— Бедняга! — заметил Шико с искренним состраданием. — Было ему сказано: не суйся не в свое дело, ничего путного из этого не выйдет.
— Горанфло… — сказал король, записывая, — хорошо… ну дальше…
— Дальше… — повторил хранитель печати, явно колеблясь, — но, государь, это все.
И Морвилье еще раз оглядел собрание пытливым, загадочным взглядом, который, казалось, говорил: “Если бы ваше величество остались наедине со мной, вы узнали бы и еще кое-что”.
— Говорите, господин де Морвилье, здесь только мои друзья, говорите.
— О государь, тот, чье имя я не решаюсь назвать, также имеет могущественных друзей.
— В моем окружении?
— Повсюду.
— Да что, эти друзья сильнее меня?! — воскликнул Генрих, бледнея от гнева и тревоги.
— Государь, тайны не объявляют во всеуслышание. Простите меня, я государственный человек.
— Это верно.
— И весьма разумно, — подхватил Шико. — Но мы здесь все — люди государственные.
— Сударь, — сказал герцог Анжуйский, — ежели ваше известие не может быть оглашено в нашем присутствии, то мы засвидетельствуем королю наше нижайшее почтение и удалимся.
Господин де Морвилье пребывал в нерешительности. Шико следил за малейшим его жестом, опасаясь, что хранителю печати, каким бы наивным он ни казался, удалось разузнать нечто более важное, чем его предыдущие сообщения.
Король знаками приказал Морвилье подойти, герцогу Анжуйскому — оставаться на месте, Шико — замолчать, а трем фаворитам — заняться чем-нибудь другим.
Тотчас же господин де Морвилье стал склоняться к уху его величества, но он не проделал и половины этого размеренного и грациозного телодвижения, выполнявшегося им по всем правилам этикета, как во дворе Лувра раздался сильный шум. Король резко выпрямился, К ел юс и д’Эпернон бросились к окну, герцог Анжуйский положил руку на эфес шпаги, словно эти звуки таили в себе какую-то опасность для его особы.
Шико встал из-за стола и следил за всем происходящим во дворе и в зале.
— Вот как! Герцог де Гиз! — закричал он первым. — Герцог де Гиз пожаловал в Лувр.
Король вздрогнул.
— Это он, — хором подтвердили миньоны.
— Герцог де Гиз? — пролепетал брат короля.
— Удивительно… не правда ли? Каким образом герцог де Гиз оказался в Париже? — медленно произнес король, прочитавший в оторопелом взгляде господина де Морвилье то имя, которое канцлер хотел шепнуть ему на ухо.
— Сообщение, которое вы для меня приготовили, касалось моего кузена де Гиза, не так ли? — тихо спросил он у хранителя печати.
— Да, государь, это он председательствовал на собрании… — в тон ему ответил Морвилье.
— А другие?
— Другие мне не известны.
Генрих кинул на Шико вопросительный взгляд.
— Черт побери! — воскликнул, приосанившись, гасконец. — Введите моего кузена де Гиза.
И, наклоняясь к Генриху, шепнул ему на ухо:
— Вот человек, чье имя ты хорошо знаешь, и, думаю, тебе нет надобности заносить его в свой список.
Лакеи с шумом распахнули двери.
— На одну створку, господа, — сказал Генрих, — на одну створку. Обе створки открывают только для короля.
Герцог де Гиз уже приближался по галерее к залу, где происходил Королевский совет, и слышал эти слова, но он сохранил на своем лице улыбку, с которой был намерен приветствовать короля.
XXXVII
О ТОМ, ЧТО ДЕЛАЛ В ЛУВРЕ ГЕРЦОГ ДЕ ГИЗ
За герцогом де Гизом следовали многочисленные офицеры, придворные, дворяне. За этим блестящим эскортом тянулись толпы народа — эскорт гораздо менее блестящий, но куда более надежный и грозный.
Во дворец пропустили только свиту герцога, народ остался у стен Лувра. Это из рядов народа раздавались крики, не смолкавшие в ту минуту, когда герцог де Гиз, давно уже невидимый для толпы, вступал в галерею.
При виде этой необычной армии, собиравшейся вокруг кумира парижан всякий раз, как он появлялся на улицах столицы, королевские гвардейцы схватились за оружие и, выстроившись за своим бравым полковником, взирали на народ угрожающе, а на триумфатора — с немым вызовом.
Гиз заметил враждебное настроение солдат, которыми командовал Крийон; изящным полупоклоном он приветствовал полковника, стоявшего со шпагой в руке на четыре шага впереди строя своих людей, но тот, прямой и бесстрастный, замер в презрительной неподвижности и не ответил на приветствие.
Подчеркнутый отказ офицера и солдат склониться перед его повсюду признанным могуществом удивил де Гиза. Он нахмурился, но, по мере приближения герцога к дверям королевского кабинета, морщины на его челе разглаживались, и, как мы уже говорили, в зал он вошел с любезной улыбкой на устах.
— А, это вы, мой кузен, — сказал король, — какой шум вы подняли! Словно бы даже и трубы трубили? Или это мне просто послышалось?
— Государь, — отвечал герцог, — трубы славят в Париже только короля, а на поле брани — только полководца. Я слишком хорошо знаю и двор, и военный лагерь, чтобы ошибиться. Здесь трубы были бы слишком громогласны для подданного, там они недостаточно громки даже для принца.
Генрих прикусил губу.
— Черт возьми, — сказал он после минутного молчания, в течение которого не спускал глаз с лотарингского принца, — вы блестяще выглядите, мой кузен. Неужто вы только сегодня прибыли с осады Ла-Шарите?
— Да, только сегодня, государь, — ответил герцог, слегка покраснев.
— Ей-Богу, ваше посещение для нас большая честь, большая честь, большая честь.
Генрих III, когда у него было чересчур много тайных мыслей, имел привычку повторять слова, как бы уплотняя ряды солдат, скрывающих от глаз противника пушечную батарею, которая должна обнаружить себя только в нужную минуту.
— Большая честь! — повторил Шико, столь точно копируя интонацию королевского голоса, что можно было подумать, будто эти слова произнес Генрих.
— Государь, — сказал герцог, — ваше величество изволит шутить: разве может вассал оказать честь суверену, от которого исходят все чести и почести?