— И я тоже, — сказал Горанфло. — Это я припоминаю.
— Вот видишь! — подхватил Шико.
— Если только вы говорите правду…
— Как если я говорю правду? Будь уверен, куманек, мои слова — чистейшая правда. Спроси-ка у мэтра Бономе.
— У мэтра Бономе?
— Конечно, ведь это он открыл тебе дверь. Должен тебе заметить, что, вернувшись, ты просто раздувался от важности, и я тебе сказал: “Стыдись, куманек, спесь не приличествует человеку, особенно если этот человек — монах”.
— И почему я так возгордился?
— Потому что твоя речь имела успех, потому что тебя поздравляли и хвалили герцог де Гиз, кардинал и герцог Майенский… Да продлит Господь его дни, — добавил Шико, приподнимая шляпу.
— Теперь мне все понятно, — сказал Горанфло.
— Вот и отлично. Значит, ты признаешь, что был на этом собрании? Черт побери, как это ты его называл? Постой! Собрание святого Союза. Вот как.
Горанфло уронил голову на грудь и застонал.
— Я сомнамбула, — сказал он, — я давно уже это подозревал.
— Сомнамбула? — переспросил Шико. — А что это значит — сомнамбула?
— Это значит, господин Шико, — в моем теле дух господствует над плотью в такой степени, что, когда плоть спит, дух бодрствует и повелевает ею, а плоть, раз уж она спит, вынуждена повиноваться.
— Э, куманек, — сказал Шико, — все это сильно смахивает на колдовство. Если ты одержим нечистой силой, признайся мне откровенно. Как это можно, чтобы человек во сне ходил, размахивал руками, говорил речи, поносящие короля, — и все это не просыпаясь? Разрази меня гром! По-моему, это противоестественно. Прочь, Вельзевул Vade retro, Satanas!1
И Шико отъехал в сторону.
— Значит, — сказал Горанфло, — и вы, и вы тоже меня покидаете, господин Шико. Tu quoque, Brute![20][21] Ай-яй-яй! Я никогда не думал, что вы на это способны.
И убитый горем монах попытался выжать из своей груди рыдание.
Столь великое отчаяние, которое казалось еще более безмерным оттого, что заключалось в этот пузатом теле, вызвало у Шико жалость.
— Ну-ка, — сказал он, — повтори, что ты мне говорил?
— Когда?
— Только что.
— Увы! Я ничего не помню, я с ума схожу, голова у меня битком набита, а желудок пуст. Наставьте меня на путь истинный, господин Шико!
— Ты мне говорил что-то о странствиях?
— Да, говорил, я сказал, что достопочтенный отец приор отправил меня постранствовать.
— В каком направлении? — осведомился Шико.
— В любом, куда я захочу, — ответил монах.
— И ты идешь?
— Куда глаза глядят. — Горанфло воздел руки к небу. — Уповая на милость Божью! Господин Шико, не оставьте меня в беде, ссудите меня парой экю на дорогу.
— Я сделаю лучше, — сказал Шико.
— Ну-ка, ну-ка, что вы сделаете?
— Как я тебе сказал, я тоже путешествую.
— Правда, вы мне это говорили.
— Ну и вот, я беру тебя с собой.
Горанфло недоверчиво посмотрел на Шико, это был взгляд человека, не смеющего верить в свалившееся на него счастье.
— Но при условии, что ты будешь вести себя разумно, тогда я позволю тебе оставаться закоренелым греховодником. Принимаешь мое предложение?
— Принимаю ли я! Принимаю ли я!.. А хватит ли у вас денег на путешествие?
— Смотри сюда, — сказал Шико, вытаскивая объемистый кошелек с приятно округлившимися боками.
Горанфло подпрыгнул от радости.
— Сколько? — спросил он.
— Сто пятьдесят пистолей.
— И куда мы направляемся?
— Это ты увидишь, кум.
— А когда мы будем обедать?
— Сейчас же.
— Но на чем я поеду? — с беспокойством спросил Горанфло.
— Только не на моей лошади, черт подери! Ты ее раздавишь.
— А тогда, — растерянно сказал Горанфло, — что же делать?
— Нет ничего проще. Ты пузат, как Силен, и такой же пьяница. Ну и, чтобы сходство было полным, я куплю тебе осла.