— Идите, сын мой, — спокойно ответила флорентийка, — и да поможет Бог вашим советникам, им это будет необходимо, чтобы вызволить вас из затруднительного положения.
Когда он направился к выходу, она не остановила его ни словом, ни жестом.
— Прощайте, сударыня, — повторил Генрих.
Но возле двери он задержался.
— Прощайте, Генрих, — сказала королева, — еще одно только слово. Я не собираюсь советовать вам, сын мой, я знаю: вы в моих советах не нуждаетесь. Но попросите ваших советников, чтобы они хорошенько подумали, прежде чем давать вам советы, и еще раз подумали, прежде чем привести их в исполнение.
— О, конечно, — сказал Генрих, ухватившись за слова матери и воспользовавшись ими, чтобы остаться в комнате, — ведь положение серьезное, не правда ли, сударыня?
— Тяжелое, — сказала медленно Екатерина, воздевая глаза и руки к небу, — весьма тяжелое, Генрих.
Король, потрясенный тем выражением ужаса, которое, как ему показалось, он прочел в глазах матери, вернулся к ней.
— Кто его похитил? Есть ли у вас какие-нибудь мысли на этот счет, матушка?
Екатерина промолчала.
— Я думаю, что это анжуйцы, — сказал Генрих.
Екатерина улыбнулась своей иронической улыбкой, которая выдавала превосходство ее ума, всегда готового смутить чужой ум и одержать над ним победу.
— Анжуйцы? — переспросила она.
— Вы сомневаетесь, — сказал Генрих, — однако все в этом уверены.
Екатерина опять пожала плечами.
— Пусть другие верят этому, — сказала она, — но вы-то, вы, сын мой!
— То есть, как, сударыня?.. Что вы хотите сказать? Объяснитесь, умоляю вас.
— Стоит ли?
— Ваше объяснение откроет мне глаза.
— Откроет вам глаза? Полноте, Генрих, я всего лишь бестолковая старуха. Все, что я могу, — это молиться и каяться.
t— Нет, говорите, матушка, говорите, я вас слушаю! О! Вы до сих пор душа нашего дома и всегда ею останетесь, говорите же.
— Бесполезно. Я живу мыслями другого века. Да и что такое мудрость стариков? Это подозрительность, и только. Чтобы старая Екатерина, в свои лета, дала сколько-нибудь дельный совет! Полноте, сын мой, это невозможно.
— Что ж, будь по-вашему, матушка, — сказал Генрих. — Отказывайте мне в вашей помощи, лишайте меня вашей поддержки. Но знайте, что через час — одобряете вы меня или нет, вот тоща я это и узнаю— я прикажу вздернуть на виселицу всех анжуйцев, которые сыщутся в Париже.
— Вздернуть на виселицу всех анжуйцев! — воскликнула Екатерина с тем удивлением, которое испытывают люди незаурядного ума, когда им говорят какую-нибудь чудовищную глупость.
— Да, да, повешу, изничтожу, убью, сожгу! В эту минуту мои друзья уже вышли на улицы города, чтобы переломать все кости этим окаянным, этим разбойникам, этим мятежникам!
— Упаси их Бог делать это, — вскричала Екатерина, выведенная из своей невозмутимости серьезностью положения, — они погубят себя, несчастные, и это еще не беда, но вместе с собой они погубят вас!
— Почему?
— Слепец! — прошептала Екатерина. — Неужели же глаза у королей навечно осуждены не видеть?
И она молитвенно сложила ладони.
— Короли только тоща короли, когда они не оставляют безнаказанным нанесенное им оскорбление, ибо их месть есть правосудие, а в моем случае особенно, и все королевство поднимется на мою защиту.
— Безумец, глупец, ребенок, — прошептала флорентийка.
— Но почему, почему?
— Подумайте сами: неужели удастся заколоть, сжечь, повесить таких людей, как Бюсси, как Антрагэ, как Ливаро, как Рибейрак, не пролив при этом потоки крови?
— Что из того! Лишь бы только их убили!
— Да, разумеется, если их убьют. Покажите мне их трупы, и, клянусь Богоматерью, я скажу, что вы поступили правильно. Но их не убьют. Их только побудят поднять знамя мятежа, вложат им в руки обнаженную шпагу. Они никогда не решились бы обнажить ее сами ради такого господина, как Франсуа. А теперь из-за вашей неосторожности они вынут ее из ножен, чтобы защитить свою жизнь, и ваше королевство поднимется, но не на вашу защиту, а против вас.
— Но если я не отомщу, значит, я испугался, отступил! — вскричал Генрих.
— Разве кто-нибудь когда-нибудь говорил, что я испугалась? — спросила Екатерина, нахмурив брови и сжав свои тонкие, подкрашенные кармином губы.
— Однако, если это сделали анжуйцы, они заслуживают кары, матушка.
— Да, если это сделали они, но это сделали не они.
— Так кто же тогда, если не друзья моего брата?
— Это сделали не друзья вашего брата, потому что у вашего брата нет друзей.
— Но кто же тогда?
— Ваши враги, вернее, ваш враг.
— Какой враг?
— Ах, сын мой, вы прекрасно знаете, что у вас всегда был только один враг, как у вашего брата Карла всегда был только один, как у меня самой всегда был только один — все один и тот же.
— Вы хотите сказать — Генрих Наваррский?
— Ну да, Генрих Наваррский.
— Его нет в Париже!
— А! Разве вы знаете, кто есть в Париже и кого в нем нет? Разве вы вообще что-нибудь знаете? Разве у вас есть глаза и уши? Разве вы окружены людьми, которые видят и слышат? Нет, все вы глухи, все вы слепы.