— Пусть так. Сто пистолей, слышишь? Если только ты исповедуешь этого почтенного полупокойника.
— Я его исповедую наилучшим образом, забери меня чума! Как вы хотите, чтобы я его исповедал?
— Слушай: твоя ряса облекает тебя большой властью, ты говоришь и от имени Бога, и от имени короля. Надо, чтобы ты уговорил этого человека отдать тебе бумаги, которые ему только что привезли из Авиньона.
— А зачем мне его бумаги?
Шико с сожалением посмотрел на монаха.
— Чтобы получить тысячу ливров, круглый дурак, — сказал он.
— Вы правы, — согласился Горанфло. — Я иду туда.
— Постой еще. Он скажет тебе, что уже исповедался.
— Ну, а если он и в самом деле уже исповедался?
— Ты ему ответишь: “Не лгите, сударь. Человек, который вышел из вашей комнаты, не духовное лицо, а такой же интриган, как и вы сами”.
— Но он рассердится!
— А тебе-то что? Пускай, раз он при смерти.
— Это верно.
— Теперь тебе ясно: можешь говорить ему о Боге, о дьяволе, о ком и о чем хочешь, но любым способом заполучи бумаги, привезенные из Авиньона. Понимаешь?
— А если он не согласится их отдать?
— Откажи ему в отпущении грехов, прокляни его, предай его анафеме.
— Да я просто отберу их у него силой.
— Пускай так. Однако достаточно ли ты протрезвел, чтобы выполнить все мои указания?
— Выполню все неукоснительно, вот увидите.
И Горанфло провел ладонью по своему широкому лицу, словно стирая следы опьянения. Взгляд его стал спокойным, хотя внимательный наблюдатель мог бы его счесть и тупым, речь сделалась медленной и размеренной, жесты — сдержанными, только руки все еще тряслись.
Собравшись с силами, он торжественно двинулся к двери.
— Минуточку, — задержал его Шико, — когда он отдаст тебе бумаги, зажми их хорошенько в кулаке, а другой рукой постучи в стенку.
— А если он откажется?
— Тоже стучи.
— Значит, и в том и в другом случае я должен стучать?
— Да.
— Хорошо.
И Горанфло вышел из комнаты, а Шико, охваченный неизъяснимым волнением, припал ухом к стене, стараясь не упустить ни малейшего звука.
Прошло минут десять, скрип половиц возвестил о том, что монах вошел в комнату соседа, а вслед за тем и сам Горанфло появился в узком кружке, которым ограничивалось поле зрения гасконца.
Адвокат поднялся на постели и молча смотрел на приближающееся к нему странное видение.
— Эге, добрый день, брат мой! — провозгласил Горанфло, остановившись посреди комнаты и покачивая своими широкими плечами, дабы удержать равновесие.
— Зачем мы пришли сюда, отче? — слабым голосом простонал больной.
— Сын мой, я, недостойный служитель церкви, узнал, что вы в опасности, и пришел побеседовать с вами о спасении вашей души.
— Благодарю вас, — ответил умирающий, — но, я думаю, ваши заботы напрасны. Мне уже полегчало.
Горанфло отрицательно покачал головой.
— Вы так думаете? — спросил он.
— Я в этом уверен.
— Козни сатаны — ему хочется, чтобы вы умерли без покаяния.
— Сатана сам попадется в свои тенета. Я только что исповедался.
— Кому?
— Святому отцу, который приехал из Авиньона.
Горанфло покачал головой.
— Как, разве он не священник?
— Нет.
— Откуда вы знаете?
— Я с ним знаком.
— С тем, кто вышел отсюда?
— Да, — ответил Горанфло с такой убежденностью, что адвокат растерялся, хотя, как известно, адвокатов чрезвычайно трудно смутить. — И поелику, раз ваше состояние не улучшилось, — добавил монах, — и поскольку тот человек не был священником, вам необходимо исповедаться.
— Я только этого и желаю, — сказал адвокат неожиданно окрепшим голосом. — Но я хотел бы сам выбрать себе духовника,