Горанфло подошел.
— Сударь, — начал он, обращаясь к всаднику, — если пять “Pater”1 и пять “Ave”[18][19] во исполнение ваших замыслов покажутся вам не лишними…
Всадник повернул голову к монаху.
— Горанфло! — воскликнул он.
— Господин Шико! — выдохнул пораженный монах.
— Куда, к дьяволу, бредешь ты, куманек? — спросил Шико.
— Сам не знаю, а вы?
— Ну, со мной совсем другое дело, я-то знаю, — сказал Шико. — Я еду прямо вперед.
— И далеко?
— Пока не остановлюсь. Но ты, кум, — почему ты не можешь мне сказать, что ты здесь делаешь? Я кое-что подозреваю.
— А что именно?
— Ты шпионишь за мной.
— Господи Иисусе! Мне за вами шпионить? Да Боже упаси! Я вас увидел, вот и все.
— Когда увидел?
— Когда вы выслеживали мулов.
— Ты дурак.
— Как хотите, но вон из-за тех камней вы внимательно за ними…
— Слушай, Горанфло, я строю себе загородный дом. Я купил этот щебень и хотел удостовериться, хорошего ли он качества.
— Тогда дело другое, — сказал монах, который не поверил ни единому слову Шико. — Стало быть, я ошибся.
— И все же, ты сам что делаешь здесь, за городской заставой?
— Ах, господин Шико, я изгнан, — с сокрушенным вздохом ответил монах.
— Что такое? — удивился Шико.
— Изгнан, говорю вам.
И Горанфло, с важностью оправив складки рясы, вытянулся во весь свой невеликий рост и принялся кивать головой, взгляд его приобрел требовательное выражение, как у человека, которому постигшее его огромное бедствие дает право рассчитывать на сострадание ближних.
— Братья отторгли меня от груди своей, — продолжал он, — я отлучен от церкви, предан анафеме.
— Вот как? И за что же?
— Послушайте, господин Шико, — произнес монах, прижав руку к сердцу, — можете верить мне или не верить, но, слово Горанфло, я и сам не знаю.
— Может быть, тебя приметили прошлой ночью, куманек, когда ты шлялся по кабакам?
— Неуместная шутка, — строго сказал Горанфло, — вы прекрасно знаете, чем я занимался начиная с давешнего вечера.
— То есть, — уточнил Шико, — чем ты занимался с восьми часов вечера до десяти. Что ты делал с десяти вечера до трех часов пополуночи, мне неизвестно.
— Как это понять — с десяти вечера до трех пополуночи?
— Да так — в десять часов ты ушел.
— Я? — сказал Горанфло, удивленно выпучив на гасконца глаза.
— Конечно, я даже спросил тебя, куда ты идешь.
— Куда я иду? Вы у меня спросили, куда я иду?
— Да!
— И что я вам ответил?
— Ты ответил, что идешь произносить речь.
— Однако в этом есть доля правды, — пробормотал потрясенный Горанфло.
— Проклятье! Какая там доля, ты даже воспроизвел передо мной добрый кусок своей речи, она была не из коротких.
— Моя речь состояла из трех частей, такую композицию Аристотель считает наилучшей.
— В твоей речи были возмутительные выпады против короля Генриха Третьего.
— Да неужели?!
— Просто возмутительные, и я не удивлюсь, если узнаю, что тебя обвиняют в подстрекательстве к беспорядкам.
— Господин Шико, вы открываете мне глаза. А что, когда я говорил с вами, у меня был вид человека бодрствующего?
— Должен признаться, куманек, ты показался мне очень странным. Особенно взгляд у тебя был такой неподвижный, что я даже испугался. Можно было подумать, что ты все еще не пробудился и говоришь во сне.
— И все же, — сказал Горанфло, — какой бы дьявол в это дело не влез, я уверен, что проснулся нынче утром в “Роге изобилия”.
— Ну и что в этом удивительного?
— Как что удивительного? Ведь, по вашим словам, в десять часов я ушел из “Рога изобилия”.