“ О, как ты глуп! Сегодня вечером, сын мой, будут записывать в Лигу. Само собой, открыто записывать, тайная запись ведется уже давно; ждали только твоего согласия, чтобы начать открытую запись, ты его дал нынче утром, и вечером запись начнется. Черт побери, Генрих, гляди хорошенько — вот они, твои роковые случайности, ведь у тебя их две… и они не теряют времени даром.”
— Хорошо, — сказал герцог Анжуйский, — до вечера, герцог.
— Да, до вечера, — повторил король.
— То есть как? — удивился Шико. — Ты что, Генрих, намерен слоняться нынче по улицам Парижа, подвергаясь опасности?
— Конечно.
— Ты совершишь ошибку.
— Почему?
— Берегись роковых случайностей!
— Не беспокойся, я буду не один; хочешь, пойдем со мной?
— Полно, ты принимаешь меня за гугенота, сын мой. Ну нет, я добрый католик и нынче вечером хочу записаться в Лигу, и даже не один раз, а десять, нет, лучше не десять, а сто раз.
Голоса герцога Анжуйского и герцога де Гиза затихли.
— Еще одно слово, — сказал король, останавливая Шико, собравшегося было уходить. — Что ты обо всем этом думаешь?
— Я думаю, что все короли, наши предшественники, ничего не знали о своей роковой случайности: Генрих Второй не опасался своего глаза, Франциск Второй — уха, Антуан Бурбон — плеча, Жанна д’Альбре — носа, Карл Девятый — рта. У вас перед ними одно огромное преимущество, мэтр Генрих, ибо — клянусь святым чревом! — вы знаете своего братца, не правда ли, государь?
— Да, — сказал Генрих, — и скоро это всем станет ясно.
XL
ВЕЧЕР ЛИГИ
Народные празднества в современном Париже — это всего лишь толпа, более или менее густая, и шум, более или менее громкий. В былые времена праздники в Париже носили совсем иной характер. Любо было смотреть, как в узких улицах, у стен домов, украшенных балконами, резными балками или коньками, кишели мириады людей, как людские потоки со всех сторон стекались к одному и тому же месту. По пути парижане оглядывали друг друга, восхищались или фыркали; порой раздавался и презрительный свист — это означало, что наряд какого-то парижанина или парижанки показался согражданам чересчур уж диковинным. В былые времена одежда, оружие, язык, жесты, голос, походка — словом, все у каждого было своим и особенным; тысячи ни на кого не похожих личностей, собранных воедино, представляли собой весьма любопытное зрелище.
Таким и был Париж в восемь часов вечера в тот день, когда герцог де Гиз, нанеся визит королю и побеседовав с герцогом Анжуйским, побудил, как он полагал, жителей славной столицы записываться в Лигу.
Толпы горожан, разодетых по-праздничному, нацепивших на себя все свое оружие, словно они шли на парад или в бой, хлынули к церквам. Вид у этих людей, влекомых одним и тем же порывом и шагавших к одной и той же цели, был одновременно и радостный и грозный, последнее особенно бросалось в глаза, когда они проходили мимо караула швейцарцев или разъезда легкой конницы. Этот независимый вид в сочетании с криками, гиканьем и похвальбой мог бы встревожить господина де Морвилье, если бы почтенный хранитель печати не знал своих добрых парижан: задиры и насмешники, они не были способны стать зачинщиками кровопролития, на это их должен был подвигнуть какой-нибудь мнимый друг или вызвать недальновидный враг.
На сей раз парижские улицы представляли собой зрелище более живописное, чем обычно, а шум, производимый толпой, был особенно громок, ибо множество женщин, не желая в столь великий день остаться дома, последовали за своими мужьями, и с их согласия, и без оного. Некоторые матери семейств поступили и того лучше: они прихватили с собой все свое потомство, и было весьма занятно видеть малышей, впрягшихся, как в повозку, в страшные мушкеты, гигантские сабли или грозные алебарды своих отцов. Парижский мальчишка во все времена, во все эпохи, во все века самозабвенно любил оружие. Когда он был еще не в силах поднять это оружие, он волочил его по земле, а если и на это силенок не хватало — восхищенно глазел на оружие, которое несли другие.
Время от времени какая-нибудь особенно возбужденная компания извлекала из ножен старые шпаги. Такое проявление воинственных чувств обычно происходило перед дверями дома, хозяина которого подозревали в кальвинизме. При этом дети вопили во весь голос: “Приди, святой Варфоломей-мей-мей!”, а отцы кричали: “Гугенотов на костер, на костер, на костер!”
В ответ на крики сначала в оконной раме показывалось бледное лицо старой служанки или гугенотского священника в черном, затем слышался лязг засовов, задвигаемых на входной двери. Тогда буржуа, счастливый и гордый, подобно ла-фонтеновскому зайцу, тем, что напугал еще большего труса, чем он сам, торжествующе шествовал дальше и выкрикивал под другими окнами свои шумные, но не представляющие реальной опасности угрозы, наподобие того, как торговец вразнос выкликает свой товар.
Особенно большое скопление людей образовалось на улице Арбр-Сек. Она была буквально запружена народом. Плотная толпа с криком и гомоном текла к большому, ярко горящему фонарю, подвешенному над вывеской, которую многие наши читатели вспомнят, если мы скажем, что на ней была намалевана курица, поджариваемая на вертеле, а под ней надпись: “Путеводная звезда”.
На пороге этой гостиницы разглагольствовал человек в модном в те времена квадратном хлопчатобумажном колпаке, прикрывавшем совершенно лысую голову. Одной рукой он потрясал обнаженной шпагой, другой — размахивал большой конторской книгой; листы ее наполовину были уже испещрены подписями.
Человек в колпаке кричал:
— Сюда, сюда, бравые католики! Входите в гостиницу “Путеводная звезда”, вас ждут доброе вино и радушный прием! Сюда, сюда! Время самое подходящее. Этой ночью чистые будут отделены от нечистых, и завтра поутру мы будем знать, где доброе зерно и где плевелы. Подходите, господа! Те, кто умеет писать, подходите и сами внесите свои имена в список! Те, кто писать еще не научился, тоже подходите и доверьте расписаться за вас мне, мэтру Ла Юрьеру, либо моему помощнику, господину Крокантену.
Крокантен, юный шалопай из Перигора, одетый в белое, как Близким, подпоясанный шнурком, на котором висели кухонный нож и чернильница, заранее записал в свою книгу всех соседей, открыв список именем своего достойного патрона, мэтра Ла Юрьера.
— Господа, во имя мессы! — горланил что было сил хозяин гостиницы “Путеводная звезда”.— Господа, во имя нашей святой веры!
— Да здравствует святая религия, господа! Да здравствует месса! Ух!..
И он задохнулся от волнения и усталости, ибо уже четыре часа пребывал в восторженном состоянии. Призывы Ла Юрьера находили отклик в сердцах, охваченных не меньшим рвением, и очень многие записывались в его книгу, если они умели писать, или в книгу Крокантена, если писать они не умели. Этот успех особенно льстил Ла Юрьеру еще и потому, что соседняя церковь Сен-Жермен-л’Осеруа была для него опасным соперником. К счастью, в ту эпоху насчитывалось такое множество правоверных католиков, что оба эти заведения — гостиница и церковь — не вредили, а помогали друг др>угу: те, кому не удалось пробиться в церковь, где сбор подписей шел у главного алтаря, пытались проскользнуть к подмосткам Ла Юрьера с его двойной записью, а те, кто не протолкался к подмосткам, сохраняли надежду, что в Сен-Жермен-л’Осеруа им посчастливится больше.
Когда обе книги — и Ла Юрьера и Крокантена — были заполнены, хозяин гостиницы “Путеводная звезда” немедленно затребовал два новых реестра, с тем чтобы сбор подписей не прерывался ни на минуту; и оба зазывалы удвоили старания, гордясь, что их достижения наконец-то вознесут мэтра Ла Юрьера в глазах герцога де Гиза на недосягаемую высоту, о коей Ла Юрьер так давно мечтал.
Потоки верующих, уже расписавшихся или желающих расписаться в новых книгах Л а Юрьера, переливались из одной улицы в другую, из одного квартала в другой, когда в этом многолюдий возник высокий худой человек, который, пробивая себе дорогу щедрыми ударами локтей и пинками, вскоре добрался до книги Крокантена.
Добравшись, он взял перо из рук какого-то честного буржуа, только что поставившего свою подпись, завершенную дрожащим хвостиком, открыл чистую белую страницу и сразу всю ее измарал, начертав на ней свое имя буквами величиной в полдюйма и перечеркнув ее решительным росчерком, украшенным кляксами и закрученным, как лабиринт Дедала. Затем он передал перо стоявшему за ним новому претенденту на место в рядах защитников святой веры.
— Шико, — прочел будущий лигист. — Разрази меня гром, вот господин с превосходным почерком!
И действительно, это был Шико. Он, как мы уже слышали, не пожелал сопровождать Генриха и теперь самостоятельно поддерживал Лигу.
Запечатлев свое усердие в книге господина Крокантена, он тотчас же перешел к книге мэтра Ла Юрьера. Последний, увидев подпись Шико в книге своего подручного, пожелал иметь и в своем списке образчик столь вдохновенного росчерка и встретил гасконца если не с распростертыми объятиями, то, во всяком случае, с раскрытой книгой. Шико принял перо от торговца шерстью с улицы Бетизи и вторично начертал свое имя с росчерком, в сто раз великолепнее первого, после чего спросил у Л а Юрьера, нет ли у него третьей книги.
Ла Юрьер шуток не понимал и вне стен гостиницы терял все свое радушие. Он покосился на Шико, тот посмотрел ему прямо в глаза. Ла Юрьер пробормотал что-то о проклятых гугенотах — Шико процедил сквозь зубы несколько слов о зазнавшихся кабатчиках, Ла Юрьер отложил свою книгу и взялся за шпагу — Шико положил перо, готовясь, в случае необходимости, обнажить свою. По-видимому, дело шло к стычке, в которой владельцу гостиницы “Путеводная звезда” суждено было бы понести одни убытки, но тут Шико почувствовал, что сзади его ущипнули за локоть, и обернулся.
Перед ним стоял король в платье простого буржуа, а за королем — Келюс и Можирон, также переодетые. Миньоны были вооружены шпагами и, кроме того, держали на плече по аркебузе.
— Ну-ну, — сказал король, — что тут происходит? Добрые католики спорят между собой! Клянусь смертью Христовой! Вы подаете дурной пример!
— Сударь, — ответил Шико, не показывая виду, что узнал Генриха. — Обращайтесь к зачинщику. Вот этот ворюга кричит, требуя, чтобы прохожие расписались в его книге, а когда они распишутся, он орет на них еще громче.
Внимание Ла Юрьера отвлекли новые желающие поставить свою подпись, толпа оттеснила Шико, короля и миньонов от заведения фанатичного лигиста, они забрались на какое-то крыльцо и, таким образом, заняли выгодную позицию.
— Какой пыл! — сказал Генрих. — Каким теплом согрета нынче наша религия на улицах моего доброго города!
— Да, государь, но зато еретикам слишком жарко, — заметил Шико, — а вашему величеству известно, что вас принимают за еретика. Взгляните-ка налево, кого вы там видите?
— О! Широкую рожу герцога Майенского и лисью мордочку кардинала.
— Тс-с!.. Играть наверняка, государь, можно только при условии, что ты знаешь, где твои враги, а твои враги не знают, где ты.
— Значит, по-твоему, я должен чего-то опасаться?
— Э, Боже милостивый! В такой толпе ни за что нельзя поручиться. У кого-нибудь в кармане завалялся раскрытый нож, и он вдруг сам собой втыкается в живот соседа. Сосед испускает проклятие, ну а затем ему не остается ничего другого, как отдать Богу душу. Пойдемте в другую сторону, государь.
— Меня узнали?