“ Ого! — пробормотал Шико. — Если я не ошибаюсь, все, что мы видели до сих пор, только начало, и здесь должно произойти что-то гораздо более важное, чем все нелепицы, которые тут говорились и делались.”
— Ваше высочество, — сказал кардинал, от которого не укрылся взгляд принца, — ежели вы чего-то опасаетесь, то я надеюсь, что даже одни имена тех, кто вас здесь окружает, успокоят вас. Вот господин губернатор провинции Онис, вот господин д’Антрагэ-младший, господин де Рибейрак и господин де Ливаро — дворяне, с которыми его высочество, быть может, знакомы и которые столь же преданы вам, сколько отважны. Вот еще господин наместник епископа Кастильонского, господин барон де Люзиньяк, господа Крюс и Леклерк. Все они поражены мудростью вашего королевского высочества и счастливы оказанной им честью выступить под его стягом на борьбу за освобождение святой веры и трона. Мы с благодарностью будем повиноваться приказам, которые ваше высочество соблаговолит дать нам.
Герцог Анжуйский, не в силах сдержаться, гордо вскинул голову. Гизы, эти Гизы, такие надменные, что никто никогда не мог принудить их склонить голову, сами заговорили о повиновении!
Герцог Майенский поддержал своего брата-кардинала.
— Вы, ваше высочество, и по праву рождения, и в силу присущей вам мудрости являетесь природным вождем нашего святого Союза, и вы должны разъяснить нам, какого образа действий следует придерживаться в отношении тех лживых друзей короля, о которых мы только что говорили.
— Нет ничего проще, — ответил принц, охваченный тем лихорадочным возбуждением, которое слабым людям заменяет мужество, — когда сорняки прорастают в поле и не дают возможности снять с него богатый урожай, сии ядовитые травы выпалывают с корнем. Короля окружают не друзья, а льстецы, они губят его и своим поведением постоянно возмущают и Францию, и весь христианский мир.
— Истинно так, — глухим голосом подтвердил герцог де Гиз.
— И кроме того, эти льстецы, — подхватил кардинал, — мешают нам, подлинным друзьям его величества, приблизиться к трону, хотя мы на это имеем право и по нашему сану, и по рождению.
— Давайте-ка оставим Бога, — грубо вмешался герцог Майенский, — на попечение рядовых лигистов, лигистов первой Лиги. Служа Богу, они будут служить тем, кто им говорит о Боге. А мы займемся своим делом. Нам мешают некоторые люди, они заносятся перед нами, они оскорбляют нас, они постоянно отказывают в уважении принцу, которого мы чтим больше всех и который является нашим вождем.
У герцога Анжуйского покраснел лоб.
— Уничтожим же их всех, — продолжал герцог Майенский, — от первого до последнего, истребим начисто эту проклятую породу, которую король обогатил за счет наших состояний, и пусть каждый из нас возьмет на себя обязательство убить одного из них. Нас здесь тридцать, давайте пересчитаем их.
— Это мудрое предложение, — сказал герцог Анжуйский, — и вы уже выполнили свою задачу, господин герцог.
— Сделанное не в счет, — возразил герцог Майенский.
— Оставьте что-нибудь и на нашу долю, ваше высочество, — сказал д’Антрагэ. — Я беру на себя Келюса!
— А я — Можирона! — поддержал его Ливаро.
— А я — Шомберга! — крикнул Рибейрак.
— Хорошо, хорошо, — отвечал принц. — Но ведь у нас есть еще Бюсси, мой храбрый Бюсси. Он тоже внесет свою лепту.
— И я! И я! — раздавались крики со всех сторон.
Господин де Монсоро выступил вперед.
“Ага, — насторожился Шико, который, увидев, какой оборот принимают события, уже не смеялся, — главный ловчий хочет потребовать свою долю добычи”.
Но Шико ошибался.
— Господа, — сказал Монсоро, простирая руку. — Помолчите минуту. Мы, здесь собравшиеся, люди смелые, а боимся откровенно поговорить друг с другом. Мы, здесь собравшиеся, люди умные, а вертимся вокруг каких-то глупых мелочей. Давайте же, господа, проявим чуть больше мужества, чуть больше смелости, чуть больше откровенности. Дело не в миньонах короля Генриха и не в том, что нам затруднен доступ к его королевской особе.
“Валяй! Валяй! — бормотал Шико, широко раскрыв глаза и приставив к уху согнутую ладонь левой руки, чтобы не упустить ни одного слова. — Пошел дальше! Не задерживайся. Я жду.”
— То, что нас всех тревожит, господа, — продолжал граф, — это безвыходное положение, в котором мы оказались. Это король, навязанный нам и не устраивающий французское дворянство. Это бесконечные молебны, деспотизм, бессилие, оргии, бешеные траты на празднества, над которыми смеется вся Европа, скаредная экономия во всем, что относится к войне и к ремеслам. Подобное поведение нельзя объяснить ни слабостью характера, ни невежеством, — это слабоумие, господа.
Речь главного ловчего звучала в зловещей тишине. Она произвела особенно глубокое впечатление потому, что все присутствующие думали про себя то же самое, что Монсоро произносил во всеуслышание, и слова главного ловчего заставляли каждого невольно вздрагивать, словно он признавался себе в полном своем согласии с оратором.
Граф де Монсоро, чувствуя, что молчание слушателей объясняется избытком согласия, продолжал:
— Можем ли мы и впредь оставаться под властью короля-глупца, бездеятельного лентяя в то время, когда Испания разжигает костры, когда Германия будит старых ересиархов, уснувших в тени монастырей, когда Англия, неуклонно проводя свою политику, рубит головы и идеи? Все государства со славой трудятся над чем-нибудь. А мы? Мы спим. Господа, простите, что я выскажусь в присутствии великого принца, который, быть может, осудит мою дерзость, ибо он связан с государем родственными узами, но подумайте, господа: уже четыре года нами правит не король, а монах.
При этих словах взрыв, умело подготовленный и в течение часа умело сдерживаемый осторожными руководителями, разразился с такой силой, что никто бы не узнал в этой беснующейся толпе тех спокойных, мудрых, расчетливых людей, которых мы видели в предыдущей сцене.
— Долой Валуа, — вопили они, — долой отца Генриха! Пусть нас ведет принц-дворянин, король-рыцарь, пусть он будет даже тираном, лишь бы не был долгополым!
— Господа, господа, — лицемерно твердил герцог Анжуйский, — заклинаю вас: прощения, прощения моему брату, он обманывается, или, вернее, его обманывают. Позвольте мне надеяться, господа, что наши мудрые упреки, что действенное вмешательство могущественной Лиги наставят его на путь истинный.
“Шипи, змея, — прошептал Шико, — шипи.”
— Ваше высочество, — ответил герцог де Гиз, — вы услышали, может быть, несколько преждевременное, но все же услышали искреннее выражение наших помыслов. Нет, речь идет уже не о Лиге, направленной против Беарнца, этого пугала для дураков; речь идет и не о Лиге, имеющей целью поддержать церковь, — наша церковь сама позаботится о себе, — речь идет о том, господа, чтобы вытащить дворянство Франции из грязной трясины, в которой оно тонет. Слишком долго нас сдерживало уважение, внушаемое нам вашим высочеством; слишком долго та любовь, которую, как мы знаем, вы испытываете к вашей семье, заставляла нас притворяться.
Теперь все вышло наружу, и сейчас вы, ваше высочество, будете присутствовать на настоящем заседании Лиги; все, что происходило здесь до сих пор, — только присказка.
— Что вы хотите этим сказать, господин герцог? — спросил принц, раздираемый страхом и распираемый тщеславием.
— Ваше высочество, — продолжал герцог де Гиз, — мы собрались здесь, как справедливо сказал господин главный ловчий, не для того, чтобы обсудить уже сто раз обсужденные вопросы теории, а для того, чтобы действовать с пользой. Сегодня мы избираем вождя, способного прославить и обогатить дворянство Франции. В обычае древних франков, когда они избирали себе вождя, было подносить избраннику достойный его дар, и мы подносим в дар вождю, которого мы избрали…
Все сердца забились, но сильнее всех заколотилось сердце герцога Анжуйского.
И все же он стоял немой и неподвижный, и только бледность выдавала его волнение.
— Господа, — продолжал герцог де Гиз, взяв со стоящего за ним кресла какой-то предмет и с усилием поднимая его над головой, — господа, вот дар, который я от вашего имени приношу к стопам принца.
— Корона! — вскричал герцог Анжуйский. — Корона! Мне, господа?
— Да здравствует Франциск Третий! — в один голос прогремела, заставив вздрогнуть церковные своды, тесно сплотившаяся толпа дворян, которые обнажили свои шпаги.
— Мне, мне, — бормотал герцог, содрогаясь и от радости и от страха, — мне! Но это невозможно! Мой брат еще жив, он помазанник Божий.
— Мы его низлагаем, — сказал Генрих де Гиз, — в ожидании, пока Господь его смертью не утвердит сделанный нами сегодня выбор или, вернее сказать, пока какой-нибудь его подданный, которому опостылело это бесславное царствование, ядом или кинжалом не предвосхитит Божью справедливость!..
— Господа, — задыхаясь, сказал герцог еще тише. — Господа…
— Ваше высочество, — произнес кардинал, — на столь благородную щепетильность, которую вы сейчас проявили, мы ответим такими словами: Генрих Третий был помазанником Божьим, но мы его низложили, больше он уже не избранник Божий, и теперь вы будете этим избранником. Мы здесь в храме не менее чтимом, чем Реймский собор; ибо здесь хранятся мощи святой Женевьевы, покровительницы Парижа; ибо здесь погребено тело короля Хлодвига, первого короля-христианина; и вот в этом святом храме, перед статуей подлинного основателя французской монархии, я, один из князей церкви, который без ложного тщеславия может надеяться со временем стать ее главой, я говорю вам, ваше высочество: “Вот святое миро, посланное папой Григорием Тринадцатым, оно заменит миро, хранящееся в Реймском соборе. Ваше высочество, назовите вашего будущего архиепископа реймского, назовите вашего будущего коннетабля — и через минуту вы станете королем, помазанным на царство, и ваш брат Генрих, если он не уступит вам трона, будет почитаться узурпатором”. Мальчик, зажгите свечи перед алтарем.
Мальчик-певчий, очевидно ожидавший этого распоряжения, вышел из ризницы с зажженным факелом в руке, и вскоре вокруг алтаря и на хорах загорелись свечи в пятидесяти канделябрах.
И тогда взорам всех открылась митра, сверкающая драгоценными камнями, и большой меч, украшенный геральдическими лилиями: митра архиепископа и меч коннетабля.
В то же мгновение в темном углу, куда не проникал свет, зазвучал орган, он играл “Veni Greator”[14].
Это подобие спектакля, приготовленное тремя лотарингскими принцами без ведома принца Анжуйского, вдохновило присутствующих. Смелые воодушевились, слабые почувствовали себя сильными.
Герцог Анжуйский поднял голову и более твердым шагом, чем от него можно было ожидать, направился к алтарю, довольно решительно взял в левую руку митру, а в правую — меч и, подойдя к герцогу де Гизу и кардиналу, заранее ожидавшим этой чести, возложил митру на голову кардинала и опоясал герцога мечом.