— Как всегда.
— Аббатство святой Женевьевы входит в их число, правда?
— Разумеется, я рассчитываю посетить его вторым.
— Добро.
— А почему ты спрашиваешь об этом?
— Просто так. Я, как тебе известно, любопытен. Теперь я знаю все, что хотел знать. Спокойной ночи, Генрих.
В эту минуту, когда Шико уже расположился соснуть, в Лувре поднялось страшное волнение.
— Что там за шум? — спросил король.
— Нет, решительно, Генрих, мне не суждено поспать!
— Ну так что же там?
— Сын мой, сними мне комнату в городе, или я покидаю свою службу. Слово чести, жить в Лувре становится невозможно.
В это время вошел капитан гвардии. Вид у него был очень растерянный.
— В чем дело? — спросил король.
— Государь, — ответил капитан, — к Лувру приближается посол его высочества герцога Анжуйского.
— Он со свитой? — спросил король.
— Нет, один.
— Тогда ему надо оказать вдвойне радушный прием, Генрих, потому что он храбрец, — сказал Шико.
— Хорошо, — проговорил король, пытаясь принять спокойный вид, хотя мертвенная бледность лица выдавала его. — Хорошо, пусть весь мой двор соберется в большой зале, а меня пусть оденут в черное: когда имеешь несчастье разговаривать со своим братом через посла, надо иметь похоронный вид.
XXXVI
ГЛАВА, КОТОРАЯ ЯВЛЯЕТСЯ ВСЕГО ЛИШЬ ПРОДОЛЖЕНИЕМ ПРЕДЫДУЩЕЙ, СОКРАЩЕННОЙ АВТОРОМ ПО СЛУЧАЮ НОВОГОДНИХ ПРАЗДНИКОВ
В парадной зале возвышался трон Генриха III.
Вокруг него шумно толпились возбужденные придворные.
Король сидел на троне грустный, с нахмуренным челом.
Все взоры были устремлены на галерею, по которой капитан гвардии должен был ввести посла.
— Государь, — сказал Келюс, склонившись к уху короля, — знаете, как зовут посла?
— Нет, что мне в его имени?
— Государь, его зовут господин де Бюсси. Разве оскорбление от этого не становится в три раза сильнее?
— Я не вижу, в чем тут оскорбление, — сказал Генрих, стараясь сохранить хладнокровие.
— Быть может, ваше величество и не видит, — сказал Шомберг, — но мы-то, мы прекрасно видим.
Генрих ничего не ответил. Он чувствовал, как вокруг трона кипят гнев и ненависть, и в душе поздравил себя, что сумел воздвигнуть между собой и своими врагами два таких мощных защитных вала.
Келюс, попеременно то бледнея, то краснея, положил обе руки на эфес своей рапиры.
Шомберг снял перчатки и наполовину вытащил кинжал из ножен.
Можирон взял свою шпагу из рук пажа и пристегнул ее к поясу.
Д‘Эпернон подкрутил кончики усов до самых глаз и пристроился за спинами товарищей.
Что касается Генриха, то он напоминал охотника, который слышит, как его собаки рычат на кабана: предоставив своим фаворитам полную свободу действий, сам он теперь только улыбался.
— Введите, — сказал он.
В зале воцарилась мертвая тишина. Казалось, можно было услышать, как в этой тишине глухо рокочет гнев короля.
И тут в галерее раздались уверенные шаги и гордое позвякивание шпор о плиты пола.
Бюсси, с высоко поднятой головой и спокойным взглядом, вошел, держа в руке шляпу.
Надменный взор молодого человека не остановился ни на одном из тех, кто окружал короля.
Бюсси прошел прямо к Генриху, отвесил глубокий поклон и стал ждать вопросов. Он стоял перед троном гордо, но то была особая гордость, гордость дворянина, в ней не было ничего оскорбительного для королевского величия.
— Господин де Бюсси? Я полагал, что вы в дебрях Анжу.
— Государь, — сказал Бюсси, — я действительно был там, но, как видите, меня там уже нет.
— Что же привело вас в нашу столицу?
— Желание принести дань моего глубочайшего почтения вашему величеству.
Король и миньоны переглянулись, было очевидно, что они ждали иного от несдержанного молодого человека.
— И… ничего более? — довольно высокомерно спросил король.
— Я прибавлю к этому, государь, что мой господин, его высочество герцог Анжуйский, приказал мне присоединить его изъявления почтения к моим.
— И ничего другого герцог вам не сказал?