“Да, да, да!” — подтвердил Бюсси руками, плечами и головой.
— Значит, надо, — продолжал герцог, — оставить Анжу и вернуться в Париж?
“Да, да, да!” — убеждал Бюсси со все возрастающим пылом.
— Конечно, дорогое дитя, — сказала Екатерина, — но разве это так трудно — вернуться в Париж?
“По чести, — сказал себе Франсуа, — я больше ничего не понимаю. Мы условились, что я буду от всего отказываться, а теперь он мне советует обменяться с ней мирным поцелуем! ”.
— Ну так как, — спросила с беспокойством Екатерина, — что вы ответите?
— Матушка, я подумаю, — медленно произнес герцог, надеясь выяснить с Бюсси это противоречие, — и завтра…
“Он сдается, — решила Екатерина. — Я выиграла битву”.
“В самом деле, — подумал герцог, — Бюсси, возможно, и прав”.
И они расстались, предварительно обменявшись поцелуями.
XXIX
О ТОМ, КАК ГРАФ МОНСОРО ОТКРЫЛ, ЗАКРЫЛ И СНОВА ОТКРЫЛ ГЛАЗА И КАК ЭТО ЯВИЛОСЬ ДОКАЗАТЕЛЬСТВОМ ТОГО, ЧТО ОН ЕЩЕ НЕ ОКОНЧАТЕЛЬНО МЕРТВ
“Какое счастье иметь хорошего друга, и особенно потому, что хорошие друзья встречаются редко!”
Так размышлял Реми, скача по полю на одной из лучших лошадей герцогских конюшен.
Он бы охотно взял Роланда, но граф де Монсоро его опередил, и Реми пришлось взять другого коня.
— Я очень люблю господина де Бюсси, — говорил себе Одуэн, — а господин де Бюсси, со своей стороны, меня тоже крепко любит, так, во всяком случае, я думаю. Вот почему я сегодня такой веселый: я счастлив за двоих.
Затем он добавил, вдохнув полной грудью:
— В самом деле, мне кажется, сердце у меня выпрыгнет из груди от радости. Ну-ка, — продолжал он, экзаменуя себя, — ну-ка, как я стану раскланиваться с госпожей Дианой?
Если вид у нее будет печальный — церемонный, сдержанный, безмолвный поклон, рука приложена к сердцу; если она улыбнется — сверхпочтительный реверанс, несколько пируэтов и полонез, который я исполню соло. Господину же де Сен-Люку, если он еще в замке, в чем я сильно сомневаюсь, — “Виват” и изъявления благодарности по-латыни. Он-то убиваться не станет, будьте уверены… Ага! Я приближаюсь.
И действительно, после того как лошадь свернула налево, потом направо, после того как пробежала по заросшей цветами тропинке, миновала просеку и старый бор, она вступила в чащу, которая вела к стене.
— О! Какие прекрасные маки! — сказал Реми. — Они напоминают мне о нашем главном ловчем. Те, на которые он упал, бедняжка, не могли быть прекраснее этих.
Реми подъезжал к стене все ближе и ближе.
Внезапно лошадь, скакавшая крупной рысью, резко остановилась и, раздув ноздри, уставилась в одну точку. Реми, не ожидавший остановки, чуть не перелетел через голову Митридата — так звали лошадь, которую он взял вместо Роланда.
Частые упражнения в верховой езде сделали Реми опытным наездником; он вонзил шпоры в бока своего скакуна, но Митридат не шелохнулся. Этот конь, несомненно, получил свое имя по причине сходства его упрямого характера с характером понтийского царя.
Удивленный Реми опустил глаза в поисках препятствия, остановившего коня, но увидел только большую, увенчанную розовой пеной лужу крови, которую постепенно впитывали земля и цветы.
— Ага! — воскликнул он. — Уже не то ли это место, где господин де Сен-Люк проткнул господина де Монсоро?
Реми поднял глаза и огляделся.
В десяти шагах, под каменной стеной, он увидел две неестественно прямые ноги и еще более неестественно прямое тело.
Ноги лежали на земле, тело опиралось о стену.
— Вот те раз! Монсоро! — воскликнул Реми. — Hie obiit Nemrod[35]. Ну и ну! Коли вдова оставляет его здесь, на растерзание воронам и коршунам, это хороший для нас признак, и моя надгробная речь будет состоять из реверанса, пируэтов и полонеза.
И Реми, соскочив с коня, сделал несколько шагов в сторону тела.
— Странно! — сказал он. — Он лежит тут мертвый, совершенно мертвый, а кровь, однако, там. А! Вот след. Он добрался оттуда сюда, или, вернее, этот славный Сен-Люк, воплощенное милосердие, прислонил его к стене, чтобы избежать прилива крови к голове. Да, так оно и есть, он мертв, клянусь честью! Глаза открыты, лицо неподвижно — мертвым-мертвешенек. Вот так: раз, два.
Реми сделал выпад и проткнул пальцем пустое пространство перед собою.
Но тут же он разинул рот и попятился, ошеломленный: глаза, которые были только что открыты, закрылись, а лицо покойника, с самого начала поразившее его своей бледностью, побледнело еще больше.
Реми стал почти таким же бледным, как граф де Монсоро, но, будучи медиком, то есть в достаточной степени материалистом, пробормотал, почесывая кончик носа: “Credere portentis mediocre. Раз он закрыл глаза, значит, он не мертв”.
И все же, несмотря на материализм Одуэна, положение его было не из приятных и ноги подгибались в коленях совершенно неприличным образом, поэтому он сел или, вернее говоря, сполз на землю к подножию дерева, прислонился к его стволу и оказался лицом к лицу с трупом.
— Не могу припомнить, где точно, — сказал он себе, — но где-то я читал, что после смерти наблюдаются определенные двигательные феномены, которые свидетельствуют лишь об оседании материи, то есть о начале разложения. Вот чертов человек! Подумать только, он доставляет нам хлопоты даже после своей смерти, просто наказание. Ей-Богу, не только глаза всерьез закрыты, но еще и бледность увеличилась, chroma chloron, как говорит Гальен; color albus, как говорит Цицерон, который был очень остроумным оратором. Впрочем, есть способ определить, мертв он или нет: надо воткнуть мою шпагу ему в живот на фут — если он не пошевельнется, значит, определенно скончался.
И Реми приготовился проделать этот милосердный опыт. Он даже взялся уж за шпагу, когда глаза Монсоро снова открылись.
Это событие оказало на Реми иное действие, нежели первое: он вскочил, словно подброшенный пружиной, и холодный пот выступил у него на лбу.
На этот раз глаза мертвеца так и остались широко раскрытыми.
— Он не мертв, — прошептал Реми, — он не мертв! В хорошенькую же историю мы попали.
Тут в голову молодому человеку, вполне естественно, пришла одна мысль.
— Он жив, — сказал Реми, — это верно, но если я убью его, он станет вполне мертвым.
Реми глядел на Монсоро, граф тоже глядел на него, и такими испуганными глазами, что можно было подумать, будто он читает намерения Одуэна в его душе.
— Фу! — воскликнул вдруг Реми. — Фу! Что за гнусная мысль! Бог свидетель, если бы он был на ногах и размахивал шпагой, я убил бы его с полным удовольствием, но в том виде, в каком он сейчас, без сил, на три четверти мертвый, — это было бы больше чем преступление, это была бы подлость.
— Помогите, — прошептал Монсоро, — помогите, я умираю.
— Дьявольщина! — сказал себе Реми. — Положение весьма затруднительное. Я врач, и, следовательно, мой долг облегчать страдания себе подобных. Правда, Монсоро этот до того уродлив, что я почти вправе сказать: не себе подобных, а не более чем принадлежащих к тому же роду. Genus homo[36].
Что ж, забудем, что меня зовут Одуэн, забудем, что я друг господина де Бюсси, и выполним наш долг врача.
— Помогите, — повторил раненый.