И Шико, повидавший раскрывающиеся гробницы и исповедальни, в которых прячутся люди, отказался от мысли подождать в часовне наступления дня; он легонько приподнял щеколду, осторожно толкнул дверцу и высунул ногу из своего ящика.
Следя за передвижениями мнимого певчего, Шико приметил в углу лестницу для чистки витражей. Он не стал терять времени даром. Вытянув руки вперед, осторожно ступая, бесшумно добрался до угла, нащупал рукой лестницу и, примерно определив свое местонахождение, приставил ее к одному из окон.
В лунном свете Шико увидел, что не обманулся в своих расчетах: окно выходило на монастырское кладбище, а за кладбищем лежала улица Бурдель.
Шико открыл окно, уселся верхом на подоконник и с силой и ловкостью, которые радость или страх всегда придают человеку, подтянул лестницу к широкому оконному проему и другим концом опустил ее на землю.
Спустившись, он спрятал лестницу среди тисов, росших вдоль стены. Затем, пробираясь от могилы к могиле, добрался до ограды, отделявшей кладбище от улицы, и перелез через нее, сбив с гребня несколько камней, которые одновременно с ним оказались на улице.
Очутившись на свободе, Шико остановился и вздохнул полной грудью. Он выбрался, отделавшись всего несколькими ссадинами, из осиного гнезда, где жизнь его не раз висела на волоске.
Ощутив, что легкие наполнились свежим воздухом, он направился на улицу Сен-Жак, не останавливаясь, дошел до гостиницы “Рог изобилия” и уверенно постучал в двери, словно час и не был таким поздним или, вернее сказать, таким ранним.
Мэтр Клод Бономе собственноручно открыл ему дверь. Хозяин гостиницы знал, что всякое беспокойство оплачивается, и рассчитывал нажить себе состояние скорее на дополнительных подношениях, нежели на обычных доходах.
Он узнал Шико с первого взгляда, хотя Шико ушел в костюме для верховой езды, а вернулся в монашеской рясе.
— Ах, это вы, сударь, — сказал он. — Добро пожаловать.
Шико дал ему экю и спросил:
— А как брат Горанфло?
Лицо хозяина гостиницы просияло широкой улыбкой. Он подошел к кабинету и толкнул дверь.
— Глядите.
Брат Горанфло громко храпел, лежа там, где его оставил Шико.
— Черт возьми, мой почтенный друг, — сказал гасконец, — ты только что, сам того не зная, видел кошмарный сон.
XXII
О ТОМ, КАК СУПРУГИ СЕН-ЛЮК ОТПРАВИЛИСЬ В ПУТЕШЕСТВИЕ И КАК ВСКОРЕ У НИХ ПОЯВИЛСЯ ПОПУТЧИК
На следующее утро, приблизительно в тот час, когда проснулся брат Горанфло, заботливо укутанный в свою рясу, наш читатель, путешествуй он по дороге из Парижа в Анже, мог бы повстречать где-то между Шартром и Ножаном двух всадников, по виду дворянина и его пажа; их смирные лошади шли рядом, голова в голову, ласково касаясь друг друга мордами и переговариваясь ржанием и пофыркиванием, как добропорядочные животные, которые, будучи лишены дара речи, все же знают способ обмениваться мыслями.
Накануне, примерно в тот же ранний утренний час, эти всадники прискакали в Шартр; от боков их взмыленных коней шел пар, с губ свисали клочья пены. Один конь упал на соборной площади как раз в то время, когда верующие шли к мессе; вид породистого коня, загнанного и, как самая последняя кляча, брошенного владельцами на произвол судьбы, представил для шартрских обывателей зрелище, не лишенное интереса.
Некоторые из горожан заметили — а жители города Шартра сыздавна отличались наблюдательностью, — итак, говорим мы, некоторые из горожан заметили, как тот всадник, что был повыше ростом, сунул экю в руку какому-то честному малому, и тот проводил приезжих до ближайшего постоялого двора. А по прошествии получаса оба путника, уже на свежих лошадях, выехали из задних ворот постоялого двора, выходивших в открытое поле, и щеки их пылали ярким румянцем, свидетельствовавшим о пользе бокала теплого душистого вина, выпитого на дорогу.
Выехав на простор полей, все еще пустых, все еще холодных, но уже отливающих голубизной — первым признаком приближения весны, высокий всадник вплотную подъехал к своему спутнику и, раскрыв объятия, сказал:
— Моя маленькая женушка, поцелуй меня хорошенько. С этого часа нам уже нечего бояться.
Тогда госпожа де Сен-Люк, ибо это была она, распахнув теплый плащ, в который была закутана, грациозно склонилась с седла, положила обе руки на плечи молодому супругу и, не сводя с него глаз, выполнила просьбу, одарив его нежным и долгим поцелуем.
Может быть, заверения Сен-Люка успокоили молодую женщину, а может быть, виновником был поцелуй, которым госпожа де Сен-Люк вознаградила своего супруга, но, так или иначе, наши знакомцы в тот же день остановились на небольшом постоялом дворе в деревне Курвиль, расположенной всего лишь в четырех лье от Шартра; уединенность этого строения, двойные двери в комнатах для постояльцев и множество других достоинств были для влюбленных порукой их безопасности.
Супруги укрылись в отведенной им маленькой комнатке и, после того как туда был подан завтрак, заперлись на ключ. Там они истинными затворниками провели весь день и всю ночь, сказав хозяину, что за время долгого пути совсем выбились из сил и просят не беспокоить их до следующего утра. Нужно ли говорить, что эта просьба была уважена?
Именно в это утро мы и встретили господина и госпожу де Сен-Люк на дороге из Шартра в Ножан.
Супруги чувствовали себя гораздо увереннее, чем накануне, и походили не на беглецов и даже не на влюбленных, а скорее на двух школьников. Они резвились от всей души и то и дело сворачивали с дороги — полюбоваться скалой, напоминающей конную статую, наломать молодых веток с набухшими почками, поискать ранние мхи, нарвать подснежников — этих дозорных весны, пробившихся сквозь уже подтаявший снег. А заметив отблески солнца на переливчатом оперении дикой утки или увидев зайца, стремглав несущегося по полю, они приходили в бурный восторг.
— Черт возьми! — неожиданно воскликнул Сен-Люк. — Как прекрасно быть свободным! Ты была когда-нибудь свободной, Жанна?
— Я-то? — весело отозвалась молодая женщина. — Да никогда в жизни. Впервые я могу досыта наслаждаться свежим воздухом и простором. Мой отец был человеком недоверчивым, мать — домоседкой. Меня выпускали из дому только в сопровождении гувернантки, двух горничных и огромного лакея. Не помню, чтобы мне хоть раз позволили побегать по лужайке с тех пор, как взбалмошным и веселым ребенком я резвилась в больших Меридорских лесах вместе с моей доброй подружкой Дианой. Бывало, вызову ее бежать наперегонки, и мы несемся сломя голову по лесным просекам, пока не потеряем друг друга из виду. Тогда мы останавливаемся и дрожим от страха, заслышав, как хрустит валежник под копытом оленя, лани или напуганной нами косули, которая бросилась удирать со всех ног, заставив нас с трепетом прислушиваться к молчанию лесной чащи. Но ты, мой любимый Сен-Люк, ты был свободен?
— Я, свободен?
— Конечно, мужчина…
— Да что ты! Ни разу в жизни! Я вырос в свите короля, когда он был еще герцогом Анжуйским, он увез меня в Польшу, вместе с ним я вернулся в Париж, нерушимыми правилами этикета прикованный к его особе, преследуемый слезливым голосом, который, стоило мне на минуту уединиться, тут же взывал: “Сен-Люк, друг мой, мне скучно! Приди разделить мою скуку!” Свободен! Как же! А корсет, который сдавливал мне желудок? А огромные накрахмаленные брыжи, которые в кровь натирают шею? А эти локоны, завитые на клею? В дождь они размокают и слипаются, а всякую пыль притягивают к себе, как магнит. А шляпа, наконец, шляпа, приколотая к голове булавками, словно прибитая гвоздями? О нет, нет, моя ненаглядная Жанна, мне кажется, я был еще менее свободен, чем ты. Ты же видишь, как я радуюсь свободе. Да здравствует Творец! Какая отличная штука свобода! И зачем это люди сами себя порабощают, когда они могут без этого обойтись?
— Ну, а если нас схватят, Сен-Люк, — испуганно оглянувшись, сказала молодая женщина, — если нас посадят в Бастилию?
— Если нас посадят вместе, моя маленькая Жанна, будет еще полбеды. Сдается мне, что вчера мы с тобой вовсе не скучали, хотя весь день просидели взаперти, совсем как государственные преступники.
— Ну, на это не надейся, Сен-Люк, — сказала Жанна с лукавой и веселой улыбкой, — если нас схватят, не думаю, чтобы нас посадили вместе.
И, попытавшись высказать так много в столь немногих словах, очаровательная молодая женщина покраснела.
— Тогда спрячемся хорошенько, — сказал Сен-Люк.
— О! Не беспокойся! — ответила Жанна. — Нам нечего бояться. Мы будем надежно укрыты; знал бы ты Меридор с его вековыми дубами, похожими на церковные колонны, подпирающие небесный свод, с его бесконечными чащобами, с его медлительными речками, несущими свои воды летом в тени зеленых аркад, а зимой — под покровом опавших листьев; а потом — большие пруды, хлебные нивы, цветники, бесконечные лужайки и маленькие башенки, вокруг которых, как пчелы вокруг ульев, с веселым шумом кружатся тысячи голубей, а потом, а потом — это еще не все, Сен-Люк, — в этом маленьком королевстве есть своя королева, у этих садов Армиды есть своя волшебница, красавица, воплощенная доброта, ни с кем не сравнимая Диана, алмазное сердце в золотой оправе. Ты ее полюбишь, Сен-Люк.
— Уже люблю, раз она тебя любила.
— О! Ручаюсь, что она меня все еще любит и никогда не перестанет любить. Не в ее характере по капризу менять свои привязанности. Только вообрази себе, как счастливо мы заживем в нашем гнездышке из цветов и мхов, которые весной зазеленеют! Диана — полновластная хозяйка в доме старого барона, своего отца. Он не будет нам помехой. Это воин времен Франциска Первого, сейчас он столь же немощен и безобиден, сколь в давние времена был смел и силен. В прошлом у него одно воспоминание — его король, победитель при Мариньяно и пленник при Павии; в настоящем — только одна любовь и надежда: его любимая Диана. Мы можем жить в Меридоре, а он об этом и знать не будет и даже ничего не заметит. А если и узнает — не беда! Мы заплатим ему за гостеприимство тем, что будем его терпеливыми слушателями и дадим ему возможность сколько угодно превозносить Диану как первую красавицу во всем мире и восхвалять Франциска Первого как величайшего полководца всех времен и народов.
— Все будет очень мило. Но я предвижу бурные ссоры.
— Какие?
— Между бароном и мной.
— Из-за кого? Неужели из-за короля Франциска Первого?
— Нет. Пусть он останется наипервейшим полководцем на земле. Из-за того, кто первая красавица во всем мире.
— Ну, я не в счет, ведь я твоя жена.
— Ах да, это верно.
— Ты представляешь, любимый, как мы заживем! С утра убегаем в лес через маленькую дверь охотничьего домика, который Диана отведет нам под жилье. Я знаю этот домик: две башенки, соединенные строением восхитительной архитектуры, возведенным при Людовике Двенадцатом. Ты придешь от него в восторг — ведь ты так любишь цветы и кружева. А окна, окна! С одной стороны — вид на спокойные, сумрачные, бескрайние леса, на просеках лань или косуля щиплет траву, поднимая голову при малейшем шорохе; а с другой стороны — открытые дали, золотистые поля, красные черепичные крыши и белые стены деревенских домов; Луара серебрится на солнце, сплошь усеянная маленькими лодочками. Потом мы поедем на озеро, до него всего три лье, там в тростниках нас будет ждать лодка. А лошади! А собаки! Мы поднимаем лань в дремучих лесах, и старый барон, не подозревающий, что в его замке кто-то гостит, скажет, заслышав далекий лай: “Диана, послушай, похоже, Астрея и Флегетон гонят дичь?”