— О том, что все будет сделано, как если бы вы действительно были больны и брат Горанфло вас исповедал, а вы вручили ему бумаги, которые он от вас требовал. Тогда бы я вас простил и даже от всего сердца прочитал бы за вас “In manus”[22]. Я не стану требовать от живого больше, чем от мертвого, и мне остается обратиться к вам с такими словами: господин Давид, вы во всем преуспели, и в фехтовании, и в искусстве верховой езды, и в крючкотворстве, и в добывании больших кошельков для широких карманов, вы собрали в себе все таланты. Жаль, если такой человек бесследно исчезнет с лица земли, где ему уготована блестящая карьера. Итак, господин Давид, не ввязывайтесь больше в заговоры, доверьтесь мне, порвите с Гизами, отдайте мне ваши бумага, и, слово дворянина, я помирю вас с королем.
— Ну, а если я их не отдам? — поинтересовался Никола Давид.
— Ну, а если вы их не отдадите, тогда другое дело. Слово дворянина, я вас убью! Это вам тоже кажется забавным, любезный господин Давид?
— Всё более и более, — ответил адвокат, любовно поглаживая свою шпагу.
— Но если вы мне их отдадите, — продолжал Шико, — всё будет забыто. Может быть, вы не верите мне, господин Давид, так как по природе своей вы человек недоверчивый и думаете, что злоба въелась в мое сердце, как ржавчина в железо. Нет, я вас ненавижу, это верно, но герцога Майенского я ненавижу больше, чем вас. Помогите мне погубить герцога, и я вас спасу. Впрочем, если угодно, я могу добавить еще несколько слов, которым вы не поверите, ведь вы никого не любите, кроме самого себя. Дело в том, что я люблю короля, каким бы глупцом, распутником, выродком он ни был, король приютил меня, защитил меня от вашего мясника Майена, способного ночью на Луврской площади во главе пятнадцати разбойников напасть на одного человека и убить его, — я говорю о несчастном Сен-Мегрене. Вы не были среди его палачей? Нет? Тем лучше, я так и думал, что не были, а теперь я в этом уверен. Я хочу одного— пусть он царствует спокойно, мой бедный король Генрих, а со всякими там Майенами и с генеалогическим древом Никола Давида это невозможно. Передайте же мне эту генеалогию, и, клянусь честью, я замолчу ваше имя и устрою вашу судьбу.
Шико нарочно растянул изложение своих мыслей, потому что хотел тем временем понаблюдать за Давидом, которого знал как человека умного и твердого. Но ничто не дрогнуло в ястребиных глазах адвоката, ни одна добрая мысль не озарила его мрачные черты, ни одно ответное движение души не расслабило пальцы, сжимавшие эфес шпаги.
— Ладно, — сказал Шико, — я вижу, что все мои слова напрасны и вы мне не верите. Мне остается только один выход, чтобы и покарать вас за ваши прежние провинности передо мной, и очистить от вас землю как от человека, утратившего веру и в честность, и в человечность. Я пошлю вас на виселицу. Прощайте, господин Давид.
И Шико отступил к двери, не спуская глаз с адвоката.
Адвокат прыгнул вперед.
— И вы думаете, я позволю вам уйти? — воскликнул он. — Нет, мой миленький шпиончик, нет. Шико, дружок мой! Тот, кто знает такие тайны, как тайна генеалогического древа, умрет! Тот, кто дерзнул угрожать Никола Давиду, умрет! Тот, кто посмел войти сюда, как вошел ты, умрет!
— Да вы меня просто радуете, — ответил Шико все с тем же хладнокровием. — Я не решался бросить вам вызов только потому, что уверен в исходе нашего поединка: я вас наверняка заколю. Два месяца назад Крийон, фехтуя со мной, показал мне один особенно опасный удар, один-единственный, но, слово чести, другого мне не потребуется. Ну, хватит, подавайте сюда ваши бумаги, — грозно потребовал он, — или я вас убью! Я даже скажу вам, как это будет: я проткну ваше горло в том самом месте, откуда вы хотели пустить кровь брату Горанфло.
Гасконец еще не закончил свою речь, как Давид с диким взрывом хохота бросился на него, но Шико встретил врага со шпагой в руке.
Оба противника были примерно одного роста. Худое тело Шико скрывала одежда, в то время как длинное костлявое и гибкое туловище адвоката почти ничем не было прикрыто. Давид походил на длинную змею, так как его рука, казалось, продолжала голову, а шпага мелькала, словно тройное жало. Но, как и предупреждал Шико, он встретил достойного противника. Почти каждый день упражняясь в фехтовании с королем, Шико стал одним из сильнейших фехтовальщиков королевства, в этом Никола Давид смог сам убедиться, ибо, куда бы о ни пытался нанести удар, повсюду его шпага натыкалась на стальное лезвие шпаги гасконца.
Адвокат отступил на шаг.
— Ага! — сказал Шико. — вы начинаете понимать, не так ли? Ну хорошо, предлагаю еще раз: бумаги!
Вместо ответа Давид опять бросился на гасконца. Бой возобновился и был еще более продолжительным и ожесточенным, чем первая схватка, хотя Шико ограничивался тем, что парировал удары, а сам еще не нанес ни одного.
Эта вторая схватка завершилась так же, как и первая: адвокат снова отступил на шаг.
— Ага! — сказал Шико. — Теперь мой черед.
И он шагнул вперед.
Никола Давид пытался остановить гасконца, отведя его шпагу. Шико сделал параду прим, скрестил свою шпагу со шпагой противника в позиции тьерс на тьерс и нанес ему удар туда, куда обещал: его шпага пронзила горло адвоката насквозь.
— Вот и удар, — сказал Шико.
Давид не ответил; он рухнул к ногам Шико, захлебываясь кровью.
Теперь Шико отступил на шаг. Змея, хотя и раненная насмерть, все еще могла взметнуться и укусить.
Но Давид непроизвольным движением потянулся к постели, словно стараясь защитить свою тайну.
— Эге, — сказал Шико, — я считал тебя хитрецом, а ты, оказывается, глуп, как рейтар. Я не знал, где ты прячешь свои бумаги, и вот ты сам мне их показываешь.
И, оставив Давида корчиться в агонии, Шико подбежал к постели, приподнял матрац и в изголовье обнаружил небольшой свиток пергамента, который адвокат, в неведении надвигающейся беды, не позаботился спрятать понадежнее.
Пока Шико развертывал свиток, дабы убедиться, что перед ним действительно тот документ, который он искал, умирающий резко приподнялся, но тут же упал на пол и испустил последний вздох.
Гордый и радостный, Шико сверкающими глазами пробежал пергамент, привезенный из Авиньона Пьером де Гонди.
Папский легат, верный политике, которую его святейшество проводил со дня своего вступления на папский престол, написал внизу “Fiat ut voluit Deus: Deus jura hominum fecit”
— Вот папа, который ни во что не ставит всехристианнейшего короля, — сказал Шико.
И, бережно свернув пергамент, засунул его в нагрудный карман камзола.
Затем поднял тело адвоката, на котором почти не было крови — рана вызвала внутреннее кровизлияние, — и положил его на кровать, повернув лицом к стене, после чего открыл дверь и кликнул Горанфло.
Монах вошел.
— Какой вы бледный! — сказал он.
— Да, — отозвался Шико, — последние минуты этого несчастного меня несколько взволновали.
— Он умер? — спросил Горанфло.
— Есть все основания так думать, — ответил Шико.
— А ведь только что был совсем здоров.
— Даже слишком здоров. Он хотел проглотить совершенно несъедобные вещи и умер, как Анакреонт, — подавившись.
— Ого! — воскликнул Горанфло. — Паршивец хотел задушить меня, меня — Божьего человека, это и принесло ему несчастье.
— Прости его, куманек, ведь ты христианин.
— Я его прощаю, — сказал Горанфло, — хотя он меня сильно напугал.
— Это еще не все, — заметил Шико. — Тебе надлежит зажечь свечи и пробормотать над телом пару-другую молитв.
— Для чего?
— Как для чего? Чтобы тебя не схватили как убийцу и не препроводили в городскую тюрьму.
— Меня? Как убийцу этого человека? Да будет вам! Ведь это он пытался меня задушить.
— Ну, конечно, Боже мой! И поскольку ему не удалось тебя прикончить, то от злости вся кровь в его теле пришла в движение, какой-то сосудик в горле лопнул, и — доброй ночи, дорогой брат, спи спокойно! Сам видишь, Горанфло, в конечном счете это ты был причиной его смерти. Причиной невольной, что верно, то верно, однако какая разница? До тех пор пока тебя признают невиновным, тебе могут причинить немало неприятностей.
— Думаю, вы правы, господин Шико, — согласился монах.
— Тем более прав, что судья в этом прекрасном городе Лионе слывет человеком довольно жестоким.