И в самом деле, все подтверждало его предположение: ночь была тихая, небо усеяно звездами, дул ласковый и ароматный ветерок, один из тех, которые кажутся нам дыханием обновленной земли.
Первыми из ворот гостиницы появились носилки.
Потом выехали Диана, Реми и Гертруда.
Диана опять внимательно оглядывалась вокруг, но тут ее позвал граф, и она была вынуждена подъехать к носилкам.
Четыре запасных носильщика зажгли факелы и пошли по обе стороны дороги.
— Отлично, — сказал Бюсси, — даже если бы я сам готовил этот поход, ничего лучшего я не смог бы придумать.
И он возвратился в свой кабак, оседлал коня и отправился вслед за отрядом.
На этот раз ему не грозило ошибиться дорогой или потерять отряд из виду: горящие факелы ясно указывали путь, по которому двигался Монсоро.
Граф ни на минуту не отпускал Диану от себя.
Он беседовал с ней или, скорее, читал ей наставления. Посещение оранжереи было предметом неисчерпаемых попреков и множества язвительных вопросов.
Реми и Гертруда дулись друг на друга или, вернее, Реми мечтал, а Гертруда на него дулась. Разлад этот объяснялся очень просто: с тех пор как Диана полюбила Бюсси, Реми больше не видел для себя необходимости любить Гертруду.
Итак, отряд продвигался вперед. Одни пререкались, другие дулись друг на друга, когда Бюсси, следовавший за кавалькадой на таком расстоянии, чтобы его не заметили, внезапно, желая привлечь внимание Реми, свистнул в серебряный свисток, которым он обычно призывал слуг в своем дворце на улице Гренель-Сент-Оноре.
Звук у свистка был резкий и громкий.
Когда он проносился с одного конца дома в другой, на него откликались и люди, и животные, и птицы.
Мы говорим: животные и птицы, ибо Бюсси, как все сильные мужчины, любил натаскивать боевых псов, выезжать неукротимых коней и обучать диких соколов. При звуке этого свистка приходили в беспокойство собаки в своих псарнях, лошади в своих конюшнях, соколы на своих жердочках.
Реми тотчас же узнал этот звук. Диана вздрогнула и посмотрела на молодого лекаря, тот утвердительно кивнул, затем подъехал к Диане с левой стороны и прошептал:
— Это он.
— Что там? — спросил Монсоро. — Кто это с вами разговаривает, сударыня?
— Со мной? Никто, сударь.
— Как же никто? Я видел тень, промелькнувшую возле вас, и слышал голос.
— Этот голос, — сказала Диана, — голос господина Реми. Вы и к господину Реми меня ревнуете?
— Нет. Но я люблю, когда говорят громко. Это меня развлекает.
— Однако есть вещи, которые нельзя говорить в присутствии господина графа, — вмешалась Гертруда, приходя на помощь своей госпоже.
— Почему?
— По двум причинам.
— Каким?
— Во-первых, потому, что можно сказать что-либо неинтересное для господина графа, во-вторых, — что-нибудь слишком уж для него интересное.
— А к какому разряду относилось то, что господин Реми сказал графине?
— К разряду того, что интересно господину графу.
— Что сказал вам Реми, сударыня? Я хочу знать.
— Я сказал, господин граф, что если вы будете так неистовствовать, вы скончаетесь раньше, чем мы проделаем треть пути.
Можно было заметить в зловещем отблеске факелов, как лицо Монсоро побледнело, словно у мертвеца.
Диана, задумчивая и трепещущая, молчала.
— Он ждет вас позади, — едва слышно сказал ей Реми. — Придержите немного вашу лошадь. Он подъедет к вам.
Реми говорил так тихо, что Монсоро расслышал только бормотание; он сделал усилие, закинул голову назад и увидел едущую за ним Диану.
— Еще одно такое движение, господин граф, — сказал Реми, — и я не поручусь, что у вас не откроется кровотечение.
С некоторых пор Диана стала храброй: любовь породила в ней дерзость, которую всякая подлинно влюбленная женщина обычно простирает за пределы разумного. Она отъехала назад и стала ждать.
В то же мгновение Реми соскочил с лошади, дал Гертруде подержать поводья и подошел к носилкам, чтобы отвлечь больного.
— Поглядим наш пульс, — сказал он. — Готов поспорить, что у нас жар.
В ту же секунду Бюсси был возле Дианы.
Молодые люди не нуждались в словах, чтобы объясниться. На несколько мгновений они застыли в нежном объятии.
— Вот видишь, — сказал Бюсси, первым нарушая молчание, — ты уехала, и я еду за тобой.
— О! Все дни мои будут прекрасны, Бюсси, а ночи — исполнены покоя, если я буду всегда знать, что ты где-то рядом.
— Но днем он нас увидит.
— Нет, ты будешь ехать в отдалении, и только я одна буду видеть тебя, мой Луи. На поворотах дороги, на вершинах пригорков перо твоего берета, вышивка твоего плаща, твой платок, вьющийся в воздухе, станут разговаривать со мной от твоего имени — все скажет мне, что ты меня любишь. Если на закате дня или в синеющем тумане, опускающемся на долину, я увижу, как твой милый призрак склоняет голову и шлет мне нежный вечерний поцелуй, я буду счастлива, очень счастлива!
— Говори, говори еще, моя любимая Диана, ты сама не понимаешь, какая музыка в твоем нежном голосе!
— Если же мы будем путешествовать ночью, а так будет случаться часто, ведь Реми сказал ему, что ночная прохлада полезна для ран, — если мы будем путешествовать ночью, тогда я, как сегодня, буду время от времени отставать и смогу заключить тебя в объятия, смогу выразить тебе коротким прикосновением руки все, что я передумала о тебе за день.
— О! Как я тебя люблю! Как я тебя люблю! — прошептал Бюсси.
— Знаешь, — сказала Диана, — мне кажется, наши души так крепко связаны, что, даже отделенные друг от друга расстоянием, не говоря друг с другом, не видя друг друга, мы все равно будем счастливы, ибо будем думать друг о друге.