Еще со студенчества история о том, как все европейское человечество, сделав одного еврея своим Богом, с его именем в душе и на устах на протяжении столетий подвергало жесточайшим гонениям и травле его соплеменников, воспринималась мной как одна из чудовищных глобальных нелепостей жизни, перед которой блекнут, обессмысливаются, не стоят ломаного гроша все разговоры, писания, учения о гуманизме любого европейского гения. С годами, благодаря более глубокому постижению человеческой породы, этот факт несколько присмирел во мне, освободился от максималистского накала, но до сих пор волнует и поддерживает во мне огонек скепсиса в отношении духовных и нравственных успехов человечества. Образы и суждения, с ним связанные, не раз срывались у меня и в стихи, и в прозу, а лет двадцать тому назад, на заре нашей эмиграции, написалось стихотворение, которое даже некоторые еврейские мои друзья сочли издевательским. Привожу его целиком:
Конечно же, есть здесь элемент цинизма и святотатства по отношению к верующим христианам, но как бы много его ни было, он все же несоизмерим со шквалом ненависти, обрушенным ими на евреев. Однако суть стихотворения не в цинизме, а в остолбенелости перед все тем же неразрешимым, неразгаданным парадоксом. Как случилось, что души, заряженные (и зараженные, в хорошем смысле слова) еврейским светом, самих евреев отвергли, возненавидели, взалкали уничтожить?!
До недавнего времени все известное о еврейском происхождении христианства использовалось мной в полемике с высоким православным интеллектом русской юдофобии — от Гоголя и Достоевского до Василия Розанова и Солженицына. Теперь же, столкнувшись с агрессивной ментальностью многих евреев, не брезгующих тем же узколобым инстинктом национально-религиозной самовлюбленности и изоляционизма, не вижу никаких других защитных средств, кроме как апелляции ко все той же матушке-истории. Поистине: за физиономией врага далеко ходить незачем, достаточно заглянуть в ближайшее зеркало. Как писал один из наших величайших умов Зигмунд Фрейд, «всегда можно объединить большое количество людей взаимной любовью, если только остаются другие люди для проявления агрессии».
И еще два замечания, прежде, чем перейти к изложению темы, замалчивание которой, как со стороны верующих евреев, так и со стороны христиан, стало нормой и едва ли не единственным пунктом взаимопонимания. Естественно, что у тех и других есть на то свои причины, весьма красноречивые и само собой разумеющиеся.
Замечание первое. Возможно, некоторые читатели найдут в этих заметках поддержку современной секты евреев за Христа. С этим я ничего не могу, к сожалению, поделать, кроме того, как со всей решительностью подчеркнуть ее абсолютную, на мой взгляд, бесперспективность. Бесперспективность хотя бы потому, что это крайне бездарно, уродливо и унизительно питаться пережеванным продуктом истории. Вместе с тем, методы борьбы с этими сектантами тоже не менее уродливы и нисходят подчас на уровень откровенных гонений и криминальных инсинуаций. Если их идеи и опасны для иудаизма, то не в большей мере, чем сектантские идеи внутри других религий. Поэтому гораздо продуктивнее забота о том, чтобы иудаизм сделать более живым и привлекательным, чем поливание грязью его явных или надуманных врагов. Ведь борьба за прихожан в демократических странах — обычное явление в жизнедеятельности всех современных конфессий и религиозных учреждений. Надо ли доказывать, что побеждает, по обыкновению, не шельмование врага различными кличками, как это мы имели несчастье наблюдать у правоверных коммунистов (чем не религия!), а собственная адекватность современным формам сознания и морали.
Замечание второе. Насколько мне известно, светские историки, в отличие от теологических, не нашли по сей день ни одного свидетельства, говорящего о Христе и Моисее как личностях исторических, на самом деле, существовавших. Я этим обстоятельством пренебрегаю, поскольку в сознании сотен миллионов верующих они живые, реально бытовавшие люди, и как таковые в течение веков обретались в центре крупнейших идеологических баталий человечества. Контекст идеологии не только снимает вопрос об их мифологической природе, но, больше того, — выдвигает их на роль выдающихся, сверхреальных героев истории и культуры.
Я не знаю, был ли Иисус, на самом деле, раввином (согласно еврейскому закону, неженатый человек не мог им быть), но в том, что он был еврейским религиозным лидером, пусть поначалу самозванного толка, — сомневаться трудно. Больше того, при его жизни основную массу его поклонников составляли стопроцентные евреи. Что касается вербовки христиан среди народов языческих вер (греков, римлян, египтян и других), то она, во первых, не носила при нем массового характера, была, в основном, явлением спорадическим, случайным. Во вторых, — и это, пожалуй, наиболее замечательно, — в процесс посвящения в христианство язычника входило, прежде всего, обращение его в иудаизм, не исключавшее на первых порах и обрезание.
Видный историк Макс Даймонт, чья книга «Евреи, Бог и история» стала настольной среди евреев Америки и Израиля, утверждает, что такое положение сохранялось и гораздо позднее:
«Первые два десятилетия после смерти Иисуса, с 30 по 50 г. н. э., все христиане были одновременно и евреями… Те немногие язычники, которые присоединялись к зародившейся религии, обязаны были принять иудаизм, прежде чем быть принятыми в христианство».
Эти факты не удалось скрыть даже в текстах канонических христианских писаний, созданных не ранее, чем во втором веке, и прошедших после смерти Иисуса строжайший церковный отбор на предмет заметание следов родства с иудаизмом. Забегая несколько вперед, скажу, что отбор этот, как и все в религиозной жизни, носил крайне алогичный характер. С одной стороны, нужен был акцент на независимость и самостоятельность нового догмата (проклятые иудеи отвергли нашего Бога!), с другой стороны, в особенности, на раннем этапе, чтобы придать весу малоизвестным сектантам, нужно было подчеркнуть значительность породившей их почвы (по христианской версии, Иисус — из колена царя Давида, как и положено быть еврейскому священнику). Кстати, эта сторона дела, уже сама по себе, свидетельствует о сугубо домашних целях первохристиан, а именно: улучшение (реальное или мнимое) некоторых проявлений иудаизма, родной веры, впитываемой ими с молоком матери. Именно поэтому зрелое, покорившее Европу, христианство в своих потугах отмежеваться (спрятаться) от поруганного родителя напоминает мне спрятавшегося страуса, большое тело которого, не заметное только для слепца, невежды или исступленного фанатика, так называемый, Ветхий Завет — по существу, еврейская Библия в полном почти составе: 1) Тора или Пятикнижие Моисея, 2) книги еврейских Пророков и 3) Агиографы: псалмы, притчи, Иов, Песнь Песней, Экклезиаст и другие.
Для ранних же христиан эти три части Библии (или Танах) — отнюдь не внешний атрибут родовитости, не котурны знатности и, если уж завет, то, по крайней мере, не ветхий, а каждодневная реальность трудного и сурового бытия.
В Евангелии от Матфея нареченный Давидовым сыном Иисус ни о чем другом и не помышляет. «Не думайте, — заявляет он, — что Я пришел нарушить закон или пророков; не нарушить пришел Я, но исполнить» (5, 17). Так оно и было. Он определяет свою деятельность в русле иудаизма и во благо «дома Израилева» исключительно. В отдельном от еврейства и иудаизма контексте он себя и не мыслит.
Одно время у меня была необоримая привычка показывать христианским антисемитам то место из Евангелия, где Иисус отказывается исцелить нееврейку именно потому, что она не еврейка:
«И вот женщина Хананеянка, вышедши из тех мест кричала Ему: помилуй меня, Господи, сын Давидов! Дочь моя жестоко беснуется. Но он не отвечал ни слова. И ученики Его, приступивши, просили Его: отпусти ее, потому что кричит за нами. Он же сказал в ответ: Я послан только к погибшим (погибающим — Л. Л.) овцам дома Израилева. А она, подошедши, кланялась Ему и говорила: Господи! Помоги мне. Он же сказал в ответ: не хорошо взять хлеб у детей и бросить псам» (Ев. от Матфея, 15, 22–26).
Поразительно, конечно, как этот эпизод пережил века воинствующего юдофобства и не был вытравлен из Нового (христианского) Завета каким-нибудь великим инквизитором святой церкви. Идеологи религиозного воинства, надо полагать, так же мало читают труды своих основоположников, как идеологи-коммунисты — своих. Так что, какой уж тут спрос с простых смертных! Кому я только этот эпизод ни показывал! Пару раз уже здесь в Америке — по-английски. Смотрят на свою любимую библию, как на афишу коза. Как будто впервые видят.
— Ну что, — зло подначиваю я при этом своего интеллигентного, обычно растерянного, оппонента, — сам Бог твой называет тебя псом и говорит, что послан был только к страждущим евреям!
Ясно, что никто от столь неотразимого удара моего не только не умер, но даже не отказался ни от Иисуса Христа, ни от юдофобии. И надо полагать потому, что верующий юдофоб вовсе не обязан относиться к фактам и логике с большим почтением, чем верующий юдофил или ортодоксальный иудей. Он, скорее, готов был заподозрить меня в том, что я принес ему подделанное евангелие, чем допустить жидовскую предвзятость Христа. Не могу похвастаться, что реакция моих правоверных друзей-иудеев на еврейскую биографию Христа эмоционально другая.
В мою задачу не входит сейчас анализ всех идеологических течений и партий, наводнявших Иудею тех лет. Еще меньше склонен я расставлять оценки или становиться на ту или иную сторону. Но для меня совершенно несомненно, что споры между ними, выливавшиеся в очень острую и подчас непримиримую борьбу, являлись внутренними спорами евреев между собой. И как бы дерзко, на слух ортодокса, ни звучали аргументы Иисуса, это были аргументы еврея и, по его убеждению, во благо еврейского народа. Чего-чего, а жажды словесного боя у нас не отнимешь, боя нетерпеливого, самоуверенного, оскорбляющего инакомыслящего противника с непревзойденным остроумием и беспощадностью. Не забудем, что мы были тогда на 20 веков моложе, и об этической стороне риторики еще не ведали. Да и связи с Богом были настолько сильны, что взаимообвинения в предательстве не задерживались, по обыкновению, на устах враждующих партий.
«Не то, что входит в уста, оскверняет человека, — говорил Иисус, — но то, что выходит из уст, оскверняет человека» (Там же, 15, 11). Согласно тексту Евангелия, здесь имеется в виду то, что, по сравнению со злыми помыслами сердца и распущенностью языка, не велика беда «есть немытами руками». Не исключено, что это относилось и к отрицанию жестких запретов на ритуально нечистую (или некошерную) пищу. Полемичность этого догмата иудеской веры актуальна и по сей день.
Опять же, как бы мы к этому ни относились, сам факт, что это сугубо еврейская проблема, поднимавшаяся самими евреями на своей собственной еврейской земле, не подлежит сомнению.
Внимательный и беспристрастный читатель евангельских текстов не может не заметить и внешних атрибутов, свидетельствующих о еврейской национальности Иисуса. Иудею (или Израиль) он называет отечеством своим. Он много бывает в синагогах, где, собственно, и происходят его стычки с фарисеями и саддукеями. Отец у него плотник — еврей Иосиф, а мать — еврейская женщина Мария. У него четыре брата с чисто еврейскими именами: Иаков, Иосий, Симон и Иуда. Между прочим, и имя Иисус, по нашим ощущениям, не очень еврейское, в старину было вполне еврейским и немало распространенным. Достаточно назвать имена Иисуса Навина, ставшего вождем евреев после смерти Моисея и Аарона; Иисуса, сына Дамнея, назначенного царем Агриппой первосвященником, вместо смещенного с этой должности Анана; Иисуса, сына Иосадака, ставшего первосвященником сразу же после возвращения из вавилонского плена.
«В первом столетии нашей эры, — пишет Макс Даймонт, — в беспокойной Иудее, истекавшей кровью под тиранической властью римлян, множество пророков, проповедников и святых людей, принадлежавших к существовавшим в то время в стране двадцати четырем религиозным сектам, только и делали, что провозглашали близкий приход Мессии, который избавит евреев от ужасов римского ига. Каждая секта проповедовала свою доктрину спасения. Самыми многочисленными из этих вновь и вновь появлявшихся пророков и проповедников были ессеи. И, как показала история, самым значительным из них оказался Иисус».
Обратим внимание на предпоследнее предложение этой цитаты. Из-за нечеткости перевода, второпях прочитанное, оно может оставить впечатление, что секта ессеев была самой многочисленной: «Самыми многочисленными… были ессеи». Ниже я намерен подробно описать мировоззрение и образ жизни этой секты, ибо она не просто оказала влияние на личность Иисуса и основополагающие идеи христианства, а является их непосредственным источником, как, скажем, марксизм — ленинского социализма. Ясно, что при всей многочисленности ессейских общин, они не могли быть самыми многочисленными, иначе христианство могло победить сначала у себя на родине в Иудее, и я не знаю, как дальше пошла бы тогда история евреев и мира. Во всяком случае, мы, несомненно, гордились бы сейчас и этой частью нашего духовного наследия и спорили бы или жили бы в ладу с ортодоксией совсем другого рода: не раввинов, а попов. Ведь мы так устроены (я имею в виду, все люди — любой национальности и вероисповедания), что когда речь идет о вещах, повязанных родом или родовой верой, все наши гордости и ненависти отнюдь не являются проявлениями нашего сознательного выбора, а уготовлены для нас задолго до нашего рождения. Не так ли?
Движение ессеев началось, по меньшей мере, за 200 лет до рождения Иисуса, и в науке имеется достаточно данных, чтобы предположить, что всю зрелую часть своей жизни — от ранней юности до последнего года перед казнью, именно те годы, о которых не без причины помалкивают все четыре канонических Евангелия — он провел среди ессеев. Но, прежде, чем перейти к подробному рассказу о них, остановлюсь немного на политическом статусе фарисеев, поскольку против них особенно рьяно ополчается наш герой и весь Новый Завет.
Фарисеи, бесспорно, были наиболее многочисленной партией. Они более других стояли на страже культа Храма и многовековой традиции обильных жертвоприношений (дважды на день!). Главным образом, из их среды назначались первосвященники, да и места в Синедрионе (верховный суд и частично, своего рода, религиозный парламент), если не все, то, несомненно, подавляющее большинство принадлежало им. И хотя к этому времени, были распространены уже и синагоги, национальные чувства народа цементировались вокруг Храма, в Храме, и необходимость защиты Храма — физическая и ритуально-духовная — была первейшей опорой, источником народных волнений да и, вообще, всех основных событий в стране.
Беззаветная преданность фарисеев ритуально-обрядовой стороне иудаизма, традиционно очень сильной, была легко понятной народу, и потому пользовалась его широкой поддержкой. Ведь обряд жертвоприношения — этот явный атавизм язычества — был, как известно, тактической уступкой Моисея ординарным массам, которые на протяжении всей послеегипетской поры, как, впрочем и во время исхода, то и дело соскальзывали с вершины веры в одного и единого Бога в ересь поклонения различным божкам и идолам.
Ставка на ритуальный иудаизм давала фарисеям очевидные преимущества. Говоря современным языком, они занимали положение господствующей партии, и полнота их власти над страной ограничивалась лишь римскими наместниками. И как это всегда случается с господствующей верхушкой, в центре и на местах, в практику будней вошли коррупция, корыстолюбие, лицемерие и прочие злоупотребления властью.
«Вы по наружности кажетесь людям праведными, — бросал им в лицо революционно настроенный Иисус, — а внутри исполнены лицемерия и беззакония» (Ев. от Матфея, 23, 28). И на этой основе предрекал полную их гибель и заодно разрушение Храма и всей страны.
Это было время (самый рубеж двух эр) правления великого царя Ирода, с легкостью богобоязненного тирана убившего трех своих сынов, жену и многочисленных родственников. Так что нетрудно представить себе, каких высот достигли при нем все вышеперечисленные пороки среди чиновников и всей правящей братии. Лицемерный разрыв между внешне строгим ритуалом веры и самой верой достиг при Ироде апогея.
Излишне, очевидно, упрекать его особо за то, что он осуществил фундаментальную, баснословно дорогую перестройку Храма в то время, когда простой люд едва сводил концы с концами, пребывал в нищете и невежестве. Это ладно. Строить себе памятники славы на костях народных — это умели все тираны, не он первый, не он последний. Но вот какая штука. Среди построек Храма было особенно святое помещение (целый флигель, наверное), где хранился ковчег и скрижали и доступ куда был воспрещен, по еврейскому закону, даже царям. Только священники могли входить туда. Но как же строить это сверхсвятое место? Рабочие строители — всего лишь простые смертные. Какой же выход находит Ирод, презрение к которому, между прочим, подогревалось еще и тем, что он не был чистокровным евреем, а принадлежал к идумеям, принявшим иудаизм лишь после покорения их Иудеей?
Он набирает несколько сотен священников, обучает их строительному ремеслу — и порядок. И Богу свечка, и черту кочерга.
Фарисеи (миряне и священники), даже те, кто не питал особых симпатий к царю, были в восторге от столь неукоснительного исполнения требований ритуальной чистоты. Завершение строительства ознаменовалось всенародным ликованием, благодарением царя и Всевышнего. Вместе с тем, восторг захватил далеко не всех. Мне помнится (сейчас не могу сказать точно), что даже среди членов Синедриона были люди, осуждавшие эту помпезную затею царя-изувера как свидетельство духовной коррупции и неслыханного святотатства.
Среди моих юношеских поползновений к творчеству была пьеса «Дьяволы забивают гвозди». Конечно, литературно слабая, но одна сцена из нее мне нравится и поныне. Комната в занебесье с одним окном и старая деревянная разваливающаяся кровать. В ней — старенький, с белой растительностью на лице и в длиной белой рубахе Бог. Вокруг кровати — группа мускулистых дьяволят с молотками в руках усердно заняты ее ремонтом. Аллегория этой сцены была для меня тогдашнего однозначной: преступно строить светлое будущее грязными руками (душами), ибо рано или поздно оно само обернется грязью и тьмой.
Костры инквизиции, беспощадное истребление ведьм, еретиков, ученых, малейшего инакомыслия подсказали позднее, что моя наивная юношеская аллегория, осуждавшая коммунизм, имеет и более широкий смысл. Сейчас мне не известен ни один участок истории, ни в одной стране мира, где бы порок и преступление не участвовали в строительстве добра и Бога.
Можно согласиться, что у молодых людей древней Иудеи было гораздо меньше исторического опыта, но допустить, что они были глупее нас, что их житейское окружение не подсказывало им тех же мыслей, вряд ли справедливо. Еврейская жизнь той поры, помимо и в дополнение к римскому господству, испытывала на себе все прелести эксплуатации и обмана со стороны своих собственных господ и господишек. На содержание одного только священнического сословия приходилось отдавать не менее десятины дохода. Торги и сделки, против которых метал громы и молнии новоявленный пророк Иисус, возомнивший себя Мессией, действительно были типичны и на территории Храма, как, впрочем, был типичен и весь набор властолюбивых страстей, проституировавших на святых словах и понятиях.
Как это происходило, нам, не забывшим еще свистопляску с коммунистическими святынями, объяснять не надо. Человек, не имевший порой на хлеб, чтобы войти в Храм, должен был для принесения жертвы купить у входа хотя бы голубя, голубку или курицу, которые поддавались затем к столу особо святых чиновников. Торговля этой малой живностью, особенно, в дни праздников, когда в Иерусалим съезжались евреи со всех концов империи, шла довольно бойко, а представление о несовместимости корысти и святости родилось, как известно, не сегодня.
Уместно напомнить также, что, согласно Торе, в храм не допускались ни калеки, ни больные. Моисеев закон строго обязывал помогать им, но так же строго налагал на них клеймо ритуально нечистых.
Как видим, почва для возникновения сектантских движений, различного рода пророков, идеалистических мечтателей и мессий была не менее плодотворной, чем для народных восстаний, освободительных войн и даже, как это ни прискорбно сознавать, — для разбойничьих банд.
Жизнь есть жизнь, и ничто человеческое человеку не чуждо.
Ну а теперь обратимся к ессеям, которые, согласно многим историкам нового времени (А. Ф. Штраус, упомянутый выше Макс Даймонт, исследователь свитков Мертвого Моря А. Дюпон-Соммер и др.), вскормили Иисуса своими идеями, своим хлебом и самим своим образом жизни.
Сведения об ессеях дошли до нас в трудах Иосифа Флавия, александрийского историка-еврея Филона, евангелиста Евсевия и римского историка Плиния. У разных авторов и даже у одного и того же (Флавия, например) они называются по-разному: еврейской философской школой, религиозной общиной, религиозным орденом, сектой, духовным движением и т. д. Что касается содержательного аспекта их жизни, то источники отличаются лишь степенью подробностей.
В этом очерке я буду цитировать, в основном, Флавия и его комментаторов как источник наиболее подробный и для меня, не историка, наиболее доступный.
В восьмой главе «Иудейской войны» Флавий начинает с утверждения, что ессеи — это рожденные иудеи, связанные между собой духовной любовью и избегающие чувственных наслаждений.
«Они презирают богатство, и достойна удивления у них общность имущества, ибо среди них нет ни одного, который был бы богаче другого. По существующему у них правилу, каждый присоединяющийся к секте должен уступить свое состояние общине; а потому у них нигде нельзя видеть ни крайней нужды, ни блестящего богатства… Они выбирают лиц для заведования делами общины, и каждый без различия обязан посвятить себя служению всех».
«Они не имеют своего отдельного города, а живут везде большими общинами. Приезжающие из других мест члены ордена могут располагать всем, что находится у их братьев, как своей собственностью, и к сочленам, которых они раньше никогда не видели в глаза, они входят, как к старым знакомым. Они поэтому ничего решительно не берут с собой в дорогу, кроме оружия для защиты от разбойников… Костюмом и всем своим внешним видом они производят впечатление мальчиков, находящихся под строгой дисциплиной школьных учителей. Платье и обувь они меняют лишь тогда, когда прежнее или совершенно разорвалось или от долгого ношения сделалось негодным к употреблению. Друг другу они ничего не продают и друг у друга ничего не покупают, а каждый из своего дает другому то, что нужно, равно как получает у товарища все, в чем сам нуждается».
«Своеобразен также у них обряд богослужения. До восхода солнца… они обращаются к солнцу с известными древними по происхождению молитвами, как будто испрашивать его восхождения. Поработавши напряженно (большинство занималось земледелием — Л. Л.) до 11 часов утра, они опять собираются в определенном месте, опоясываются холщовым платком и умывают себе тело холодной водой. По окончанию очищения они отправляются в свое собственное жилище, куда лица, не принадлежащие к секте, не допускаются, и, очищенные, словно в святилище, вступают в столовую. Здесь они в строжайшей тишине усаживаются вокруг стола, после чего пекарь раздает всем по порядку хлеб, а повар ставит каждому посуду с одним единственным блюдом. Священник открывает трапезу молитвой, до которой никто не должен дотронуться до пищи; после трапезы он опять читает молитву… Сложив с себя затем свои одеяния, как священные, они снова отправляются на работу, где остаются до сумерек. Тогда они опять возвращаются и едят тем же порядком… Крик и шум никогда не оскверняют места собрания: каждый предоставляет другому говорить по очереди. Тишина, царящая в доме, производит впечатление страшной тайны; но причина этой тишины кроется, собственно, в их всегдашней воздержанности, так как они едят и пьют только до утоления голода или жажды».
«Только в двух случаях они пользуются полной свободой: в делах помощи и в оказании милосердия… Но родственникам ничто не может быть подарено без разрешения представителей. Гнев они проявляют только там, где справедливость этого требует, сдерживая, однако, всякие порывы его. Они сохраняют верность и стараются распространять мир. Всякое произнесенное ими слово имеет больше веса, чем клятва, которая ими вовсе не употребляется… Они считают потерянным человеком того, которому верят только тогда, когда он призывает имя Бога. Преимущественно они посвящают себя изучению древней письменности, изучая, главным образом, то, что целебно для тела и души; по тем же источникам они знакомятся с кореньями, годными для исцеления недугов, и изучают свойства минералов».
Русский переводчик и комментатор этих строк Я. Л. Черток добавляет, что в целебных целях они «пускали в ход также нашептывания и заклинания», а под «древней письменностью» следует разуметь «Священное писание».
«Строже, нежели все другие иудеи, они избегают дотронуться к какой-либо работе в субботу. Они не только заготовляют пищу с кануна для того, чтобы не зажигать огня в субботу, но не осмеливаются даже трогать посуду с места и даже не отправляют естественных нужд. В другие же дни они киркообразным топором, который выдается каждому новопоступающему, выкапывают яму глубиной в фут, окружают ее своим плащом, чтобы не оскорбить лучей божьих, испражняются туда и вырытой землей засыпают опять отверстие… И хотя выделение телесных нечистот составляет нечто весьма естественное, тем не менее они имеют обыкновение купаться после этого, как будто они осквернились».
Я. Л. Черток поясняет в примечании, что обычай воздерживаться от испражнений по субботам имеет «свое основание во Второзаконии» и связан с необходимостью выкапывать и засыпать ямку — что, конечно же, не что иное, как работа.
Можно добавить, что в этом чрезмерном небрежении естественной потребностью плоти заметно проявление главного постулата их учения о примате духовного над чувственным, которого они избегали, «как греха». Почитая великой добродетелью «умеренность и поборение страстей», они, вопреки иудейской традиции, презирали супружество, культивируя безбрачие и полнейшую (в дальнейшем преступно подхваченную монашеством и, в особенности, инквизицией) враждебность к женщине, полагая ее источником и рассадником распутства, так как «ни одна из них не сохраняет верность к одному только мужу своему».
Правда, в этом вопросе, как сообщает Флавий, среди ессеев не было полного единогласия. Существовала «другая ветвь ессеев», которая допускала брак в целях «насаждения потомства». «Они испытывают своих невест в течение трех лет, и если после троекратного очищения убеждаются в их плодородности, они женятся на них. В период беременности их жен они воздерживаются от супружеских сношений, чтобы доказать, что они женились не из похотливости, а только с целью достижения потомства. Жены их купаются в рубахах, а мужчины в передниках».
Как бы там ни было, даже в этом снисходительном к браку отношении, ессеи весьма радикально отошли от традиционного иудаизма. Нигде в Торе не запрещается даже многоженство, практиковавшееся у европейских евреев вплоть до 1018 года, когда его, как считается, отменил раввин Гершом. Однако это, как мы видим очень позднее введение моногамии, не коснулось евреев мусульманских стран. Кроме того, с древних времен у евреев поощрялись ранние браки, в первый год супружества молодых мужей освобождали от военных походов (этим, к стати, не переставал восхищаться ярый антисемит и, одновременно, юдофил Василий Розанов) и никакой холостяк не мог стать священником. Судя по всему, ессеи отменили этот запрет. Поэтому вполне вероятно, что среди своих поклонников Иисус мог называться раввином. В Евангелиях его ученик Иуда в обращении к нему использует слово «равви».
Сложна и длительна была процедура вступления в секту ессеев:
«Желающий присоединиться к этой секте не так скоро получает доступ туда; он должен прежде, чем быть принятым, подвергать себя в течение целого года тому же образу жизни… Если он в этот год выдерживает испытание воздержности, то он допускается ближе к общине: он уже участвует в очищающем водоосвящении (позже у христиан: обряд крещения! — Л. Л.), но еще не допускается к общим трапезам. После того, как он выказал силу самообладания, испытывается еще в два дальнейших года его характер. И лишь тогда, когда он и в этом отношении оказывается достойным, его принимают в братство. Однако прежде… он дает своим собратьям страшную клятву в том, что он будет почитать Бога, исполнять свои обязанности по отношению к людям, никому, ни по собственному побуждению, ни по приказанию не причинять зла, ненавидеть всегда несправедливость и защищать правых… хранить верность к каждому человеку и, в особенности, к правительству, так как всякая власть исходит от Бога. Дальше он должен клясться, что если он сам будет пользоваться властью, то никогда не будет превышать ее, не будет стремиться затмевать своих подчиненных ни одеждой, ни блеском украшений. Дальше, он вменяет себе в обязанность говорить всегда правду и разоблачать лжецов, содержать в чистоте руки от воровства и совесть от нечестной наживы, ничего не скрывать от своих сочленов».
Верность «сочленам» братства и подчинение начальнику была ими строжайше узаконена и освящена свыше:
«После Бога они больше всего благоговеют перед именем законодателя: кто хулит его, тот наказывается смертью. Повиноваться старшинству и большинству они считают за долг и обязанность, так что если десять сидят вместе, то никто не позволит себе возражать против мнения девяти».
Придирчивый читатель не преминет заметить здесь очевидное противоречие столь же строгому требованию не делать никому зла даже по приказанию. По-видимому, оно разрешалось ими на уровне личной совести и личной ответственности за распознание зла, в сопротивлении которому они проявляли поразительную стойкость и бесстрашие:
«Удары судьбы не производят на них никакого действия, так как всякие мучения они побеждают силой духа, а смерть, если только она сопровождается славой, они предпочитают бессмертию. Война с римлянами представила их образ мыслей в надлежащем свете. Их завинчивали и растягивали, члены у них были спалены и раздроблены; над ними пробовали все орудия пытки, чтобы заставить их хулить законодателя или отведать запретную пищу, но их ничем нельзя было склонить ни к тому, ни к другому. Они стойко выдерживали мучения, не издавая ни единого звука и не роняя ни единой слезы. Улыбаясь под пытками, посмеиваясь над теми, которые их пытали, они весело отдавали свои души в полной уверенности, что снова их получат в будущем».
Не знаю, кому принадлежит эта гипербола о веселом приятии смерти под пыткой «растягиванием и завинчиванием» — переводчику, который переводил не с оригинала, а с немецкого, или самому Флавию, но учение ессеев о бессмертной и вечной душе, которая лишь временно, на срок земной жизни, попадает в «заключение» тела и после смерти тела вновь освобождается, уносясь в свое постоянное обиталище — «в вышину», тоже мало чем отличается от христианского:
«Бессмертие души, прежде всего, само по себе составляет у ессеев весьма важное учение, а затем они считают его средством для поощрения к добродетели и предостережения от порока. Они думают, что добрые, в надежде на славную посмертную жизнь, сделаются еще лучшими; злые же будут стараться обуздать себя из страха пред тем, что если даже их грехи останутся скрытыми при жизни, то, по уходе в другой мир, они должны будут терпеть вечные муки. Этим своим учением о душе ессеи неотразимым образом привлекают к себе всех, которые только раз вкусили их мудрость».
Думаю, что явив собой уникальную сокровищницу одного из романтических направлений еврейского ума и еврейской нравственности, они и сейчас не могут не привлекать нас неотразимым образом. Ведь они оказались едва ли не первыми прообразами и монастырей, и различных европейских коммун, и надежд французских революций на равенство и братство, и идеалов научного коммунизма, и неудавшихся советских колхозов, и очень удавшихся израильских киббуцев. То есть на протяжение последних трех столетий человечество без устали пробовало и будет продолжать пробовать их социальный опыт, несмотря на поражения, потому что бедным массам всегда будет казаться, что единственно логичный выход из несправедливости — это разделение добра алчных богачей поровну между всеми.
Любопытно, что о такой же еврейской секте, но в Египте, члены которой называли себя терапевтами, рассказывает Филон. Они тоже жили религиозными коммунами и во многом походили на ессеев.
У меня нет возможности, да и нужды, подробно просеивать все детали на оси «иудаизм — ессеи — Иисус» в плане их атрибутивности каждой из этих платформ. Скажем, молитва ессеев лучам восходящего солнца и культ безбрачия были чужды иудаизму. Первое Иисус отринул, второе, по крайней мере, не отрицал и склонен был относить к высшей святости, чем в дальнейшем и воспользовались его последователи. Зато святости субботы — наиважнейшему атрибуту иудаизма, доведенному до абсурда ессеями (см. выше об испражнении), счел возможным не следовать, «ибо Сын человеческий господин и субботы».
Главное же заключалось в следующих требованиях: почитание Бога своих праотцев, соблюдение заповедей иудаизма, обряд «очищающего водоосвящения», чистота совести, воздержание плоти и отрицание чувственных наслаждений, разоблачение лжецов и нечестной наживы, милосердие, отрицание богатства и богачей — вот, что взял Иисус у ессеев после долгих лет жизни среди них.
«Удобнее верблюду пройти сквозь игольные уши, нежели богатому войти в царство Божие» — эти слова Иисуса стали хрестоматийными, равно как и совет богатому юноше, спросившему его однажды, что делать, «чтобы иметь жизнь вечную». Назвав заповеди, почитание родителей и любовь к ближнему, Иисус сказал: «Если хочешь быть совершенным, пойди, продай имение свое и раздай нищим, и будешь иметь сокровище на небесах» (Ев. от Матфея, 19, 16–24).
Ну и, конечно же, учение о бессмертии души, о загробном наказании и поощрении тоже всецело было почерпнуто Давидовым сыном у ессеев. Разбухшее до устрашающих размеров в творческой фантазии ультраморальных теологов средневековья, оно-то и стало для христианства великим подспорьем в деле воспитания непослушных народных масс.
На фоне подробного рассказа о ессеях, которым отданы страницы не только «Иудейской войны», но и «Иудейских древностей», более, чем лаконичное упоминание Флавием Христа, кажется странным. Абзац в восемнадцатой книге «Иудейских древностей», сообщающий о христианах, Христе и казнившем его Пилате, ученые считают фальшивкой, привнесенной кем-то из средневековой книги Агапия «Всемирная история», где есть точно такой же абзац. Подделки такого рода раннехристианских свидетельств средневековыми фанатами имели немалое хождение. Шла борьба, как я уже говорил, за выкорчевывание из христианства еврейского стержня.
В двадцатой же книге «Иудейских древностей» сообщение, соответствующее новозаветному писанию, составляет всего 4 строчки. В них говорится, как первосвященник Анан «собрал синедрион и представил ему Иакова, брата Иисуса, именуемого Христом, равно как несколько других лиц, обвинил их в нарушении законов и приговорил к побитию камнями». Это — единственное место с именем «Христа», подлинность которого не оспорена комментаторами Флавия. Но даже если оно, на самом деле, принадлежит перу нашего историка, то не забудем, что оно не могло быть написано раньше, чем после окончания Иудейской войны и разрушения Храма Титом, т. е. почти четыре десятилетия спустя после смерти Иисуса.
То же самое можно сказать и относительно эпизода о казненном Иродом праведнике Иоанне, «который убеждал иудеев вести добродетельный образ жизни, быть справедливыми друг к другу, питать благочестивое чувство к Предвечному и собираться для омовения» («Иудейские древности», кн. 18, гл. 5). Если, как утверждают теологи, речь здесь и идет о новозаветном Иоанне Крестителе, то все это уже последняя треть века. «Иудейские древности» завершены в 94 году новой эры.
Первые христианские сочинения, вошедшие в канонический Новый Завет, — «Откровения Иоанна» и некоторые послания Павла, — исследователи датируют, соответственно, 68 годом и серединой 90-х. Все четыре канонических Евангелия написаны не ранее, чем во II веке (правда, Даймонт относит первое Евангелие к 70-м годам I века), а крест как символ христианства появился лишь в IV веке.
К чему это я клоню? А именно к тому, что на основе всего прочитанного по этой теме, у меня складывается предположение, что при жизни Иисуса таких слов, как «Христос» (в переводе с греческого — мессия, спаситель, помазанник Божий) и «христиане» попросту не существовало. Эти определения имени и вероучения появились не раннее, чем на арену истории вышел Савл или Павел, бывший Саул, первоначально известный в качестве ненавистника и неистового гонителя этих нововерцев или, с его точки зрения, отступников, предателей иудаизма.
Даже потрясающая находка 1947 года, со всей определенностью подтверждающая сходство идей Иисуса и ессеев, о «Христе» и «христианах» помалкивает. Так что использование исследователями этих слов, по моим понятием, чисто условное, связанное со временем, когда христология еще не знала или не хотела знать об ессеях, а теперь связанное с логической (и лексической) необходимостью при описании отделять одно от другого. Было бы неплохо, поэтому, если бы читатель имел это в виду при чтении цитат из книги Макса Даймонта, к которой я ниже и перехожу.
Даймонт в деталях рассказывает о том, как ранней весной 1947 года молодой палестинский бедуин-контрабандист совершенно случайно набрел на пещеру и вытащил оттуда кувшины со свитками пергамента, испещренными древними ивритскими письменами.
«Последующие экспедиции к месту находки, — пишет Даймонт, — открыли другие пещеры и нашли новые свитки. Что еще более невероятно — были найдены остатки еврейского ессейского монастыря. Они находились вблизи тех мест, где проповедовали Иоанн Креститель и Иисус».
Историк сообщает о найденных рукописях, образующих ядро ессейского вероучения: «Устав общины», «Война между Сынами Света и Сынами Тьмы» и другие. Он говорит о том, что Мессию, ниспосланного Богом, который погиб мученической смертью от рук Сынов Тьмы, они называли «Учителем справедливости», себя — «избранниками Господними», а свою общину — «Новым заветом».
«Вступление в Новый завет, — в пересказе Даймонта, — происходило посредством погружения в воду. Была разработана процедура богослужения, почти идентичная той, которая в христианских Евангелиях описана как последняя, или тайная, вечеря. Описание ессейского ритуала, которое содержится в „Уставе общины“, вполне может сойти за описание ритуала христианской общины».
Привожу в сокращении помещенный в книге Даймонта комментарий, принадлежащий знатоку свитков Мертвого моря, профессору Сорбонны А. Дюпон-Соммеру:
«Все в еврейском Новом Завете предвосхищает и пролагает путь к христианскому Новому завету. Учитель из Галилеи (Иисус — Л. Л.)… во многих отношениях является поразительным воплощением Учителя справедливости. Подобно ему, Он проповедует покаяние, бескорыстие, покорность, любовь к ближнему, воздержание. Подобно ему, Он предписывает соблюдение Моисеевых законов, Закона как такового, однако улучшенного и завершенного его собственным откровением. Подобно ему, Он избранник и посланник Господа, Мессия — спаситель мира… Подобно ему, Он осужден и приговорен к смерти… Как в ессейской церкви, так и у христиан одним из важнейших обрядов является священная трапеза, руководители которой являются священники. И здесь и там во главе общины стоит надзиратель — „епископ“. И главным в идеале обеих церквей является единство и слияние в любви, простирающееся вплоть до общности имущества. Все эти черты сходства… образуют весьма впечатляющую картину. Они тотчас же порождают вопрос: какой из этих двух церквей, еврейской или христианской, принадлежит приоритет? Которая из них могла оказать влияние на другую? Ответ не оставляет места для сомнений. Учитель справедливости умер около 65–53 гг. до н. э.; Иисус из Назарета умер около 30 г. н. э. Во всех тех случаях, когда сходство заставляет или соблазняет нас думать о заимствовании, это заимствование у ессеев».
Проанализировав жизнь и религиозные принципы ессеев по свиткам Мертвого моря, Макс Даймонт, как и его коллеги, пришел к выводу, что Иисус, будучи величайшим пропагандистом «христианства», никак не был его зачинателем. При этом утверждении, слово «христианство» историк берет в кавычки, что усиливает во мне подозрение относительно того, было ли оно уже при жизни Иисуса. Скорее всего, нет. Было ессейство, отшельническую отчужденность которого честолюбивый Иисус решил трансформировать в жизненно активное духовное движение всей нации. И этот иисусовский вариант ессейства лишь после смерти своего вдохновенного вождя стал называться христианством.
Существует мнение, что в злополучный день, накануне казни, приехав в Иерусалим, он впервые собирался всенародно провозгласить себя Мессией, (т. е. по-гречески Христом). Если даже допустить, что о его намерении уже знала малая группа его ближайших учеников, то и тогда — о каком христианстве кто мог знать, думать или предвидеть! К тому же, изъяснялись евреи, надо полагать, на своем языке, и очень сомнительно, чтобы слово машиах они немедленно перевели на греческий — на язык ненавистного им народа. Сейчас много пишут о взаимовлияниях эллинской и иудейской культур, но на уровне мирской суеты греки и евреи, находясь вместе под римской пятой, враждовали, и греки не раз устраивали погромы в еврейских кварталах Александрии и Рима.
«Со смертью Христа, — заключает Даймонт, — христианство казалось обреченным. Его спасла еврейская доктрина воскресения». Это бесспорно, но в несколько иной редакции: со смертью Иисуса дело его жизни не только казалось, но и было обреченным на забвение, подобно той секте, из которой оно произросло. Честь превращения Иисуса Ессея в Иисуса Христа, а ессейства в христианство с помощью еврейской доктрины воскресения принадлежит другому еврею, а именно: Саулу.
В самом деле, из трех, наиболее известных сект того времени (фарисеев, саддукеев и ессеев), только секта саддукеев не верила в идею бессмертия души и воскресения из мертвых, что, очевидно, и придавало ей наиболее светский, эллинистический характер. Распространенная, в основном, среди зажиточной и образованной прослойки населения, она, хотя и выдвинула из своей среды ряд первосвященников и членов Синедриона, была, вместе с тем, и непонятной, и чуждой широким массам еврейства. Не случайно, саддукеи вызывают в проповедях евангелистского Иисуса почти столько же гнева, сколько и фарисеи.
Итак, кто же такой Саул, ставший «первопрестольным апостолом» христианства и «учителем вселенной»?
Родившись в небольшом малоазиатском городке Тарсе, Саул происходил из колена Вениамина и наследственно получил римское гражданство, что позволило ему в дальнейшем изменить имя, данное ему в часть царя Саула, на римское Павел (у православных — Савл), которое он и обессмертил в качестве основоположника христианства. Многие факты его биографии известны по новозаветным Деяниям Апостолов и по его собственным громокипящим речам, вошедшим в Новый Завет в жанре посланий.
Он получил хорошее римское образование, но был воспитан в строгой фарисейской традиции и учился, по сообщению Сергея Аверинцева, «в Иерусалиме у известного рабби Гамалиила Старшего». Прекрасно зная Тору и еврейский Закон, он мог сделать блестящую карьеру на этом поприще, но был долгое время не у дел, а потом, в поисках прокормления, занялся изготовлением палаток.
«Живи Павел сегодня, он бы, пожалуй, кончил свои дни в психиатрической лечебнице, — пишет Даймонт. — Всю свою жизнь он был одержимым всепоглощающим чувством собственной греховности и вины. Это чувство преследовало его беспощадно. Ранние изображения Павла в Новом завете… рисуют нам малопривлекательную внешность. Эрнест Ренан характеризует его как „отвратительного маленького еврея“. Павел был маленького роста, кривоног, слеп на один глаз, и тело его, по всей видимости, было искривлено. Он был подвержен периодическим приступам малярии. У него были повторяющиеся галлюцинации и, по мнению некоторых ученых, эпилептические припадки».
Великому Рембрандту, находившемуся на четыре почти века ближе нас к нему, этот ужасающе мизерный и болезненный облик был либо не известен, либо он скрыл его. Да так, что на его фоне любое приукрашивание действительности соцреалистами кажется детским лепетом. С портрета Павла, созданного гениальным реалистом Ренессанса, на нас глядит крупный, широкотелый, величественный старец, в усталой, но динамически мужественной позе которого сосредоточены вся мудрость и все заботы мира.
Таким он и вошел в сознание верующих христиан. «Скалой веры» — для Мартина Лютера. Но человеком, «суеверие которого сравнимо разве что с его хитростью» — для Фридриха Ницше.
Не знаю, хитрость или какие-то другие причины заставили этого неистового гонителя новых сектантов — последователей Иисуса — поменять направление своего пыла ровно на 180 градусов. По мне, это связано с патологической тягой людей, обделенных природой физически, к вождизму и мировой славе. Вот как описывает этот духовный пируэт Павла уже цитируемый мной Аверинцев, один из крупнейших русских мифологов и историков религии:
«Преданность консервативному иудаизму внушила ему ненависть к первым христианам… В молодые годы он участвовал в убийстве диакона Стефана, забитого камнями, в арестах христиан в Иерусалиме. Намереваясь начать широкое преследование христиан, он направляется в Дамаск. Однако на пути… он испытал чудесное явление света с неба, от которого пал на землю и потерял зрение; голос укорил его („Савл, Савл! Что ты гонишь меня?“) и велел слушаться тех, кто скажет ему в Дамаске, что делать. „Видение в Дамаске“ стало поворотным событием в жизни Павла. Исцелившись от слепоты по молитве христианина Анании (по другим источникам, Ханания — Л. Л.), Павел принимает крещение и начинает проповедь христианства…».
В Деяниях Апостолов есть отрывок (9, 1–2), в котором говорится, что конкретно собирался он делать в Дамаске с последователями Иисуса: «любого, и мужчин, и женщин, последующих этому учению, связав, привести в Иерусалим», — причем разрешение на это он предварительно «выпросил» у первосвященника (у иудейского, разумеется, — иных тогда еще не было).
Как ни привыкаешь к особому дару религиозных корифеев творить и испытывать на себе чудеса, такой резкий переход из состояния воинствующего гонителя сектантов в столь же воинствующего их глашатая от одного только голоса усопшего Иисуса, причем явно, надо полагать, ненавистного ему, кажется сверхчудом — чудом чудес. Даймонт подозревает в нем «очередную галлюцинацию». Мне же, грешному, и это объяснение не кажется убедительным, ибо для галлюцинации и немедленного, вслед за ней, разворота все здесь как-то до чертиков прямолинейно, все как-то на одной семантической оси: был «против» — услышал устыдивший его голос врага — стал «за».
Тайну этого превращения можно было бы оставить неразгаданной, поскольку дело не в ней, а в том, что за ней последовало. Но все мы не дети, и прекрасно понимаем, как такие «чудеса» обычно происходят в жизни. Думается мне, что этот мифологизированный отрезок биографии Павла чрезмерно ужат во времени, благо миф как художественная структура это позволяет. На самом деле, все происходило несравнимо медленнее и будничнее.
Годы катят, а человек, жаждущий славы и успеха, несмотря на петушинность нрава, прозябает в совершенной безвестности. Не порядок. Надо рвануть крылом как-то по-иному. Чего-нибудь скандального тоже не мешает, совсем наоборот — скандальное-то и может помочь. Короче, что-то в этом роде с ним явно происходило. Если нет, то остается предположить, что учение гонимых от частого и близкого контакта с ними, по правде, полонило эту буйную революционную головушку. Ведь если температурный накал души родственен (адекватен, тождественен), то различие в содержании не столь уж и существенно. Сговориться можно. Примеров таких скандальных альянсов с недавними врагами немало. У нас на Руси, к примеру, истовые ленинцы, успешно гнавшие националистов и религиозников на Соловки, сами стали ныне и православными, и националистами.
Ах, ах, эти вездесущие ветры перемен!
В случае с Павлом полагаю, однако, что дело было не в ветрах, а, главным образом, во всепожирающем тщеславии. По каким-то причинам в официальные еврейские верхи нам пролезть не удалось, вождем стать не подфартило. Вот и решили мы испробовать удачи на ниве, размером поменьше. «Несмотря на свою встречу с Иисусом (ясно, что телепатическую — Л. Л.), исцеление от слепоты и обращение, Павел еще в течение четырнадцати лет, — пишет Даймонт, — прозябал в безвестности… Он дважды обращался к апостольской церкви в Иерусалиме с просьбой возвести его в ранг апостола. Дважды ему было в этой чести отказано».
Не забудем, что «апостольская церковь в Иерусалиме» в это время еще сплошь еврейская. Дважды оскорбленный отказом на высший чин, он затевает ожесточенный спор с Иаковом, братом Иисуса, добиваясь согласия на отмену для язычников предварительного обращения в иудаизм. Но и здесь терпит поражение. И тогда уж, вконец оскорбленный, униженный и отчаявшийся решается один идти ва-банк. Долой евреев! Сделаем ставку на языческие народы исключительно!
«Поскольку евреи в массе своей, — пишет Даймонт, — не приняли христианство, Павел обратил взор к язычникам. Чтобы облегчить им вступление в новую секту, он отбросил еврейские законы о разрешенной и запрещенной пище, а также обряд обрезания (надо сказать, что отмена обрезания шла в угоду и римским властям, которые в целях наказания евреев за их непокорность то и дело его запрещали — Л. Л.). Наконец, он решил поставить Христа на место Торы. Это было самым главным его нововведением. Оно привело к окончательному и непоправимому разрыву между религиями Отца и Сына. Тогда, как и сейчас, евреи верили, что человек может познать Бога только через Его Слово, каким оно явлено в Торе. Доктрина Павла гласила, напротив, что человек может познать Бога только через Христа. Противоположность между еврейством и христианством стала абсолютной».
Как видим, все обосновано вполне жизненно. Во имя достижения столь головокружительного успеха ничего уже не стоило сочинить мифы о вине евреев за казнь Иисуса, о Его чудесном воскресении, назвать его Мессией, или теперь уже, по-настоящему, Христом, а все движение — христианством. Позднее появится миф о том, что отец Иисуса вовсе не еврей, а римский легионер, хотя непонятно зачем это нужно было, если зачатие все равно было от ангела, т. е. непорочным. Не нужно было, но все же подальше от евреев. Ну и, конечно, самый главный миф, ставший краеугольным камнем христианства, — это знаменитое триединство Бога, Сына и Святого Духа в их нераздельности и неслиянности в одном лице — в личности Иисуса Христа. Какой диалектический пассаж!
Однако ирония иронией, а замена Слова Торы Христом гораздо мудрее и практичнее, чем кажется на первый взгляд. Я уже упоминал об обряде жертвоприношения как тактической уступке Моисея психологии простолюдина. Простому человеку очень трудно верить в Бога бестелесного, беспредметного, невидимого, само имя которого и то под запретом; в Бога, обозначенного лишь Словом Договора — некоторой сознательной сделки, за выполнение которой «почитаемый и страшный» г-н Всевышний обещает всяческие блага и всемерное покровительство, а за нарушение — всевозможные жесточайшие кары: ужасные болезни, неурожаи, повальный голод, поражения в войнах, рассеяние среди другие народов, рабство и истребление с лица земли. «Как радовался Господь вам, — говорил Моисей народу, — творя вам добро и умножая вас, так точно будет радоваться Господь, уничтожая вас и истребляя вас» (Курсив мой — Л. Л., Второзаконие, 28–29, 63).
Такая концепция Бога рассчитана на апелляцию, в первую очередь, к разуму, к рассудку и в значительно меньшей мере — к чувству, если не считать страха, на котором, собственно, все и построено. Народ, принявший этот своеобразный Договор с Богом, — избранный народ. И именно ему, избранному, предлагается жесткая альтернатива: жизнь или смерть (там же, 30–31, 19), — спущенная с небесных высот в форме строгого юридического циркуляра, который вполне логично получил название Закона.
Несмотря на столь активную роль страха в Моисеевом Законе, объективности ради подчеркну, что этот устрашающий атрибут веры присущ, в большей или меньшей мере, всем религиям мира. Такие уж мы, человеки, замечательные подобья Божьи, что без дисциплинарного окрика и угрозы наказания никак пока обходиться не можем. Что касается самого Закона, то, безусловно, в нем виден определенный прообраз будущих светских конституций. Вместе с тем, чувственная, сакраментально-вещественная суть веры заметно ослаблена в нем.
Форма Закона (Договора) приглушает в вере ее иррациональный непосредственный посыл. Поэтому столь значительна в иудаизме роль обрядовой предметности: твилин, талес, мезуза и другие вещи. В этом же ряду обретается и обряд жертвоприношения — священные, даруемые Богу животные. Все это — средства материализации Всевышнего, удостоверение Его бытия в личном непосредственном контакте, единственная возможность осязать Того, кто строго-настрого запретил видеть себя и подходить к себе.
Вспомним, как в Торе настоятельно повторяются угрозы не подходить к Богу. Сообщив Моисею, что в такой-то час Он явится «в густом облаке» на горе Синай, Он тут же предупреждает: «Берегитесь восходить на гору и прикасаться к краю ее; всякий, кто прикоснется к горе, должен умереть». А потом, уже придя, допускает лишь Моисея и Аарона, «а священники и народ да не порываются восходить к Господу, а то разгромит Он их» (Исход, или, в более точном переводе с иврита, Имена, 18–20, 13, 24).
Спору нет, на социально-философском уровне, представление о Высшей силе, находящейся в сфере, недоступной и запретной для людей, отражает глубинные аспекты морали и нашей житейской психологии. Образ Бога-Слова, Бога-Идеи, будучи более адекватным признакам безграничности и причинности мироустройства, дает больший простор и гносеологическим свойствам интеллекта. В связи со второй заповедью, запрещавшей «изображение того, что на небе вверху, и что на земле внизу, и что в воде, ниже земли», Фрейд писал: «Коль скоро принимается подобный запрет, он должен оказать глубочайшее влияние. Он означает подчинение чувственных восприятий абстрактной идее. Он означает триумф чистой духовности над чувственностью».
Все это так, Абстрактный Бог более открыт духовности философского, интеллектуального плана. Но в практическом каждодневном отправлении веры человеку низов, рядовому мирянину не до глубин философской духовности. Каким-то шестым чувством вожди понимают, что массам нужны простые и доступные Боги. Так что, поставив на место Торы Христа, Павел одним выстрелом убил несколько зайцев сразу.
Во-первых, отвлеченный еврейский Бог приобрел черты, тело и имя, чем удовлетворялось языческое идолопоклонство, и на этой основе переход язычника в христианство был более плавным и психологически более естественным.
Во-вторых, Богом стал человек, что также связывало его с традиционным антропоморфизмом языческих Богов, жизнь и система отношений между которыми — суть человеческие.
В третьих, это был человек, погибший мученической смертью за грехи всего человеческого рода, что, наряду с идеями всеобщей любви и братства, включало его в особый эмоциональный контекст.
В четвертых, на смену многобожию, раздражавшей в начале новой эры центральную римскую власть настолько, что императоры себя зачастую выдавали за главу не только империи, но и всей олимпийской семьи Богов, — на смену этому пришел (или сохранился) из иудаизма монотеизм: вера в одного и единого Бога.
Как видим, ум и практическая хватка Павла с лихвой компенсировали его физическую недостаточность и уродство. Мне, к сожалению, не приходилось читать о прототипе Великого Инквизитора в легенде Достоевского, и я сомневаюсь, чтобы им был именно Павел, поскольку этой личности русский классик весьма симпатизировал. Но вот из параллелей жизненного ряда на ум приходит, конечно же, Ленин с его «творческими» поправками Маркса.
Однако вернемся в древний Рим. В эту эпоху всеобщей развращенности и падения нравов (а когда они не падали!) потребность в едином могущественном Боге витала, буквально, в воздухе. Историки обращают внимание на то, что этот аспект Моисеева Закона, задолго до Павла, был усвоен многими римскими интеллектуалами, в частности и особенно, философом Сенека, которого многие чтят в качестве предтечи христианского учения в целом (См., например, Я. А. Ленцман. Происхождение христианства. Изд. АН СССР).
На этом фоне непонятно, почему потребовались еще долгих три сотни лет, пока нашелся, наконец, император, который усек все выгоды от нового вероучения. Им, как известно, был Константин, который в 316 году признал, а восемь лет спустя объявил христианство государственной религией.
Буквально через год после этого, в 325 году, в Никее был созван Вселенский собор, утвердивший принципы христианства в качестве единственной обязательной веры, а все, не согластное с этими принципами, — ересью, подлежавшей уничтожению. Правда, попытку отменить власть церкви и поставить христиан вне закона предпринял в 361 году император Юлиан. Но он вскорости умер, и учение Павла восторжествовало уже навсегда.
Говорить о причинах столь долгого восхождения этого вероучения, не только открыто ушедшего от еврейства, но чудовищно враждебного еврейству, несмотря на сохранение в нем многих значительных элементов иудаизма, не входит в задачу настоящего очерка. Поэтому лишь эскизно назову, на мой взгляд, важнейшие.
Прежде всего, оно не сразу добилось признания в своей собственной среде среди последователей Иисуса, которые после смерти своего лидера разделились на массу враждебных друг другу групп и группировок. Всем нам памятно, как в прекрасной работе Ф. Энгельса о раннем христианстве они сравниваются с политическим расколом внутри ранних рабочих организаций. Борьба среди ранних христиан, в самом деле, шла жестокая, по всем правилам партийной нетерпимости, разгула страстей, самолюбий, предательств и доносов.
Немалую силу долгое время, надо полагать, представляла среди них и еврейская партия, возглавляемая ближайшими соратниками Иисуса и, в частности, его братом Иаковом. В глазах этой старой гвардии, новоиспеченный христианин Павел был явным выскочкой и отпетым негодяем.
В эти три столетия ковался и канонический состав Нового Завета. Из массы появившихся Евангелий, трактатов и молитвенной мемуаристики нелегко и не сразу удалось выбрать единственно правильное, отвечающее нормативу Божественного откровения. Ведь не люди творят религиозные догматы, а сам Господь их ниспосылает. Как уж Он их ниспосылает, я не знаю, но канонизированный состав Нового Завета завершается книгой «Откровение Иоанна Богослова», которая должна была бы стоять первой, ибо все, без исключения, исследователи — теологи и атеисты — считают ее первым христианским сочинением с точно установленной датировкой — 68 год. А Энгельс даже уточняет: или январь 69 года, — тоже, видимо, не из пальца высосал.
Для Энгельса, как мы знаем, это «Откровение» интересно, главным образом, тем, что свидетельсует о «сектах и сектах без конца». Эта атмосфера раскола и кровавой внутрипартийной борьбы, характерная для любой зарождающейся идеологии, тем более, революционной, — конечно же, интересна и для моих рассуждений о христианстве. Но мое внимание приковано сейчас к другому аспекту Откровения Иоанна — к его сугубо еврейской позиции. Сражаясь с другими сектами христианства, автор обвиняет их в том, что они — «которые говорят о себе, что они Иудеи, а они не таковы, но — сборище сатанинское» (2, 9). Значит, еще в 68–69 году и явно при жизни восходящего радикала Павла авторитет еврейского голоса (и крови) в христианстве был достаточно велик.
Опять же, неясно, как это крамольное сочинение, отдающее право на подлинное христианство только истинным иудеям, в самый разгар ожесточенной антиеврейской активности отцов церкви включается в окончательный состав Нового Завета, который был утвержден, видимо, не ранее, чем в 325 году на Вселенском соборе в Никее. Макс Даймонт же отодвигает эту дату еще на 70 лет, относя канонизацию Нового Завета к 395 году. Другими словами, 362 года (после смерти Иисуса) потребовались для выработки самого правильного христианского учения, по сути, антиеврейского, но по какой-то немыслимой логике допустившего и насквозь еврейское Евангелие от Матфея, и Откровение Иоанна, и — я уже об этом много говорил в первой части очерка — весь Ветхий Завет.
Возможно, в самом деле, как полагают специалисты, окончательный отбор текстов для Нового завета сделал сам Константин, не очень входивший в тонкости внутрихристианской борьбы. Хотя, с другой стороны, ему приписывается и честь замены субботы на воскресенье. Если это так, то снова — как не восхититься столь длительной устойчивостью еврейского стихийного начала в христианстве!
Что касается римских властей до Константина, то при всем понимании ими неудобства многобожия, национальная гордыня все же не позволяла так, с бухты-барахты, поставить на место великих Богов Олимпа какого-то еврея из захудалой иудейской провинции. Кроме того, само движение, во-первых, опиравшееся, в основном, на народные низы, воспринималось поначалу как криминально бунтарское, как угроза римскому трону и правопорядку, и, во-вторых, далеко не сразу стало оно массовым. Много самоотверженной борьбы, мучений, казней пришлось претерпеть сторонникам и последователям это нового вероучения в эти триста с лишним лет, пока они не дорвались, наконец, до власти.
Естественно было бы предположить, что, испытав на собственной шкуре всю жестокость и несправедливость существовавшего мироустройства, записав на своих знаменах любовь к ближнему, вдохновив себя идеями равенства и братства, они принесут людям свет и благодеяние. Ничего подобного не случилось. Наступила идеологическая тьма и века духовного позора.
«Отныне, — пишет Даймонт, — все христиане обязаны были исповедовать принципы только одной этой веры. Все другие взгляды были запрещены и объявлены еретическими. Так был установлен тоталитарный идеологический характер ранней христианской церковной организации… В первые сто лет после своего прихода к власти христиане уничтожили больше собственных приверженцев, чем это сделали римские императоры за предшествующие три века».
Власть христиан началась с террора. Террора идеологического и поистине беспощадного. Языческие Боги — были немедленно объявлены дьяволами, евреи-отступники — то же самое, а дьявология (или демонология), позволявшая научно, с великодушного соизволения Отца, Сына и Святого духа уничтожать все им неугодное, — стала законной отраслью теологического догмата. Потом, как известно, пошли Богом вдохновенные Крестовые походы, потом пытки и костры инквизиции — все, все по всем нам памятному сценарию строителей светлого будущего. Правда, по масштабу, коммунисты в подметки им не годились.
Первый документированный процесс, связанный с колдовством, профессор С. Лозинский в предисловии к книге «Молот ведьм» относит к 580 году. В смерти трех сыновей французской королевы Фредегунды были заподозрены префект Муммол и несколько женщин, действовавших, якобы под влиянием дьявола. Муммол под пыткой сознался и был сослан в Бордо, а женщины, тоже признавшись, подверглись колесованию и сожжению. Последний нашумевший процесс прозвучал на рубеже ХХ века в Америке. О нем мы все знаем по знаменитой пьесе Артура Миллера «Силемские ведьмы».
«Церковь, всячески распространяя бредни о дьяволе, — пишет Лозинский, — запуталась в собственных противоречиях и сама начала бояться дьявольского наваждения… церковь создала такую метлу, которая, казалось, выметет самую церковь».
О дьяволах на полном серьезе и крайне учено писали и знаменитые теологи (Августин Блаженный, Фома Аквинский и другие), и сами Папы.
По словам Лозинского, Папа Григорий Великий (VI век) рекомендовал употребление святых мощей в качестве средства для изгнания дьявола и рассказывал, как ему удалось изгнать дьявола, принявшего вид свиньи. Но это пока что ягодки. В 1223 году папа Григорий IX, полный ужаса и возмущения, издал специальную буллу, призывающую к истреблению всего «дьявольского».
«Кто может не разъяриться гневом от всех этих гнусностей?! — метал молнии корифей католичества папа Григорий IX. — Кто устоит в своей ярости против этих подлецов?! Где рвение Моисея, который в один день истребил 20 тысяч язычников? Где усердие первосвященника Финееса, который одним копьем пронзил и иудеев, и моавитян? Где усердие Ильи, который мечом уничтожил 450 служителей Валаама? Где рвение Матфия, истреблявшего иудеев? Воистину, если бы земля, звезды и все сущее поднялись против подобных людей и, невзирая ни на возраст, ни на пол, их целиком истребили, то и это не было бы для них достойной карой! Если они не образумятся и не вернутся покорными, то необходимы самые суровые меры, ибо там, где лечение не помогает, необходимо действовать мечом и огнем; гнилое мясо должно быть вырвано» («Молот ведьм», стр.30).
Весь этот святой фашизм получал научно-логическое обоснование в трудах знаменитого идеолога христианства Фомы Аквинского:
«Извращать религию, — блестяще доказывал он, — от которой зависит жизнь вечная, гораздо более тяжкое преступление, чем подделывать монету, которая служит для удовлетворения потребностей временной жизни. Следовательно, если фальшивомонетчиков, как и других злодеев, светские государи справедливо наказывают смертью, еще справедливее казнить еретиков, коль скоро они уличены в ереси. Церковь вначале проявляет милосердие, чтобы обратить заблудших на путь истинный, ибо не осуждает их, ограничиваясь одним или двумя напоминаниями. Но если виновный упорствует, церковь, усомнившись в его обращении и заботясь о спасении других, отлучает его от своего лона и передает светскому суду, чтобы виновный, осужденный на смерть, покинул этот мир. Ибо, как говорит святой Иероним, гниющие члены должны быть отсечены, а паршивая овца удалена из стада, чтобы весь дом, все тело и все стадо не подвергалось заразе, порче, загниванию и гибели».
Мудрость этого «ученого мужа», объявленного в специальной папской энциклике «учителем всей философии и богословия», не знала предела: «Когда от совокупления дьявола с женщиной рождаются дети, — поучал он, — то они произошли не от семени дьявола или того образа мужчины, в который воплотился дьявол, а от того семени, которое приобрел дьявол от другого мужчины. Дьявол, в образе женщины совокупляющийся с мужчиной, может принять и образ мужчины и совокупляться с женщиной».
Упомянутая выше книжонка «Молот ведьм» — это широко известное в средние века пособие по допросам и пыткам, принадлежащее перу двух прославленных инквизиторов. По словам Лозинского, таких пособий было множество, и одно из них «Молот евреев», судя по названию, — о том, как пытать и казнить евреев. Каким-то образом до ушей папства дошло о «синагогах сатаны», вокруг которых объединялись не колдуны, не дьяволы, а те, кто ими «пахнет» — в прямом смысле слова, вне всяких иносказаний. В их состав вряд ли входили евреи, но показательно само соединение синагоги с сатаной. Видимо, «шабаши ведьм» (шабат — суббота) тоже не случайны.
Так в годы инквизиции, в постановлении папы Александра IV, к ереси прибавилось и все то, что «явно пахнет ересью». «Разумеется, — пишет Лозинский, — установление „пахучести“ тела предоставлялось произволу суда, которого нисколько не ограничивала оговорка о „явности“ еретического запаха. Бесконечные схоластические толкования выражения „явно пахнет“ в конечном счете клонились к подведению всякого колдовства под понятие о ереси, подлежащей инквизиционному суду».
Вот чем занимались лучшие умы церкви и отцы победившего христианства.
В созданной ими атмосфере дьяволомании, ересемании и врагомании, подобно сталинской шпиономании, на всем лежала мрачная печать доносительства и фискальства, безумие всеобщего страха и ожидания ночного стука в дверь, как это обычно в таких обстоятельствах случается. И это продолжалось не семь десятков лет, а, по меньшей мере, семь столетий. В этих условиях мракобесия (я их обычно называю светобесием — ведь во имя света и Бога же!) — надо ли было иметь много ума, чтобы состряпать судилище по обвинению евреев в ритуальном использовании христианской крови?!
Через все века и всю христианскую Европу прошагали эти, обставленные по всем правилам передовой юриспруденции, позорные процессы, точно так же, как и очень смешные, конечно, и талантливые карикатуры, с радостью использованные позднее Гитлером. Искусство, надо отдать ему должное, в эти века набрало высот потрясающих. Страдания, войны, Боги, дьяволы, как это ни кощунственно звучит, — хлеб для искусства. Под особо строгий надзор или, так называемое, покровительство святой церкви попала живопись. Нерелигиозных сюжетов — кот наплакал. То же самое — архитектура. Величественные соборы, устремленные в небеса, фреска, лепка. Органная музыка. Выдающиеся композиторы. Нарядные, любвеобильные люди, с детишками и без, ходили в церкви, как на праздничные торжества. «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек!» — фэ, фэ, такого примитива еще, говорят, не было. Возможно, не было. Но смысл его был. Высокий смысл христианского света был. По крайней мере, на бумаге, в молитве, в декоративном убранстве площадей и богатых кварталов.
Мне, разумеется, не под силу описывать здесь все прелести христианского средневековья. И если черная краска у меня превалирует, то только потому, что таковой была его боевая идеология. Вместе с тем, мы должны помнить, что ужас Гулагов не только в них самих, но и в том, что рядом с ними всегда поют и блещут нарядные, жизнерадостные Красные Площади.
Конечно, костры инквизиции, по простодушию и молодости тогдашнего общественного сознания, горели еще публично. Но люди (ясное дело, прежде всего сами христиане!), попадавшие в застенки пыток выхода оттуда уже не имели, независимо от того признавались они в содеянном или мужественно отрицали. Причем существовали заранее разработанные расценки за каждый вид пытки и инструменты при этом применяемые. Так что несчастной жертве изуверского убийства приходилось за эту услугу платить еще и кошельком.
Но, повторяю, в этом непролазном мраке повального бабизма-ягизма, или сквозь него, пробивалась наука, строились города, праздновались праздники и, вообще, жизнь, как говорится, шла вперед и выше. Не забудем, что и Советская власть строила не одни только Гулаги, а в период Гулагов и заодно с ними подняла Россию на пьедестал одной из сверхдержав мира. Всеобщее образование, удобная и доступная медицина, высокий потенциал науки — все это, как мы теперь особенно убедились, партийная пропаганда отнюдь не выдумала.
Почему же, несмотря на интенсивную христианизацию Европы, евреи, которые, казалось бы, более всех имели право на эту новую триумфальную религию, остались в стороне, отдав предпочтение поражению и долгим мучительным столетиям унизительного, полулегального существования? Вторично потеряв родину, т. е. Иудею, примерно, с тем же героическим энтузиазмом, как за несколько веков до этого Израиль, они вынуждены были загнать свое вероучение в подвалы подполья и духовного гетто, законсервировать его там на века в бессонных и бесконечных штудиях, потому что иудаизм, причем только в таком запакованном, по остроумному слову Даймонта, и готовом к транспортировке виде, оставался единственным средством сохранения разбредшейся по свету нации.
К счастью, нация была сохранена. Но какой ценой?!
Эти вопросы настолько сложны, настолько остро касаются еврейских патриотических чувств, настолько тесно переплетены с исторически сложившейся идеей иудаизма как религии национального достоинства, что требуют отдельного разговора. Его обещанием, причем в самое ближайшее время, я и закончу настоящие заметки.