— Как! — возразил Шико. — А ты уверен, Господи, что я еще не погубил его окончательно?
— Нет, он еще не погиб, но может погибнуть, а вместе с ним и ты, если завтра же утром, и никак не позже, ты не отошлешь его домой, к семье.
— Ага, — прошептал Шико королю, — сдается мне, что голос дружит с домом де Коссе.
— И если ты сделаешь Сен-Люка герцогом, а его жену герцогиней в воздаяние за те дни, которые ей пришлось прожить соломенной вдовой…
— А если я не послушаюсь? — сказал Шико, придав своему голосу явственную нотку несогласия.
— Если ты не послушаешься, — со страшной силой загремел голос, — то будешь кипеть в большом котле, в котором уже варятся в ожидании тебя Сарданапал, Навуходоносор и маршал де Ретц!
Генрих III застонал. При этой угрозе его снова обуял дикий страх.
— Чума на мою голову! — выругался Шико. — Заметь, Генрих, как Небеса интересуются господином де Сен-Люком. Черт меня побери, можно подумать, что добрый боженька сидит у него в кармане.
Но Генрих либо не слышал шуток Шико, либо, если он их слышал, они его не успокаивали.
— Я погиб, — растерянно твердил он, — я погиб, этот глас свыше меня убьет.
— Глас свыше! — передразнил его Шико. — Ах, на сей раз ты обманываешься. Голос сбоку, не более.
— Как это — голос сбоку? — удивился Генрих.
— Ну да, разве ты не слышишь, сын мой? Голос выходит из этой стены. Генрих, Господь Бог живет в Лувре. Вероятно, он, как и император Карл Пятый, решил завернуть во Францию по дороге в ад.
— Безбожник! Богохульник!
— Но это большая честь для тебя, Генрих. И я приношу тебе поздравления по сему случаю. Но, должен тебе сказать, ты весьма прохладно относишься к этой чести. Подумать только! Сам Господь Бог, собственной персоной, находится в Лувре и отделен от тебя всего лишь одной стенкой, а ты не хочешь нанести ему визит. Что случилось, Валуа? Я тебя не узнаю, ты стал просто неучтив.
В эту минуту какая-то хворостинка в углу камина с треском вспыхнула и осветила лицо Шико.
Выражение этого лица было таким веселым, даже насмешливым, что король удивился.
— Как, — сказал он, — у тебя хватает наглости смеяться? Ты дерзаешь…
— Ну да, я дерзаю, — ответил Шико, — а сейчас ты и саму дерзнешь, или пусть чума меня заберет! Подумай хорошенько, сын мой, и сделай так, как я тебе говорю.
— Ты хочешь, чтобы я пошел посмотреть…
— … не приютился ли Господь Бог в соседней комнате.
— Ну, а если голос опять заговорит?
— А разве я не здесь и не смогу ответить? Даже очень хорошо, если я по-прежнему буду говорить от твоего имени и голос, который принимает меня за тебя, поверит, что ты остался в спальне, ибо он рыцарски доверчив, этот глас Божий, и совсем не знает своего мира. Подумать только, я уже целые четверть часа реву здесь, как осел, а он меня все еще не раскусил! Это унизительно для разумного существа.
Генрих нахмурился. Слова шута поколебали его несокрушимую веру.
— Я думаю, ты прав, Шико, — произнес он, — и мне очень хочется…
— Ну, пошел, — Шико подтолкнул короля к двери.
Генрих осторожно открыл дверь в переднюю, соединявшую опочивальню с соседней комнатой, которая, как мы уже говорили, раньше была комнатой кормилицы Карла IX, а теперь служила спальней Сен-Люку. Король, не успел сделать и четырех шагов, а голос уже с удвоенным жаром возобновил свои упреки. Шико отвечал на них самым жалостливым тоном.
— Да, — гремел голос, — ты непостоянен, как женщина, изнежен, как сибарит, развращен, как язычник!
— Увы! — хныкал Шико. — Увы! Увы! Разве я виноват, великий Господь, что ты сотворил мою кожу такой нежной, руки — такими белыми, нос — таким чувствительным, дух — таким переменчивым. Но отныне с этим покончено. Господи, начиная с нынешнего дня я буду носить рубашки только из грубого холста, я буду сидеть на гноище, как Иов, я буду есть коровий помет, как Иезекииль.
Тем временем Генрих, идя по передней, с удивлением заметил, что, по мере того как голос Шико становился все глуше, голос его собеседника звучит все громче и, по-видимому, исходит из комнаты Сен-Люка.
Генрих уже собирался постучать в дверь, но тут увидел, что через широкую замочную скважину пробивается свет.
Едва он заглянул в эту скважину, как его бледное лицо побагровело от гнева. Он выпрямился и начал протирать глаза, словно не мог им поверить и хотел получше рассмотреть то, что увидел.
— Черт возьми! — пробормотал он. — Мыслимое ли дело, чтобы надо мной посмели так надсмеяться?!
Вот что король увидел в замочную скважину.
Сидя в углу комнаты, Сен-Люк, облаченный в халат и узкие панталоны, выкрикивая в трубку сарбакана угрозы, которые Генрих принимал за Божье откровение, а рядом, опираясь на его плечо, стояла молодая женщина в белом прозрачном одеянии и время от времени вырывала сарбакан из рук Сен-Люка и кричала в него все, что ей приходило в голову, — всякую чепуху, которую можно было сначала прочесть в ее лукавых глазах и на ее улыбающихся устах. Каждый раз, когда сарбакан опускался, раздавались взрывы хохота, ибо было слышно, как Шико плакался и сокрушался, с таким совершенством подражая гнусавому голосу своего хозяина, что королю в передней показалось, будто это он сам причитает и скорбит душой по поводу своих прегрешений.
— Жанна де Коссе в комнате Сен-Люка! Дыра в стене! Меня провели! — глухо прорычал Генрих. — О! Негодяи! Они поплатятся за это!
И после одной особенно оскорбительной фразы, которую госпожа де Сен-Люк прокричала в сарбакан, Генрих отступил на шаг и с силой, неожиданной в столь изнеженном создании, одним пинком ноги высадил дверь; дверные петли оторвались, замок сломался.
Полуодетая Жанна со страшным криком бросилась под балдахин и закрылась шелковыми занавесками.
Сен-Люк, бледный от ужаса, с сарбаканом в руке, упал на колени перед белым от ярости королем.
— Ах! — вопил Шико из глубин королевской опочивальни. — О! Смилуйся! Смилуйся! Спаси меня, Дева Мария, спасите меня, все святые… я слабею, я…
Но в соседней комнате все действующие лица только что описанной нами бурлескной сцены, мгновенно превратившейся в трагедию, застыли, не в силах произнести ни звука.
Генрих нарушил молчание одним словом, а оцепенение — одним жестом.
— Убирайтесь, — сказал он, указывая на дверь.
И, не в силах сдержать порыв бешенства, недостойный короля, вырвал сарбакан из рук Сен-Люка и замахнулся им на своего бывшего любимца. Но Сен-Люк, словно подброшенный стальной пружиной, резко вскочил на ноги.
— Государь, — предупредил он, — вы имеете право ударить меня только по голове, я дворянин.
Генрих со всего размаха швырнул сарбакан на пол. Какой-то человек наклонился и подобрал игрушку. Это был Шико. Услышав грохот выломанной двери и рассудив, что присутствие посредника будет нелишним, он поспешил в комнату Сен-Люка.
Предоставив Генриху и Сен-Люку без помех выяснять отношения, Шико бросился прямо к балдахину, за которым явно кто-то прятался, и извлек оттуда бедную, дрожавшую от страха женщину.
— Вот так штука! — сказал Шико. — Адам и Ева после грехопадения! И ты их изгоняешь, Генрих? — спросил он, обращаясь к королю.
— Да, — ответил Генрих.