— Ну вот, и никто не видел, чтобы он вышел.
— Из Лувра?
— Да.
— А Орильи где?
— Исчез!
— А люди принца?
— Исчезли! Исчезли! Исчезли!
— Вы меня разыгрываете, господин Шико, не так ли? — сказал главный ловчий.
— Спросите!
— У кого?
— У короля.
— Королю не задают вопросов.
— Полноте! Все зависит от того, как к этому приступить.
— Как бы там ни было, — сказал граф, — я не могу дольше оставаться в неведении.
И, расставшись с Шико или, вернее, преследуемый им по пятам, Монсоро направился к кабинету Генриха III.
Король только что вышел.
— Где его величество? — спросил главный ловчий. — Я должен отчитаться перед ним относительно некоторых его распоряжений.
— У его высочества герцога Анжуйского, — ответил графу тот, к кому он обратился.
— У его высочества герцога Анжуйского? — повернулся граф к Шико, — Значит, принц не умер?
— Гм! — хмыкнул гасконец. — По-моему, он сейчас все равно что покойник.
Главный ловчий теперь окончательно запутался; он все больше убеждался в том, что герцог Анжуйский не выходил из Лувра. Кое-какие разговоры и замеченная им беготня слуг укрепляли его в этом предположении. Не зная истинных причин отсутствия принца на церемонии, Монсоро был, разумеется, до крайности удивлен, что в столь решительный момент герцога не оказалось на месте.
Король и на самом деле отправился к герцогу Анжуйскому. Главный ловчий, несмотря на свое горячее желание узнать, что случилось с принцем, не мог проникнуть в его покои и был вынужден ждать вестей в коридоре.
Мы уже говорили, что четверка миньонов смогла присутствовать на заседании, потому что их сменили швейцарцы, но, как только заседание кончилось, они тотчас же возвратились на свой пост: сторожить принца было невеселым занятием, однако желание досадить его высочеству, сообщив ему о триумфе короля, одержало верх. Шомберг и д’Эпернон расположились в передней, Можирон и Келюс — в спальне его высочества.
Франсуа испытывал смертельную скуку, ту страшную скуку, которая усиливается тревогой, и, надо сказать прямо, беседа этих господ отнюдь не содействовала тому, чтобы развеселить его.
— Знаешь, — бросал Келюс Можирону из одного конца комнаты в другой, словно принца тут и не было, — знаешь, Можирон, я всего лишь час тому назад начал ценить нашего друга Валуа; он действительно великий политик.
— Объясни, что ты этим хочешь сказать, — отвечал Можирон, удобно усаживаясь в кресле.
— Король во всеуслышание объявил о заговоре, значит, до сих пор он скрывал, что знает о нем, а раз скрывал — значит, боялся его; и если теперь говорит о нем во всеуслышание, следовательно, не боится больше.
— Весьма логично, — ответствовал Можирон.
— А раз больше не боится, он накажет заговорщиков. Ты ведь знаешь Валуа: он, конечно, сияет множеством добродетелей, но в том месте, где должно находиться милосердие, это сияние омрачено темным пятном.
— Согласен.
— Итак, он накажет вышеупомянутых заговорщиков. Они будут преданы суду, а коль скоро будет процесс, мы сможем без всяких хлопот насладиться новой постановкой спектакля “Амбуазское дело”.
— Прекрасное будет представление, черт возьми!
— Конечно, и для нас будут заранее оставлены места, если только…
— Ну что — “если только”?
— Если только… а такое тоже возможно… если только не откажутся от судебного разбирательства ввиду положения, которое занимают обвиняемые, и не уладят все это при закрытых дверях, как говорится.
— Я стою за последнее, — сказал Можирон, — семейные дела чаще всего так и решаются, а этот заговор — самое настоящее семейное дело.
Орильи с тревогой посмотрел на принца.
— В одном я уверен, — продолжал Можирон. — На месте короля я не стал бы щадить знатные головы. Они виноваты вдвое больше других, позволив себе принять участие в заговоре; эти господа полагают, что все дозволено. Вот я и пустил бы кровь одному из них или парочке, одному-то уж обязательно, это как пить дать! А потом утопил бы всю мелюзгу. Сена достаточно глубока возле Нельского замка, и на месте короля я, клянусь честью, не удержался бы от соблазна.
— Для такого случая, — сказал К ел юс, — было бы недурно, по-моему, возродить знаменитую казнь в мешке.
— А что это такое? — поинтересовался Можирон.
— Королевская выдумка, которая относится к тысяча триста пятидесятому году или около того. Вот в чем она состоит: человека засовывают в мешок вместе с па рой-другой кошек, мешок завязывают, а потом бросают в воду. Кошки не выносят сырости и, лишь только очутятся в Сене, тотчас же начинают вымещать на человеке свою беду; тогда в мешке происходят разные штуки, которые, к сожалению, увидеть невозможно.
— Да ты просто кладезь премудрости, Келюс! — воскликнул Можирон. — Беседовать с тобою — одно наслаждение.
— Этот способ к главарям можно было бы не применять: главари всегда имеют право требовать себе привилегию быть обезглавленными в публичном месте или убитыми где-нибудь в укромном уголке. Но для мелюзги, как ты выразился, а под мелюзгой я подразумеваю любимчиков, оруженосцев, мажордомов, лютнистов…
— Господа, — пролепетал Орильи, белый от ужаса.
— Не отвечай им, Орильи, — сказал Франсуа, — все это не может относиться ко мне, а следовательно, и к моим людям: во Франции не потешаются над принцами крови.
— Нет, разумеется, с ними обращаются по-серьезному: отрубают им головы. Людовик Одиннадцатый не отказывал себе в этом, он великий король! Свидетель тому — господин де Немур.
На этом месте диалога миньонов в передней послышался шум, дверь распахнулась, и на пороге комнаты появился король.
Франсуа вскочил с кресла.
— Государь, — воскликнул он, — я взываю к вашему правосудию: ваши люди недостойно обходятся со мной!