— Ого! — сказал Шико. — Вот сильно простуженный голос. Неужели и на небесах можно схватить насморк? Но все равно страшно.
— Ты внемлешь мне? — спросил голос.
— Да, Господи, — с трудом выдавил из себя Генрих, — я внемлю, согнувшись под тяжестью Твоего гнева.
— Ты думаешь, что выполнил все, что от тебя требовалось, — продолжал голос, — занимаясь сегодня всеми этими глупостями? Это показное — глубины твоего сердца остались нетронутыми.
— Отлично сказано, — одобрил Шико. — Все правильно.
Молитвенно сложенные ладони короля тряслись и ударялись одна о другую. Шико вплотную подошел к его ложу.
— Ну что, — прошептал Генрих, — ну что, теперь ты веришь, несчастный?
— Постойте, — сказал Шико.
— Что ты затеваешь?
— Тише! Вылезай из постели, только тихо-тихо, а меня пусти на свое место.
— Зачем это?
— Затем, чтобы гнев Господень обрушился сначала на меня.
— Ты думаешь, тогда он пощадит меня?
— Ручаться не могу, но попробуем.
И с ласковой настойчивостью Шико вытолкнул короля из постели, а сам улегся на его место.
— Теперь, Генрих, — сказал он, — садись в мое кресло и не мешай мне.
Генрих повиновался, он начинал понимать.
— Ты не отвечаешь, — снова раздался голос, — это подтверждает твою закоснелость в грехе.
— О! Помилуй, помилуй меня, Господи! — взмолился Шико, гнусавя, как король.
Затем он прошептал Генриху:
— Забавно, черт побери! Понимаешь, сын мой, Господь Бог не узнал Шико.
— Что ты хочешь этим сказать? — удивился Генрих.
— Погоди, погоди, ты еще не то услышишь.
— Нечестивец! — загремел голос.
— Да, Господи, да, — зачастил Шико, — я закоренелый грешник, заядлый греховодник.
— Тоща признайся в своих преступлениях и покайся.
— Признаюсь, — сказал Шико, — что вел себя как настоящий предатель по отношению к моему кузену Конде, чью жену я обольстил, и я раскаиваюсь.
— Что, что ты там мелешь? — зашептал король, — Замолчи, пожалуйста! Эта история давно уже никого не интересует.
— Ах, верно, — сказал Шико, — пойдем дальше.
— Говори, — приказал голос.
— Признаюсь, — продолжал мнимый Генрих, — что нагло обокрал поляков: они выбрали меня королем, а я в одну прекрасную ночь удрал, прихватив с собой все драгоценности, и теперь раскаиваюсь.
— Бездельник, — прошипел Генрих, — что ты там вспоминаешь? Все это забыто.
— Мне обязательно нужно и дальше его обманывать, — возразил Шико. — Положитесь на меня.
— Признаюсь, — загнусавил шут, — что похитил французский престол у своего брата, герцога Алансонского, которому он принадлежал по праву, после того как я, по всей форме отказавшись от французской короны, согласился занять польский трон, и теперь раскаиваюсь.
— Негодяй, — простонал король.
— Речь идет не только об этом, — заметил голос.
— Признаюсь, что вступил в сговор с моей доброй матушкой Екатериной Медичи с целью изгнать из Франции моего шурина, короля Наваррского, предварительно поубивав всех его друзей, и мою сестру, королеву Маргариту, предварительно поубивав всех ее возлюбленных, в чем я искренне раскаиваюсь.
— Ах ты, разбойник! — гневно процедил король сквозь плотно сжатые зубы.
— Государь, не будем оскорблять Всевышнего, пытаясь скрыть от Него то, что Ему и без нас доподлинно известно.
— Речь идет не о политике, — сказал голос.
— Ах, вот оно что, — слезливым тоном отозвался Шико. — Значит, речь идет о моих правах, не так ли?
— Продолжай! — прогремел голос.
— Чистая правда, Господи, — каялся Шико от имени короля, — я слишком изнежен, ленив, слабоволен, глуп и лицемерен.
— Это верно, — глухо подтвердил голос.
— Я плохо обращаюсь с женщинами, прежде всего с моей женой, такой достойной особой.
— Подобает возлюбить свою жену, как себя самого, и предпочитать ее всем на свете, — наставительно изрек голос.
— Ах, — с отчаянием вскричал Шико, — тогда я порядком нагрешил!
— И вынуждаешь к греху других, подавая им пример.
— Это правда, чистая правда.