антология русской лирики от символизма до наших дней» (М., 1925. Составители И. Ежов и Е. Шамурин), в которой было опубликовано 24 стихотворения Есенина, отрывок из автобиографии и краткая библиография.
Воронский Александр Константинович (1884–1937) — критик, редактор журнала «Красная новь», где печатался Есенин.