— Проповедует.
— Так, значит, это монах?
— Вы угадали.
— И его зовут?..
— Горанфло.
— Что?! — вскричал Генрих. — Этот мерзкий лигист, который произнес такую поджигательную речь в часовне святой Женевьевы, тот, что вчера поносил меня на улицах Парижа?!
— Вспомни Брута, он тоже прикидывался безумным.
— Так, значит, он великий политик, этот твой монах?
— Вам приходилось слышать о господине Макиавелли, секретаре Флорентийской республики? Ваша бабушка — его ученица.
— Так, значит, монах извлек у адвоката пергамент?
— Да, вот именно извлек, силой вырвал.
— У Никола Давида, у этого бретера?
— У Никола Давида, у этого бретера.
— Так он храбрец, твой монах?
— Храбрец, как Баярд.
— И, совершив подобный подвиг, он до сих пор не явился ко мне, чтобы получить заслуженное вознаграждение?
— Он смиренно возвратился в свой монастырь и просит только об одном, чтобы забыли, что он оттуда выходил.
— Так он, значит, скромник?
— Скромен, как святой Крепен.
— Шико, даю слово дворянина, твой друг получит первое же аббатство, в котором освободится место настоятеля, — сказал король.
— Благодарю за него, Генрих, — ответил Шико.
А про себя подумал: “ Клянусь честью! Теперь этот несчастный очутился между Майеном и Валуа, между веревкой и доходным местечком. Повесят его? Аббатом сделают? Тут нужно о двух головах быть, чтобы угадать. Как бы то ни было, если он все еще спит, он должен видеть в эту минуту престранные сны”.
X
ЭТЕОКЛ И ПОЛИНИК
День Лиги шел к концу с той же суетой и тем же блеском, с какими он начался.
Друзья короля радовались: проповедники Лиги готовились канонизировать брата Генриха и беседовали о великих военных деяниях Валуа, юность которого была столь выдающейся, подобно тому как в былые времена беседовали о святом Маврикии.
Фавориты говорили: “Наконец-то, лев проснулся”. Лигисты говорили: “Наконец-то, лиса учуяла западню”.
И так как основная черта французского характера — самолюбие и французы не терпят предводителей, которые ниже их по уму, даже сами заговорщики восторгались ловкостью короля, сумевшего всех провести.
Правда, главные из них поспешили скрыться.
Три лотарингских принца, как известно, умчались во весь опор из Парижа, а их ближайшее доверенное лицо, господин де Монсоро, уже собирался покинуть Лувр, чтобы приготовиться к погоне за герцогом Анжуйским.
Но в ту минуту, когда он собирался перешагнуть через порог, его остановил Шико.
Лигистов во дворце уже не было, и гасконец не опасался больше за своего короля.
— Куда вы так спешите, господин главный ловчий? — спросил он.
— К его высочеству, — ответил кратко граф.
— К его высочеству?
— Да, я тревожусь за герцога. Не в такое время мы живем, чтобы принцы могли путешествовать по дорогам без надежной охраны.
— О! Но принц так храбр, — сказал Шико.
Главный ловчий посмотрел на гасконца.
— Как бы то ни было, — продолжал Шико, — если вы беспокоитесь, то я беспокоюсь еще больше.
— О ком?
— Все о том же его высочестве.
— Почему?
— А вы разве не знаете, что говорят?
— Что он уехал, не так ли? — спросил граф.
— Говорят, что он умер, — еле слышно шепнул Шико на ухо своему собеседнику.
— Вот как? — сказал Монсоро с выражением удивления, не лишенного доли радости. — Вы же говорили, что он в пути.
— Проклятье! Меня в этом убедили. Я, знаете, настолько легковерен, что принимаю за чистую монету любую чепуху, которую мне наболтают. А сейчас у меня есть все основания думать, что если и в дороге бедный принц, то в дороге на тот свет.
— Постойте, кто внушил вам такие мрачные мысли?
— Он возвратился в Лувр вчера, верно?