Я проснулся внезапно. Сквозь сон показалось, что прогремел взрыв. Но вокруг было тихо, только в открытые посветлевшие окна вползал нудный, захлебывающийся гул авиационных моторов. Посмотрел на часы: четыре часа двадцать минут… Колесников тоже приподнялся и шарил по придвинутому к изголовью стулу, отыскивая часы.
Неподалеку послышался тяжелый удар, за ним — взрыв. Дом качнуло, жалобно заныли стекла.
— Взрывные работы, что ли? — вслух подумал я.
— Скорее, бомба сорвалась с самолета, — отозвался Колесников, настороженно прислушиваясь.
— Куда же летчики…
Я не договорил. Частые взрывы слились на несколько секунд в оглушительный грохот. Потом стихло. Опять слышался то усиливающийся, то ослабевающий гул авиационных моторов.
Этот странный гул неожиданно напомнил мне Испанию. Гул «юнкерсов»…
Мы с Колесниковым бросились к окнам. Небо над Кобрином спокойно голубело. Плыли редкие перистые облачка.
За стеной застучали сапоги.
— Всем немедленно покинуть помещение, — пронеслось по коридорам.
В пустых кабинетах приглушенно звонили телефоны.
— Захар Иосифович, что-то случилось!
Колесников понимал это и без меня.
Торопливо натянув сапоги, на ходу застегивая гимнастерки и ремни, мы выбежали на улицу.
И вовремя.
Прямо к штабу направлялась эскадрилья самолетов.
— Во-о-здух! — вопил кто-то.
Мы метнулись через площадь, перемахнули какую-то канаву, кинулись в сад.
На бегу оглядываясь и следя за самолетами, видели, как от черных фюзеляжей отделились узкие, казавшиеся очень маленькими бомбы.
— Ложись, Захар Иосифович!
Бомбы с пронзительным визгом неслись вниз. Здание штаба армии, откуда мы только выбрались, окуталось дымом и пылью. Сильные взрывы рвали воздух так, что звенело в ушах.
Появилось еще одно звено.
Немецкие бомбардировщики уверенно пикировали на беззащитный военный городок…
Когда налет закончился, в разных местах поднялись густые, черные столбы дыма. Поперек улицы валялось свежесрезанное дерево. Часть здания самого штаба лежала в развалинах. Где-то надрывно, на высокой ноте, женский голос тянул отчаянное, безутешное:
— А-а-а!!!
Штаб 4-й армии готовится к переезду на запасный командный пункт в Буховичи. Мы с Колесниковым решили добраться до Бреста. Там, среди представителей Наркомата обороны и Генерального штаба, прибывших на учения, должны найтись люди, осведомленные о происходящем.
Сели в первую же попутную машину.
Навстречу по шоссе торопливо бежали командиры, спешившие к месту службы. По обочинам, таща наспех одетых, невыспавшихся детишек, тянулись женщины с узелками и корзинами. Они покидали военный городок.
Улицы Кобрина, накануне безмятежные, пахнули на нас гарью первых пожаров. На площади нашу машину остановил хрип репродуктора.
Шофер открыл дверку кабины и высунулся наружу.
Знакомые позывные Москвы властно вторгались в сумбур и сумятицу города, принявшего первый бомбовый удар врага.
Все, кто были на площади, с надеждой глядели на черную тарелку громкоговорителя, укрепленную на телеграфном столбе.
— Московское время — шесть часов. Начинаем передачу последних известий, — услышали мы.
Кобрин, затаив дыхание, ждал, что скажет Москва.
Дикторы, сменяя друг друга, бодрыми голосами сообщали о трудовых успехах советских людей, о зреющем богатом урожае, о досрочном выполнении плана каким-то заводом, о торжествах в Марийской АССР.
И вот наконец мы услышали:
— Германское информационное агентство сообщает…
Я видел, как стоящая поблизости девушка приподнялась на цыпочки.
Но диктор официальным тоном говорил о потоплении английских судов, о налетах немецкой авиации на города Шотландии, передал сообщение агентства Рейтер об уничтожении над Англией за неделю семнадцати немецких бомбардировщиков, сказал о войне в Сирии и умолк.
Выпуск последних известий окончился сообщением о погоде. Девушка рядом уже не приподнималась на цыпочки. Угрюмо, потерянно смотрели на репродуктор и остальные кобринцы.
— Подождем: может быть, будет специальное сообщение или заявление, — неуверенно произнес Колесников.
Но, как обычно, начался урок утренней гимнастики.
Шофер сплюнул и захлопнул дверцу кабины. Девушка растерянно оглянулась и, словно вспомнив что-то, побежала прочь. Торопливо расходились остальные.
Через Кобрин уже громыхали в восточном направлении машины с рыдающими женщинами и детьми, может быть успевшими осиротеть за эти короткие часы.
А диктор веселым голосом словно напутствовал их:
— Раскиньте руки в сторону, присядьте! Энергичнее! Встаньте, присядьте. Встаньте, присядьте. Энергичнее! Вот так… Очень хорошо!..
Самолеты противника опять приближались к городу. В их завывании и испуганных криках потонул наконец голос, призывающий нас подпрыгивать. Подпрыгивать как можно выше!..
Прошло двадцать три года после того рокового июньского дня, но я не могу забыть кобринскую площадь, черную тарелку репродуктора над ней и злополучный урок гимнастики.
Даже пикирующие бомбардировщики немцев не произвели на людей такого потрясающего впечатления, как переданные в 6 часов утра 22 июня последние известия.
— Странно, — скрипнул зубами всегда спокойный и выдержанный Колесников. — Очень странно…
Не думаю, что он сетовал на работников радио.
Между тем из Бреста продолжали прибывать беженцы. От них мы узнали, что немецкие войска внезапно перешли границу и в городе уже идут тяжелые бои.
Поездка навстречу лавине беженцев стала бессмысленной и невозможной. С новой попутной машиной мы направились в штаб армии в Буховичи.
Здесь узнали, что в то время, когда немецкие самолеты приближались к военному городку, из округа была получена телеграмма, предупреждающая о возможном нападении немцев «в течение 22–23 июня». Телеграмма предписывала «не поддаваться ни на какие провокации, могущие вызвать большие осложнения», и в то же время предлагала встретить немецкие войска в полной готовности.
О том, что началась война и что нужно действовать не опасаясь последствий, стало ясно лишь из телеграммы, отправленной штабом округа в 5 часов 25 минут. «Поднять войска и действовать по-боевому», — гласила она.
Посоветовавшись, мы решили возвратиться в Минск. За указаниями.
К 12 часам добрались до Пинска и увидели растерзанный вражеской авиацией наш военный аэродром. Больно было смотреть на горящие разбитые машины.
Между бушующими пожарами кипела работа. Летчики и персонал аэродромного обслуживания, презирая опасность, спасали то, что уцелело от вражеских бомб и огня.
И все же мы упрямо думали, что только здесь врагу удалось застать наши войска врасплох, что на других направлениях советские самолеты бомбят врага. Ведь было так много данных о подготовке нападения!
В Пинске местные власти попросили у нас консультацию по строительству бомбоубежищ. Они были уверены, что до их города, расположенного менее чем в двухстах километрах от границы, враг, конечно, не дойдет, но от ударов с воздуха надо поостеречься. Поговаривали также о борьбе с возможными воздушными десантами противника. Мужчины, подлежащие мобилизации, шли в военкоматы еще до получения повесток…
Из Пинска мы выехали на грузовой машине вместе с семьями военнослужащих, эвакуировавшихся на восток. Смеркалось. По сторонам дороги тянулись колхозные луга. Там, как всегда, работали люди. Нас встречали расспросами. Недобрые вести принимались с непоколебимой внутренней уверенностью, что враг далеко не продвинется.
Ночь застала нас неподалеку от железной дороги Барановичи — Минск. В темном небе то и дело пролетали вражеские самолеты. Издали доносился гром взрывов. Где-то неподалеку горели станционные постройки и мирные белорусские деревни.
На ночлег мы остановились в небольшом селе километрах в тридцати восточнее Барановичей. Несмотря на поздний час, жителям села не сиделось в избах. Они окружили машину. За каждым их вопросом, за каждым словом стояла большая дума о судьбе Родины.
Запомнился председатель местного колхоза. Этот рано поседевший человек стал коммунистом еще до воссоединения Западной Белоруссии с Советским Союзом. Он спокойно поведал, что в селе уже создана дружина для борьбы с вражескими шпионами и диверсантами. На вооружении дружины есть охотничье ружье…
Не забыть мне и сутулого, но крепкого старика, который долго отмалчивался, стоя в сторонке, а потом, кашлянув в кулак, заставил всех приумолкнуть.
— Не собирался я на старости лет побывать в Берлине, да, видно, придется, — сказал дед и с сердцем воткнул в землю вилы.
— Тебя, дядя Петр, в армию не возьмут. Возраст не тот, — возразили ему.
— Сам пойду, — невозмутимо откликнулся старик.
Не мог я предположить тогда, что слова эти в какой-то мере сбудутся. Не под Берлином, а в здешних лесах довелось партизанить Петру Копачу…
На следующее утро мы въезжали в столицу Белоруссии.
Минск тоже горел. На окраине валялся побитый при бомбежке скот.
Штаб округа стал штабом Западного фронта и уже готовился к отходу на восток. Положения на фронте здесь никто толком не знал. Связь с войсками систематически нарушалась.
Начальник инженерного управления генерал П. М. Васильев сообщил:
— Сегодня с утра на основании директивы Наркома обороны наши войска наносят контрудары по врагу. Утешительных результатов пока нет. Пограничники докладывают, что на Западном Буге и Немане противнику удалось захватить в целости важнейшие мосты, в том числе и минированный железнодорожный мост в Бресте…
С большим трудом нам удалось связаться с ГВИУ. Оттуда последовал приказ: немедленно возвращаться в Москву.
Регулярного движения по железной дороге уже не было. Генерал Васильев дал нам машину. Прощаясь, оп просил передать руководству Главного военно-инженерного управления, чтобы ускорили доставку противотанковых мин и взрывчатых веществ.
24 июня; в полдень, мы были уже в Москве. Столица заметно изменилась: на улицах и площадях стало меньше людей и машин, появилось много военных, повсюду велись маскировочные работы. Делались попытки изменить вид города с воздуха: камуфлировались здания, строились ложные сооружения.
Ко Второму дому Наркомата обороны, месту нашей работы, мы подъехали в обеденное время, но обеденного перерыва теперь не существовало. Нас немедленно принял начальник Управления военно-инженерной подготовки М. А. Нагорный. Вместе с ним сразу же направились к генералу И. П. Галицкому. С недавнего времени он исполнял обязанности начальника ГВИУ[16] и в первые дни войны делал все возможное, а иногда, казалось, и невозможное для налаживания инженерного обеспечения боевых действий Красной Армии.
Мы доложили обстановку на Западном фронте и передали просьбу начальника инженерных войск фронта.
— Не один Васильев во взрывчатых веществах и минах нуждается, — вздохнул Галицкий.
Домой наведаться не удалось, хотя и проезжал почти мимо. Столицу уже затемняли. Кое-где в витринах магазинов появились Окна ТАСС. Люди толпились перед ними, но шуток не слышалось. Стихи на плакатах, претендовавшие на юмор, как видно, не очень гармонировали с душевным настроением тех, кому они предназначались.
Информационная сводка за 23-е число сообщала, что вражеское вторжение отбивается с большими потерями для противника. Наши войска уничтожили 300 танков, захватили свыше 5000 пленных. Однако Брест и Ломжа были оставлены.
Наше управление фактически превращалось в штаб инженерных войск Красной Армии со всеми вытекающими отсюда обязанностями. Необходимо было формировать новые части, организовать курсы для подготовки специалистов по минновзрывным заграждениям, маневрировать имевшимися в нашем распоряжении силами и средствами.
Хотелось верить, что враг действительно уже остановлен и вот-вот будет отброшен. Но положение на фронтах все ухудшалось. Враг захватывал все новые города, важные узлы путей сообщения и связи. Мобилизационные планы на значительной территории Советского Союза были нарушены.
Утром 26 июня меня вызвал полковник Нагорный и неожиданно объявил:
— Собирайтесь, Илья Григорьевич, в новую командировку.
Я вопросительно посмотрел на него.
— Нарком обороны приказал немедленно помочь войскам в устройстве заграждений. Создаются нештатные оперативно-инженерные группы. Вы назначаетесь начальником такой группы на Западном фронте. Заместителем предлагаем полковника Михаила Семеновича Овчинникова. Согласны?
— Конечно. Что выделят в наше распоряжение?
— Четырех специалистов-подрывников из командного состава, три саперных батальона, шесть тысяч противотанковых мин, двадцать пять тонн взрывчатых веществ.
— Двадцать пять тонн?.. Простите… такого количества взрывчатки не хватит и на день работы!
— Потом дошлем еще… Да и минировать теперь придется не по тем нормам, какие применялись на учениях.
Нагорному, как видно, и самому было тошно говорить это. Он тут же выругался, помянул недобрым словом И. А. Петрова, ведавшего заказами на мины и созданием запасов взрывчатых веществ.
На исходе того же дня, 26 июня, генерал Галицкий повел нас — командиров и инженеров, выделенных в оперативные группы, — на прием к Народному комиссару обороны С. К. Тимошенко.
Маршала Тимошенко я видел не раз. Встречал его на Карельском перешейке, встречал на учениях — самоуверенного, громогласного. Теперь его как будто подменили. Он выглядел очень усталым. Голос словно надломился. Доклад генерала Галицкого выслушал неестественно спокойно. Лишь в тот миг, когда Иван Павлович, побледнев, назвал мизерную цифру имеющихся в наличии противотанковых мин, глаза маршала сверкнули по-прежнему грозно.
Пожалуй, только одну фразу маршал произнес с присущим ему напором:
— Не ждите указаний сверху, проявляйте инициативу!
Таким образом, мы получили широкие полномочия по разрушению объектов перед наступающим противником. Странным показалось, что, напутствуя нас, Нарком ни разу не упомянул о Сталине.
После С. К. Тимошенко мы побывали ВФ Генеральном штабе у генерал-майора Г. К. Маландина.
Бледный, с темными кругами под ввалившимися глазами, Маландин казался куда деятельнее Наркома обороны. Сдержанно сказав, что обстановка сложилась трудная, он уклонился, однако, от информации о действительном положении дел на фронте. Мы получили только самые общие сведения: противник на отдельных направлениях продолжает быстро продвигаться на восток.
Тут же нам выдали мандаты за подписью Наркома обороны. Предъявителю такого мандата разрешалось минировать и разрушать мосты, дороги, устраивать различные заграждения.
Из Генштаба я вернулся к Нагорному. И ему и мне было известно, что директивой Наркома обороны от 25 июня сформирована группа резервных армий под командованием маршала С. М. Буденного. Ей предстояло оборудовать и занять оборонительный рубеж по линии Сугцево — Невель — Витебск — Могилев — Жлобин — Гомель — Чернигов и далее по — реке Десне. Протяженность этого рубежа в пределах Западного фронта достигала пятисот километров. Двести из них не имели значительных водных и других естественных преград для вражеских танков. Это означало, что, по самым скромным подсчетам, для создания здесь минновзрывных заграждений потребуется около 200 тысяч противотанковых мин, еще больше противопехотных, минимум 6 тысяч МЗД.
Не пугаясь цифр, мы стали высчитывать, какова же минимальная потребность в противотанковых минах для создания заграждений перед заблаговременно готовящимися полосами обороны от Баренцева до Черного моря. Получилось у нас что-то около 1 200 000 единиц.
Мы отлично знали, что такого количества противотанковых мин на европейской части Союза вообще не было. А сколько их осталось к 26 июня? На этот вопрос ни я, ни Нагорный не могли дать даже приблизительно верного ответа.
Опять Нагорный помянул лихом начальника Управления заказов ГВИУ генерала Петрова, а я про себя бранил маршала Кулика.
Генерал Петров был чрезмерно осторожен, равнодушен к порученному делу да и не понимал, как видно, значения минновзрывных заграждений на войне. С ним можно было говорить о чем угодно — об охоте, рыбной ловле, — но только не о минах. А с Куликом и о рыбной ловле говорить не стоило…
В ночь на 27 июня я принял выделенные в мое распоряжение три саперных батальона. Они оказались недоукомплектованными. В двух батальонах приходилось по одной винтовке на трех бойцов. В подразделениях не имелось никакого шанцевого инструмента, кроме лопат…
Ранним утром 27 июня наша оперативно-инженерная группа погрузилась на автомашины и выехала на Минское шоссе. Мы направлялись на запад. Туда, где шли сражения.
Вслед за нами должна была выехать еще одна группа — под командой майора И. В. Волкова.
Из тех людей, что неслись Па зеленых «пикапах» инженерно-оперативной группы в сторону фронта, я давно и хорошо знал только троих — старого минера полковника Михаила Семеновича Овчинникова, майора А. Т. Ковалева и лейтенанта Г. В. Семенихина.
Сухощавого невысокого и на первый взгляд нелюдимого Михаила Семеновича не раз доводилось встречать на учениях, в отделе, в различных комиссиях. Он был болельщиком минноподрывного дела. Весной 1941 года очень увлекался расчетами вероятности наезда танков на мины при различных вариантах их установки. Для этой цели Овчинников вырезал из картона шаблоны танков и самозабвенно водил ими по схемам минных полей.
С высоким худощавым лейтенантом Г. В. Семенихиным я познакомился на Карельском перешейке. Он быстро освоил тогда трудную и опасную работу минера. В нем счастлив0 сочетались необходимая осторожность и упорство в достижении цели.
Услышав о своем назначении в оперативную группу, Семенихин заявил:
— Готов к немедленному выезду…
Но, конечно, лучше всех знал я майора А. Т. Ковалева, работавшего начальником 1-го отделения в нашем отделе. Неоднократно имел возможность убедиться, что Ковалев дело свое любит, что это очень уравновешенный и исполнительный командир. На его плечи я и взвалил теперь основную часть заботы по формированию и обеспечению группы всем необходимым.
Другие командиры из нашей группы — майор Л. Н. Афанасьев, майор П. Н. Уманец — были мало известны мне. Однако я не беспокоился за них. Ведь и тот и другой считались хорошими специалистами и были не новичками в армии.
А вот за приданные нам батальоны приходилось тревожиться. Они не были кадровыми и совсем почти не располагали инженерным имуществом.
Одно утешало: наши солдаты хорошие, честные советские люди. «Надо каждую свободную минуту заниматься с ними, и все образуется», — думал я, сидя в кабине «пикапа» рядом с русоголовым голубоглазым шофером.
О нем я тоже имел пока очень смутное представление. Назвался парень Володей. Видно, что живой и сообразительный. Кажется, из интеллигентной семьи. Но я, грешным делом, даже фамилию его не удосужился узнать.
Исправляя ошибку, поворачиваюсь к Володе:
— Как ваша фамилия?
Чистое открытое лицо шофера медленно порозовело. На скулах проступили красные пятна. Не отрывая взгляда от дороги, лишь чуть-чуть нагнувшись к рулю, он со странным вызовом ответил:
— Шлегер. Моя фамилия — Шлегер, товарищ полковник.
Тон ответа удивил меня.
— Вам что, не нравится ваша фамилия?
Володя стал красным как рак. Костяшки его пальцев, сжимавших баранку, побелели.
— Подозреваю, что она может не понравиться вам, товарищ полковник.
— Плохо же вы обо мне думаете, — усмехнулся я и невпопад стал рассказывать об одном боевом еврейском парне, с которым вместе воевал в Испании.
— Вы ошиблись… Я не еврей, — прервал меня Володя. — Я ношу фамилию отца, а он немец. Правда, в прошлую войну воевал против кайзера, а когда создалась Красная Армия, солдаты сами его командиром выбрали…
— Смотрите вперед! — предупредил я.
Шлегер повернулся, озадаченный спокойным — тоном.
— Все в порядке! Не волнуйтесь… Ясно?
Володя Шлегер кивнул головой:
— Ясно, товарищ полковник…
С ним мы промчались по дорогам войны не один десяток тысяч километров. Начали свой путь из столицы и расстались только на берегу Западного Буга в 1944 году. Но я покривил бы душой, если бы стал утверждать здесь, что за все это время национальность Володи не причиняла ему (да и мне!) неприятностей. Сам-то я спокойно отнесся к тому факту, что Шлегер немец, ибо помнил, как сражались в Испании немцы-антифашисты. Однако для некоторых слово «немец» было в ту пору синонимом слова «фашист».
Но мой водитель не пал духом, не затаил обиды. Он хорошо освоил нашу технику и впоследствии сам учил партизан минноподрывному делу, выполнял ряд сложных специальных поручений. Юркий «пикап» Шлегера не раз проскакивал такие гиблые места, в которых безнадежно застревали даже хваленые «виллисы».
Отличным солдатом сделался и сын Шлегера. Он окончил военное училище и стал, как мечталось отцу, военным летчиком…
Перед Вязьмой мы заметили стоявшую на обочине дороги автоколонну. В ней было пе менее полусотни машин. Все — порожняк.
На шоссе, подняв руку, голосовал высокий старший лейтенант. Как выяснилось — начальник колонны.
— Я следую с машинами в Белосток, в свою часть, — волнуясь, объяснил он. — Но вы слышите, что там впереди?
Впереди грохотали бомбы.
— Неужели у немецких бомбардировщиков такой радиус действия, что они из Польши долетают до Вязьмы? — недоумевал старший лейтенант.
У немецких бомбардировщиков радиус действия был, конечно, не столь большим. Видимо, они летали уже не из Польши.
Но всего этого я не стал растолковывать старшему лейтенанту. Мне трудно было отвести взгляд от пятидесяти порожних машин. В Вязьме на них можно нагрузить дополнительно около семидесяти тонн взрывчатки.
— Почему вас отправили порожняком? — спросил я. — Придемся на ходу исправлять ошибку. Вот мои документы. Пойдете под погрузку.
Старший лейтенант взглянул на мандат, подписанный Наркомом обороны, и взял под козырек.
Радуясь успешному началу, я улыбнулся Овчинникову:
— Хороший у нас мандат!
…В шестидесяти километрах к западу от Вязьмы, на Минской автостраде есть мост через Днепр. Отправив вперед машины с саперами и взрывчаткой, мы с полковником Овчинниковым решили осмотреть его. Если наступление немцев будет продолжаться, мост надо заблаговременно подготовить к разрушению.
Мы предъявили начальнику охраны свои мандаты и объяснили свои намерения.
— Так, так… — промолвил начальник охраны, окидывая нас быстрым взглядом и опять опуская глаза на документы. — Ко взрыву… Так, так…
И неожиданно громко закричал:
— Ка-ра-ул! В ружье!
Мы и глазом не успели моргнуть, как нас обезоружили, схватили за руки.
— Товарищи, что вы делаете? Разве не видите наших документов?
— До-ку-мен-ты, — с издевкой протянул начальник охраны. — Ты еще скажи: ман-да-ты.
— Да, мандаты! У вас в руках наши мандаты.
— Видали? — обращаясь к подчиненным, пропел начальник охраны. — Видали, как грубо немец работает? На пушку берет, гад! Ишь подпись-то намалевали: Нарком обороны! Даже страх берет!
Он повернулся к нам, с презрением окинул нас взглядом:
— Прошляпили ваши фюреры! Подвели вас. Недоглядели… Не знают даже, кому охрана мостов подчиняется… Тут вам и крышка!
Мы с Овчинниковым оторопело переглянулись. А ведь начальник охраны прав. Охрана мостов передана в ведение Наркома внутренних дел. Отправляя нас, в Москве слишком спешили…
Видя нашу растерянность, начальник охраны расцвел:
— Петров, Сидоров! Вяжите!
— Товарищи, это недоразумение!
— Недоразумение! — с яростью сказал один из бойцов. — А вот шлепнуть вас, и не будет никаких недоразумений. Чего с гадами чикаться, товарищ начальник?
Но начальник охраны рассудил, что «шлепать» нас рано. Лучше допросить. И, прикрикнув на солдата, распорядился везти задержанных в районный отдел НКВД.
Он сам уселся рядом с недоумевающим Володей Шлегером, держа наготове оружие.
Начальник райотдела НКВД встретил нас, не скрывая торжества. Он уже получил сведения о двух полковниках, занимающихся осмотром дорожных сооружений, и вот— наконец-то! — диверсанты в его руках.
Нелепое дорожное происшествие грозило обернуться весьма неприятными последствиями. Мы понимали это и от объяснений перешли к требованиям.
Решительный и жесткий тон, путевой лист водителя, а также подпись Наркома обороны на мандатах сделали свое дело. Начальник райотдела заколебался. Он надумал все-таки связаться с областным управлением.
Мы сидели с Овчинниковым в пустой каморке и ждали. Неприятным было это ожидание.
Прошел час.
Дверь в каморку открыл сам начальник райотдела. Растерянно улыбаясь, он разводил руками, жестами приглашал выходить.
Это напоминало сцену из немого кинофильма.
Мы вышли.
Давешние конвоиры смущенно топтались возле двери. Начальник райотдела обрел наконец дар речи:
— Товарищи, извините… Досадное недоразумение… Надеюсь, вы не в обиде…
Мы были в обиде, но нам хотелось только одного: получить Свои документы, оружие, «пикап», и как можно скорее догонять группу.
«Пикап» стоял у крыльца, улыбающийся Володя Шлегер бросился заводить мотор.
— Может, подвезете обратно… до места… — попросил начальник мостовой охраны. — Пехом далековато.
Я махнул рукой:
— Садитесь!
Солдаты обрадовались, полезли в кузов, «пикап» рванулся с места и запылил по улице.
Правду говоря, обижались мы напрасно. Советские люди были начеку с первых дней войны. Как выяснилось позднее, ни одно наше обследование мостов и других дорожных сооружений (хотя иные из них официально не охранялись) не прошло незамеченным: местные жители всегда информировали об этих обследованиях ближайшие воинские части или милицию.
С нами произошло действительно всего лишь досадное недоразумение. А ведь народ вылавливал и подлинных гитлеровских лазутчиков. И если те сопротивлялись, беспощадно уничтожал их…
Не доезжая Орши, я вынужден был опять оставить свою колонну на майора Афанасьева, а сам с полковником Овчинниковым и связными направился в штаб фронта.
Два наших «пикапа» двигались по лесной дороге, подпрыгивая на корневищах сосен и осторожно объезжая выбоины. Раннее летнее солнце вызолотило верхушки деревьев, но еще не прогрело чащу. В глубине ее, под кустами, клубились сумерки. Остро и свежо пахло влажной землей. Иволга свистела. Такая тишина, такой мир…
Короткие автоматные очереди и несколько пистолетных выстрелов раздались где-то впереди слишком неожиданно.
Впрочем, так же неожиданно все опять стихло.
Может быть, и не стоило беспокоиться, но я знал, что осторожность на войне необходима при всех обстоятельствах. Остановил машины, пересадил всех бойцов в свой «пикап» и приказал ехать медленнее.
Впереди заметен поворот. Связной, следивший за дорогой, трогает меня за рукав.
— Товарищ полковник, смотрите! Милиционер в лес побежал.
Держа оружие наготове, мы осторожно приблизились к повороту. На высокой росной траве явственно виднелись две широкие синеватые полосы — свежие следы съезжавших в лес машин.
Прислушались. Все тихо.
Выяснять, что это за машины и почему побежал в лес милиционер, некогда. Да и вряд ли мы здесь нужны.
— Вперед! — приказал я Шлегеру, и «пикапы» поехали дальше.
Но примерно через километр, на следующем повороте лесной дороги, нас остановил белоголовый подросток лет пятнадцати, сжимавший в загорелых руках извечное народное оружие — вилы.
— Товарищи военные! Тут в лесу немецкие парашютисты. Сам видел, как они из самолета прыгали и вон там в лесу собирались. Я здесь рядышком скот пасу.
— Будем прочесывать? — спросил Овчинников.
Я не успел ответить. Из кустов появилась запыхавшаяся рослая женщина.
— Вот и подмога!.. Товарищи командиры, выручайте!.. У них там автоматы, а у нас только вот…
Она тоже потрясла вилами.
Красива была эта молодая колхозница в съехавшей на плечо косынке, решившая с вилами идти на вражеских автоматчиков.
— Э-эх! — не выдержал кто-то из бойцов.
Женщина метнула взгляд в сторону вздыхателя и нахмурилась:
— Да что же вы стоите? Побыстрей надо! Они тут недалеко!
— Садитесь в машину, — предложил я колхознице и подростку. — Показывайте, куда ехать.
Оказалось, надо возвращаться.
Скоро нас встретил второй паренек, такой же белоголовый, как первый.
— Теть Ань? — зашептал он. — Тут они. В чащобе с машиной возятся…
Мы, шестеро военных, вместе с отрядом «тети Ани» пешком углубились в лес. Сквозь просвет меж деревьев увидели поляну, а посреди ее черненькую «эмку» и трех человек, одетых в милицейскую форму, с повязками ОРУДа на рукавах.
Из-под машины выбрался рослый парень со знаками различия старшины милиции. Обтирая руки ветошью, он резко приказал своим:
— Быстро убирать этих — и марш отсюда!
Старшина говорил по-русски, но из «эмки» его спутники вытащили тело человека в форме советского командира…
— Стой! Руки вверх! — скомандовал я.
«Милиционеры» метнулись прочь от автомобиля; Но почти одновременно грянули четыре выстрела. Двое бандитов упали снопами, двое залегли. Они пытались отползти, скрыться.
— Стой, гады! — услышал я голос сержанта Сергея Кошеля. — Стой!
Не скрываясь, на ходу стреляя из винтовки, он преследовал «милиционеров». К нему присоединились «тетя Аня», другие бойцы, подростки…
Мы с Овчинниковым подбежали к машине. Один из бандитов убит наповал, другой — ранен. Выбив у него из рук оружие, мы бросились к человеку, которого вытащили из «эмки». Это наш, советский капитан. Он мертв. В «эмке» еще один труп — труп нашего солдата, очевидно, водителя машины.
В это время из лесу появились сержант Кошель и «тетя Аня». Они вели раненого «милиционера».
— А где второй?
Сергей Кошель вытянулся:
— Второй сопротивлялся… Отвели ему «жизненное пространство»…
«Тетя Аня» вытирала пот с высокого лба.
— Как ваша фамилия? — спросил я.
— Моя-то? Шматкова… А зачем это, товарищ полковник?
— Надо же знать, кто диверсантов ловил… Составьте-ка мне список вашего отряда, товарищ Аня Шматкова.
— Да какой там отряд! И к чему это?
— Я доложу командованию.
Аня Шматкова поправила косынку, покраснела, растерянно хмыкнула:
— Что придумали!.. Некогда со списками. Нам сено убирать надо… Эй, ребята, пошли!
— Послушайте!.. — попытался удержать я Шматкову.
Но она решительно протянула руку:
— До свидания! Мы на сенокос…
Так и ушла.
Я никогда больше не встречал Анну Шматкову и не слышал о ней. Но я не сомневался и не сомневаюсь поныне, что эта женщина вместе со своими юными друзьями в годы гитлеровской оккупации «отвела жизненное пространство» не одному фашисту.
Именно такие люди, как она, шли в партизаны!
Соотношение сил на границе в первые дни войны резко изменилось в пользу противника.
Директива № 3 Наркома обороны, требовавшая от войск Северо-Западного и Западного фронтов активных наступательных действий, родилась в недобрый час. Наступательные действия, предпринятые 23, 24 и 25 июня, дали ничтожные результаты. Потери же, понесенные нашими войсками, оказались чрезвычайно большими.
Неоправданные попытки наступать, когда надо было организовать оборону, только ухудшили и без того очень тяжелое для нас положение. Гитлеровцы, конечно, понимали это и лихорадочно стремились развить и закрепить свои успехи.
Мы прибыли на Западный фронт, когда его командный пункт располагался северо-восточнее Могилева, в густом лесу, недалеко от Днепра.
Погода стояла сухая, теплая. Штабные командиры пристроили столы прямо под деревьями. Кое-где виднелись закиданные ветвями палатки. Во все стороны тянулись телефонные провода.
Командующего фронтом Д. Г. Павлова мы здесь не застали — он был в войсках. Начальник штаба фронта генерал Климовских вяло протянул руку за поданной мной строевой запиской. Вид у него был крайне измученный. Просмотрев записку, он тяжело вздохнул, медленно покачал головой:
— Мало.
— Больше не смогли получить, товарищ генерал…
Климовских понимающе кивнул. Кусая губу, опять поглядел в записку.
Я молчал. Что можно было сказать? Мы и так привезли в три раза больше того, что нам давали в Москве. На свою ответственность по дороге распоряжались…
— Бросьте все силы на минирование и разрушение основных автомобильных и железных дорог, по которым наступает противник, — распорядился Климовских. — И действуйте немедля! Сейчас минуты дороги…
— Разрешите ознакомиться с обстановкой.
— В оперативном отделе. Ну и у инженеров, конечно…
Я отправился сначала к начальнику инженерного управления фронта.
Здесь меня не порадовали. В составе инженерных войск фронта остались только два понтонных и три саперных батальона. Остальные инженерные части попали в окружение, связь с ними потеряна.
Вместе с начальником инженерного управления мы распределили наши скромные силы и средства по магистралям, где следовало создать заграждения в первую очередь. Группа моя разбилась на три отряда.
Полковнику Овчинникову и майору Афанасьеву выпало создавать заграждения в треугольнике Витебск — Полоцк — Лепель. В их распоряжение выделялся батальон трехротного состава, несколько тонн взрывчатых веществ, несколько сот противотанковых мин, достаточное количество бикфордова шнура и детонаторов. Зато других принадлежностей для взрывания они получили, как, впрочем, и все другие, явно недостаточно. Овчинников сразу решил, что будет действовать па направлении Витебск — Полоцк. Майор Афанасьев стал на лепельское направление.
В центре мы расположили отряд под командой майора Уманца. Ему предстояло создать заграждения на магистрали Минск — Борисов — Орша.
Третий отряд, возглавляемый майором Ковалевым, имел задачу прикрыть направление Могилев — Минск.
Уманец и Ковалев также получили по нескольку тонн тола, противотанковые и противопехотные мины. Только Уманцу мы дали мин и взрывчатки немного больше: его участок выглядел опаснее.
Некоторое количество взрывчатки и мин ТМ-35 я оставил в резерве. Их мы тщательно замаскировали в лесу под Оршей. Там же обосновался и наш КП, опекаемый лейтенантом Г. В. Семенихиным.
В те исполненные трагизма дни мне пришлось не раз бывать в штабе Западного фронта. На моих глазах он оправлялся от «шока», полученного в первые часы войны. Я видел, как споро действовали штабные командиры, как налаживалась связь с войсками. Здесь уже лучше знали обстановку, предвидели развитие событий.
Помнится, на второй или третий день по прибытии я получил возможность представиться командующему фронтом. Д. Г. Павлов, заметно похудевший, даже осунувшийся, искренне обрадовался загражденцам.
— Действуйте, Вольф! Все используйте для устройства заграждений! Достаточно ли у вас средств?.. Мало?.. Постарайтесь достать еще. Мины, мины нужны! Слышишь, мины!
Я не стал напоминать недавнего нашего разговора, когда он выразил недовольство тем, что на предстоящих учениях слишком много внимания будет уделено устройству, а не преодолению заграждений.
Отпуская меня, командующий обещал позаботиться об обеспечении оперативно-инженерной группы. И действительно, службы фронта помогали нам всем, чем могли.
Но командовать фронтом и даже жить генералу армии Д. Г. Павлову оставалось недолго. 1 июля 1941 года постановлением Государственного Комитета Обороны командование Западного фронта было смещено.
На место Климовских стал генерал-майор Г. К. Маландин, а во временное командование войсками вступил генерал-лейтенант А. И. Еременко.
Я видел Павлова в момент ареста. Казалось, этот чрезмерно утомленный, похоже даже надломленный, человек испытывал чувство долгожданного облегчения. Наконец-то с него снимали ответственность за войска целого фронта, командовать которым ему было явно не по плечу.
Чего греха таить! Никто из командиров, давно знавших Павлова, не считал его достаточно подготовленным для тех высоких постов, которые он занимал в последние два-три года. Но он служил верой и правдой. Неукоснительно выполнил и последние указания сверху: «не поддаваться ни на какие провокации»…
И вот теперь его снимали. Видимо, по наивности командующий фронтом полагал, что на этом карающая десница Сталина остановится. Не думал Дмитрий Георгиевич, что и сам он и его ближайшие помощники будут немедленно принесены в жертву, дабы спасти авторитет опростоволосившегося «величайшего и мудрейшего провидца».
Павлова сразу арестовали, а затем и расстреляли. Вместе с ним разделили горькую участь начальник штаба фронта генерал-майор Климовских, командующий артиллерией генерал-лейтенант Клич и ряд других, безусловно, заслуженных командиров.
В особенности поразил меня арест Н. А. Клича.
В его честности и невиновности я был убежден. Разве не от Клича слышал я каких-нибудь две недели назад о благодушии верхов, о том, что стране и армии угрожает смертельная опасность, а карьеристы и слепцы не желают этого видеть?
Н. А. Клич делал все, чтобы повысить боеспособность артиллерии округа. Но у него отнимали тягачи, снимали его людей с позиций на… оборонительные работы, забирали у него старые пушки с боеприпасами, а взамен присылали новые без снарядов.
Что же мог сделать Клич?!
Протестовать? Он протестовал, но его осаживали, тупо повторяя, что «товарищ Сталин все знает и обо всем заботится». Не выполнять приказы? Нет, этого Клич сделать не мог. Он обязан был их выполнять…
В штабе Западного фронта опять появились растерянность и уныние. Аресты выбивали у людей почву из-под ног. Никто не был уверен в своем завтрашнем дне. Все слишком хорошо помнили тридцать седьмой год.
Расправа над командованием Западного фронта дурно сказалась и на войсках. Ведь всем внушали, что Павлов — изменник, и солдаты начинали с подозрением поглядывать на других генералов.
Насколько нервозной была обстановка, хорошо говорит такой трагикомический эпизод.
В день, когда арестовали Павлова и других командиров, я долго не мог никому доложить о ходе работ по устройству заграждений. Наконец пробился к новому начальнику штаба фронта генерал-майору Маландину. Но тому хватало других печалей, и он направил меня it одному из штабных командиров.
Этот командир беседовал с каким-то незнакомым мне майором.
— Разрешите? — осведомился я.
Командир поднял голову, и лицо его побелело, щека задергалась в нервном тике. Незнакомый майор вскочил и вытянулся по стойке «смирно».
В недоумении потоптавшись на месте, я сделал шаг вперед, чтобы изложить суть дела.
И тогда тот, к кому я явился с докладом, залепетал вдруг какие-то жалкие оправдания:
— Я был в войсках и делал все… Я ни в чем не виноват…
Он смотрел мимо меня. Я невольно оглянулся, и тут меня как обухом по голове ударило. За моей спиной, тараща глаза, стояли два командира-пограничника. Памятуя неприятное происшествие на мосту под Вязьмой, я давно уже никуда не ездил без пограничников, помогавших налаживать взаимодействие с охраной объектов. По привычке взял их и теперь. Они-то и вызвали смятение. При появлении людей в зеленых фуражках потерял самообладание волевой опытный командир, обычно не терявшийся в самой сложной боевой обстановке.
И я его понимал…
Уже несколько дней находились мы на Западном фронте.
Положение у меня оказалось не из легких. Об отсутствии радиосвязи с отрядами уже упоминалось. Пользоваться проводной связью фронта удавалось редко: во-первых, отряды наши не всегда располагались вблизи войсковых телефонных коммутаторов и телеграфных узлов, во-вторых, даже телефон и телеграф не всегда в ту пору оказывались надежными средствами связи. Вдобавок в группе не было никакого штаба. Со мной оставался только лейтенант Семенихин, исполнявший обязанности и офицера связи, и помощника по материально-техническому обеспечению, и адъютанта, и старшего писаря. От множества свалившихся на его голову обязанностей лейтенант изнемогал. Я видел порой, как он, присев на пенек, впадал в состояние, близкое к прострации.
Счастье наше было в том, что по пути на фронт мы увеличили свой автопарк. Лишь благодаря ему приданные группе батальоны успевали выполнять задания на трехсоткилометровом пространстве и даже более или менее своевременно информировать меня о проделанной работе.
Хорошо проявил себя майор П. Н. Уманец, имевший в своем распоряжении саперный батальон двухротного состава. Батальон этот был сформирован в самый канун войны, укомплектовывался главным образом приписниками и, конечно, не отличался сколоченностью. А действовать ему пришлось на автостраде Москва — Минск, направлении очень ответственном.
Я писал уже, что раньше не знал Уманца. Но, повидав майора в деле, сразу понял: на него можно положиться. И не ошибся. Действовал он смело и в сложной обстановке не терялся. Севернее Борисова, например, его саперы повредили мост через Березипу, и одна из ферм только провисла. Когда майор прибыл к мосту, за него уже шел бой. Но Уманец быстро нашел выход: по его просьбе поврежденную ферму обстреляли артиллеристы, и она обрушилась буквально перед носом у противника.
А всего в полосе действия отряда Уманца от Борисова до Орши и от Орши до Красного было разрушено более четырех десятков мостов.
Мосты на автостраде представляли собой прочные железобетонные сооружения шириной до пятнадцати метров. Для устройства ниш и минных камер у подрывников недоставало ни времени, ни нужного инструмента. Массивные железобетонные фермы приходилось подрывать наружными зарядами. Это требовало большого расхода взрывчатых веществ, а иногда и повторных подрывов одного и того же объекта. Так было, например, в районе Лошницы: железобетонный мост длиной в двадцать метров не обрушился после первого взрыва, и пришлось начинать все сначала. Уже под огнем врага майор Уманец вместе со своими саперами снова уложил здесь пятьсот килограммов тола и произвел второй взрыв. На этот раз успешный…
Но разрушение массивных железобетонных мостов с затратой большого количества взрывчатых веществ не всегда, к сожалению, давало ожидаемый результат. Время было сухое, и маленькие мелководные речки не представляли серьезных препятствий для противника.
В первые дни нашего пребывания на фронте трудно было понять, куда удалось продвинуться противнику, где наши части ведут с ним бои.
В этих условиях очень находчиво работали полковник Овчинников и майор Афанасьев.
В нескольких километрах западнее Березины Афанасьев вместе с ротой саперов наткнулся на танки противника. Стали отходить к Березине, взрывая мосты и минируя объезды. Но у самой Березины на шоссе Минск — Лепель опять встретились с вражескими танками. Те открыли огонь по восточному берегу и перебили электросеть, от которой тянулись провода к зарядам, уложенным под мостом.
Афанасьев кликнул добровольца, который бы под огнем противника бросился под мост и воспламенил зажигательную трубку дублирующей системы взрывания. Доброволец нашелся сразу. Он чисто сделал свое дело и невредимым возвратился в окоп.
А как только на мосту появился один из танков противника, грянул взрыв. Танк вместе с пролетом моста свалился в реку.
В Лепеле наших частей уже не было. В город вот-вот должны были вступить вражеские войска. На этот раз Афанасьев подорвал мосты, не дожидаясь противника.
Следует сказать, что на заблаговременно минированных объектах в зависимости от их значения и опасности захвата противником и Афанасьев и Овчинников всегда оставляли своих людей (от двух человек до отделения). Невдалеке, в укрытии, их ожидала автомашина. На ней после взрыва минеры легко догоняли свою роту или, выполняя отданный ранее приказ, перебирались на другой объект.
Взрывать мосты непосредственно перед противником поручалось, как правило, добровольцам. Но в них недостатка не было.
На правом фланге весьма успешно действовал М. С. Овчинников. Похудевший и еще более ссутулившийся полковник при каждой нашей встрече обязательно жаловался на недостаток взрывчатых веществ и мин. Но он не сидел сложа руки и, где можно, доставал их сам.
Они с Афанасьевым как бы дополняли друг друга. У Овчинникова был большой опыт и своеобразный нюх. Он точно чуял, где можно найти взрывчатку, умел организовать взаимодействие с общевойсковыми командирами. А майор Афанасьев отличался поистине неиссякаемой энергией.
Не могу обойти молчанием и еще одного очень находчивого из моих тогдашних помощников майора Ковалева. Каких только испытаний не учиняла ему судьба, и всякий раз он с честью выходил из трудного положения.
Находился однажды Ковалев на мосту через Друть, у шоссе Могилев — Бобруйск. С западного берега прибежала телефонистка. К телефону вызывали старшего начальника. Майор поспешил на вызов. И услышал он примерно следующее:
— Я начальник гарнизона города Могилева. Приказываю вам мост через реку Друть без моего разрешения пи в коем случае не взрывать.
В речи говорившего слышался иностранный акцент. Бросив трубку, Ковалев помчался к саперам и ускорил минирование. Мост был готов к взрыву еще засветло. А в полночь, когда противник открыл из-за реки сильный огонь и пустил на переправу танки, они взлетели на воздух.
Майора Ковалева при этом легко ранило в голову. Но он не оставил своего боевого поста и, выяснив вскоре, что к западу от Друти находились еще наши войска, сумел переправить их на восточный берег по низкому наплавному мосту, который еще оставался в целости.
Уже в Могилеве, выполняя боевые задания, майор Ковалев попал в окружение. Пробиваясь из окружения, участники могилевской обороны должны были подорвать мост через Днепр на автомобильной дороге. Саперы бросились выполнять приказ, но сеть для подрыва моста оказалась поврежденной. Несколько попыток исправить ее окончились трагически: погибли два бойца. Положение казалось безвыходным. И тут Ковалеву опять улыбнулась его счастливая звезда.
Саперная рота недавно приютила сироту — мальчишку лет двенадцати. Этот отчаянный юнец стал проситься, чтобы его послали исправить повреждение. Долго колебался Ковалев, прежде чем дал согласие.
— Сердце кровью обливалось, когда пацан пополз, — признавался мне Ковалев позднее. — На одно я надеялся: махонький он, авось не заметят, не обстреляют…
И немцы действительно не заметили минера с ноготок. Мальчик благополучно добрался до моста, нашел повреждение и исправил его.
Отряды нашей группы действовали и совместно с железнодорожными частями.
У станции Толочин я встретил своего старого знакомого майора Г. А. Красулина.
— Взрывчатки нет! Помоги!
С Красулиным было небольшое подразделение железнодорожных войск. В меру моих возможностей я помог майору. А сам занялся мостом на автостраде, и мы свалили его перед самым носом у противника.
Вскоре после этого меня вызвали в штаб фронта. Ехал я в самом хорошем настроении. К тому были все основания: работа наша как будто наладилась. Однако уже по тону дежурного понял: опять какая-то неприятность.
Направили меня прямо к исполняющему обязанности командующего фронтом генерал-лейтенанту А. И. Еременко.
Я даже не успел представиться ему.
— Когда вы будете наконец выполнять мой приказ и перестанете оставлять немцам целые мосты? — обрушился Еременко. — Кто должен был взорвать мост на автостраде у Толочина? Почему его оставили противнику? Где вы пропадаете?
— Товарищ генерал, мост разрушен на моих глазах! — спокойно ответил я, дождавшись паузы.
— Каким же образом после вашего взрыва к востоку от Толочина появились немецкие танки?..
Никакими доводами я не сумел убедить генерала, что мост мы разрушили начисто. Он так смотрел на меня, что я почувствовал: сейчас вызовет председателя Военного трибунала и прикажет судить. Положение было отчаянным.
И вдруг раздался спасительный телефонный звонок. Звонил командующий авиацией. По мере его доклада лицо А. И. Еременко все больше прояснялось. Улыбнувшись, он знаком предложил мне сесть. Тут же приказал еще раз отбомбиться по какому-то скоплению вражеских войск и, положив трубку, повернулся ко мне.
— Да, бывают ошибки, — развел он руками. — Мост, оказывается, действительно разрушен, но вместо него немцы построили два новых. Они малы и плохи, возле них скапливаются машины, вот наша авиация их и накрыла!
У меня отлегло от сердца.
Месяца через два я снова оказался у генерала А. И. Еременко. Он уже командовал Брянским фронтом. Принимал он меня по делам, связанным с подготовкой партизан и их вооружением. На этот раз встреча была очень приятной. Андрей Иванович сделал все возможное, чтобы помочь мне. Даже предложил посмотреть вместе с ним, как будут испытывать бутылки с зажигательной смесью. И я, конечно, не отказался.
Уже в самые первые дни войны мы с горечью убедились, что состоящие на вооружении армии противотанковые мины имеют недостаточный заряд и при отсутствии противотанковой артиллерии не могут надолго остановить продвижение вражеских танков. Взрываясь под гусеницами фашистских машин, мины перебивали всего-навсего два-три трака. Такие повреждения танкисты, если им не мешал артиллерийский огонь, исправляли очень быстро. Постояв с полчаса, танк снова шел в бой.
Стремясь усилить действие мин, саперы оперативно-инженерной группы иногда сдваивали их, а чаще усиливали за счет дополнительного заряда тола. Но и в этом случае мина сильно повреждала только ходовую часть вражеской машины. Даже усиленные мины не могли вывести танк из строя полностью и уничтожить его экипаж.
Однако и такие противотанковые мины первоначально устанавливались нами в небольшом количестве и главным образом для усиления полевой обороны наших войск. При минировании магистралей и предполагаемых мест обхода мы никак не могли обойтись обычными противотанковыми минами. Ведь устанавливать их на дороге можно было только после отхода своих войск. А тогда часто случалось, что вслед за нашими арьергардами двигались вражеские авангарды.
Как бы выручили нас в такой ситуации мины замедленного действия!
Я вспомнил Испанию, вспомнил Рубио — мастера изготовлять гранаты из обыкновенных консервных банок, вспомнил капитана Доминго, наши фугасы на дорогах под Кордовой и Гранадой. И вот бойцы оперативно-инженерной группы взялись за изготовление самодельных мин и гранат замедленного действия.
Поначалу никто не верил, что наши самоделки принесут пользу. А потом стали благодарить саперов за выдумку. Особенно пригодились самоделки партизанам.
Понравились и наши камнеметные фугасы. А делали мы их весьма просто.
Пеньковый фитиль, да и фитиль хлопчатобумажный — тот, что используется в керосиновых лампах, тлеют в безветрии со скоростью один сантиметр за две минуты. Зная это, мы заблаговременно подготовили большое количество зажигательных трубок с бикфордовыми шнурами длиной в три — пять сантиметров и насадили на них куски фитиля длиной от трех до двадцати сантиметров. Так получались взрыватели с замедлением от пяти до тридцати минут. Перед разрушенным участком дороги внутри кучи щебня или под одиночными камнями мы заранее устанавливали различной величины заряды с четко продуманной системой замедлителей.
Применение этих простых мин-камнеметов замедленного действия в ряде случаев помогло войскам и подрывникам оторваться от наступающих подразделений противника. Особенно эффективно действовали камнеметы против вражеских мотоциклистов.
Гитлеровцы пытались обезвреживать их. Обнаружить камнеметы было нетрудно по запаху тлеющего фитиля. А вот обезвредить их не удалось никому: они взрывались при малейшей попытке снять с заряда нагрузку.
В первые дни войны мы неизменно возили с собой в «пикапе» и еще одно наше изобретение: мощные самодельные гранаты замедленного действия из консервных банок, заполненных обрубками проволоки и гвоздями. Внутри банок находились шашки тола различного веса. Эти гранаты (а их мы брали в каждую поездку от десяти до тридцати штук) заменяли нам и минометы и пулеметы. Но особенно выручали они при устройстве на дорогах завалов.
Обычно завалы надо было производить после отхода своих войск. Арьергарды валили деревья и устанавливали мины. При этом, конечно, было очень важно, как можно дольше не допускать к завалам противника. Тут-то и приходили на выручку самодельные гранаты замедленного действия. Минеры разбрасывали их по сторонам дороги, отходя с последними стрелками. Перед наступающим противником гремели взрывы, и он либо замедлял, либо вовсе приостанавливал свое движение. Немцы открывали огонь по лесу и кустам, предполагая, что именно оттуда брошены гранаты.
— Товарищ полковник, а верно говорят, что вы были в Испании? — спросил меня однажды сержант Сергеи Кошель, тот самый, что задерживал со мной вражеских диверсантов, выслеженных колхозниками.
Мы кипятили чай у маленького костерка. В голубых глазах Кошеля светилось любопытство. Подняли головы и другие бойцы. Люди устали. Слишком много выпало за эти дни на долю каждого из них. Щеки солдат заросли щетиной. И даже самые молодые лица после недели непрерывных боев казались постаревшими.
Любопытство солдат для меня всегда полно глубокого смысла. Оно говорит о несомненной воле. Тот, кто сломлен, ничем уже не интересуется.
А вот сержанту Кошелю и другим саперам хочется знать, нельзя ли использовать наши мины и взрывчатку так, чтобы нанести гитлеровцам еще больший урон.
Я знаю, можно. И рассказываю о наших боевых делах под Кордовой и Теруэлем, о подвигах подрывников капитана Доминго.
Саперы слушают внимательно.
Когда кончаю рассказ, кто-то спрашивает:
— А что, если б и нам по гитлеровским тылам и дорогам ударить?!
— Всему свое время, — отвечаю я. — Еще ударим…
Возле костра мне задали тот самый вопрос, который я уже не раз задавал самому себе.
Темпы вражеского наступления замедлились. Почему бы не использовать сейчас большую уязвимость гитлеровских армий? Захватчики углубились на нашу территорию главным образом вдоль шоссейных и железных дорог. Огромные массивы лесов, болот и полей по сторонам дорог они не контролируют и контролировать не могут. Что, если в этих условиях перенести действия наших минеров в тыл врага? Ведь тыл пока самое слабое его место.
Эти мысли преследовали меня, и я поделился ими с начальником инженерного управления Западного фронта генерал-майором Васильевым.
— Ходить во вражеский тыл? — переспросил он. — Что ж, дело возможное… Только надо посоветоваться с товарищем Мехлисом… Да, да! Без Мехлиса такие вопросы решить нельзя… Пойдите к нему и сами все доложите.
Встреча с Мехлисом не улыбалась мне. Я не забыл, как ходил к нему однажды выручать арестованного ни за что командира-сапера, которому угрожал расстрел.
Но делать было нечего. Пришлось идти к этому глубоко антипатичному для меня человеку вторично.
Мое предложение Мехлис выслушал настороженно. Подозрительно оглядел меня с головы до ног:
— Недавно жаловались, что нет мин, а теперь хотите лезть на оккупированную территорию? Странно!..
— Разрешите доложить, товарищ армейский комиссар первого ранга. Мины, установленные…
— Где находится ваша семья? — перебил Мехлис.
— Под Москвой…
Наступила тягостная пауза.
Видимо, он решил, что я потому и прошусь в тыл к врагу, что семья моя осталась на оккупированной территории.
Кровь бросилась мне в лицо. Было такое ощущение, что тебе плюнули в глаза.
Мехлис между тем глядел куда-то в сторону, видимо, о чем-то раздумывал. И надумал:
— Представьте полные данные на всех, кто просится в тыл врага.
— Разрешите идти?
— Идите…
Успокоился я не скоро. А успокоившись, решил, что никаких данных Мехлису о саперах, изъявивших желание ходить в гитлеровский тыл, не дам. Вдруг кто-либо пропадет без вести на оккупированной территории? В таком случае его семье несдобровать. Этот циничный деспот припомнит все.
На время я оставил планы проникновения во вражеский тыл.
Но вот, работая в полосе обороны 20-й армии, разговорился как-то с начальником штаба армии, врожденным разведчиком, генералом Н. В. Корнеевым. Он прямо-таки загорелся идеей отправки во вражеский тыл минеров-добровольцев.
— Добрая мысль и время подходящее! Давай действуй, товарищ полковник!
Так был решен вопрос о вылазке во вражеский тыл отделения минеров-добровольцев. Командовать этим сводным отделением я поставил сержанта Кошеля.
Выйдя в тыл врага, добровольцы должны были заминировать восстановленный немцами участок автомагистрали в нескольких километрах восточнее Каханово.
— Участок известный. Сами на нем работали, и местность знакомая. Все выполним! — сказал на прощание Кошель. — Не волнуйтесь, товарищ полковник!
Но я волновался.
Не потому, что сомневался в людях. Люди превосходные!
Не потому, что меня пугала сложность обстановки. Она была не сложнее обычной.
Я опасался, что группа Кошеля, как это нередко бывает с подрывниками, могла задержаться во вражеском тылу.
Об исчезновении саперов обязательно узнали бы в штабе фронта. Я хорошо понимал, какие это повлечет последствия…
Проводил добровольцев до переднего края.
Один за одним исчезли они в темноте ночи.
Потянулись долгие часы ожидания…
Глухой взрыв, донесшийся из-за линии фронта, был неожиданным.
— Кошель! — сказал я представителю разведотдела армии, сидевшему рядом со мной на окраине села Русский Селец.
Тот посмотрел на часы, засек время.
Он-то был спокоен. Не ему отвечать за Кошеля. Ему полагалось только получить от них по возвращении разведывательные данные и сообщить в штаб.
Опять мучительно потянулось время…
И когда на рассвете я услышал шорох перед окопами, когда увидел смутные фигуры ползущих обратно минеров, обрадовался так, как давно не радовался.
Грязные, бледные от усталости бойцы один за одним спрыгивали в окоп. Кошель шел последним. Его худощавое лицо было каким-то серым.
— Разрешите доложить, товарищ полковник…
Я положил ему на плечо руку.
— Молодцы! Садитесь все!.. Взорвали?
— Взорвали, товарищ полковник!
Представитель разведотдела армии улыбался.
Нас окружили стрелки.
Всем было интересно узнать, как эти смельчаки прошли в тыл врага, как обманули противника, как напали на него. Но Кошель был немногословен:
— Прошли нормально. Выжидали в лесу. Ночью поставили мины в колее заделанных противником воронок… Две противотанковые с будильниками на день оставили… Видели, как взорвались грузовики из большой колонны…
— А немец не стрелял? — спросил кто-то.
Кошель устало повернул голову:
— Как не стрелял? Ясно, стрелял. — И тут же попросил: — Дали бы закурить, ребята. Со вчерашнего дня не курили. Измучились…
К нему протянулось сразу несколько рук с кисетами.
Оперативно-инженерная группа, поредевшая, понесшая первые потери, продолжала действовать на Западном фронте, напрягая все силы.
Отступая, мы разрушали только труднообходимые участки дороги и наиболее значительные дорожные сооружения: экономили взрывчатку.
Чтобы затруднить противнику восстановление разрушенного, ставили мины-сюрпризы, а иногда и мины замедленного действия, рассчитанные на повторное разрушение уже отремонтированных объектов.
Мы создали десятки противотанковых и противопехотных минных полей. Устраивали завалы на лесных дорогах. Перекапывали дороги.
13 июля Нарком обороны назначил меня по совместительству начальником первой фронтовой партизанской школы, которая официально называлась оперативно-учебным центром Западного фронта. На занятой врагом территории разгоралось пламя народной войны. Партизанам нужны были хорошо обученные подрывники, радисты, разведчики.
Со второй половины июля 1941 года я и начал готовить эти кадры.
Генерал-майора инженерных войск А. Ф. Хренова накануне войны переместили на должность начальника инженерного управления Московского военного округа. — Прим. авт.