“В самом деле?! — воскликнул человек. — Тогда бегите со всех ног”.
“Значит, вы настаиваете?”
“Настаиваю”.
“Несмотря на опасность?”
“Несмотря ни на что. Я вам сказал: мне необходимо его видеть”.
Маленький человечек рассердился и говорил со мной повелительным тоном, не допускавшим возражений. Поэтому я его провел в комнату умирающего.
— Значит, сейчас он там? — спросил Шико, показывая рукой на стенку.
— Там, не правда ли, как это смешно?
— Необычайно смешно, — сказал Шико.
— Как досадно, что мы не можем слышать!
— Да, действительно, досадно.
— Сцена, должно быть, веселенькая.
— В высшей степени. Но кто мешает вам войти туда?
— Он меня отослал.
— Под каким предлогом?
— Под предлогом, что хочет исповедаться.
— А кто вам мешает подслушивать у дверей?
— Да, вы правы! — согласился хозяин, выбегая из комнаты.
Шико, со своей стороны, устремился к дырке в стене.
Пьер де Гонди сидел в изголовье постели больного, и они разговаривали, но так тихо, что Шико не смог разобрать ни слова.
К тому же беседа явно подходила к концу, и вряд ли он узнал бы из нее что-нибудь важное, так как уже через пять минут господин де Гонди поднялся, распрощался с умирающим и вышел из комнаты.
Шико бросился к окну.
Лакей, сидящий на приземистой лошадке, держал за узду огромного коня, о котором говорил хозяин; минуту спустя посланец Гизов появился из дверей, взобрался на коня и исчез за углом улицы, выходящей на большую парижскую дорогу.
— Тысяча чертей! — воскликнул Шико. — Только бы он не увез с собой генеалогическое древо, ну а если так, я все равно его догоню, хотя бы пришлось загнать для этого лошадей. Но нет, — добавил он, — адвокаты — хитрые бестии, а наш в особенности, и я подозреваю… Да, кстати, — продолжал Шико, нетерпеливо притопывая ногой и, по-видимому, связывая свои мысли в один узел, — кстати, куда девался этот бездельник Горанфло?
В эту минуту вошел хозяин.
— Ну что? — спросил Шико.
— Уехал, — ответил хозяин.
— Исповедник?
— Он такой же исповедник, как я.
— А больной?
— Лежит в обмороке после разговора.
— Вы уверены, что он все еще в своей комнате?
— Черт побери! Да он выйдет оттуда только ногами вперед.
— Добро, идите и пошлите ко мне моего брата, как только он появится.
— Даже если он пьян?
— В любом состоянии.
— Это очень срочно?
— Это для блага нашего дела.
Бернуйе поспешно вышел, он был человеком, преисполненным чувства долга.
Теперь наступил черед Шико метаться в лихорадке. Он не знал, что ему делать: мчаться вслед за Гонди или проникнуть в комнату адвоката. Если последний действительно так болен, как предполагает хозяин, то он должен был передать все бумаги Пьеру де Гонди. Шико метался, как безумный, по комнате, хлопая себя по лбу и пытаясь найти правильное решение среди тысячи мыслей, бурлящих в его мозгу, как пузырьки в котелке.
Из комнаты Никола Давида не доносилось ни единого звука. Шико был виден только угол постели, задернутой занавесками.
Вдруг на лестнице раздался голос, заставивший его вздрогнуть, — голос монаха.
Горанфло, поддерживаемый хозяином, который тщетно пытался заставить его замолчать, преодолевал одну ступеньку за другой, распевая сиплым голосом:
В голове моей давно Спорят горе И вино.
И такой поднялся шум,
Что он хуже всяких дум.
Горю силы не дано:
Все равно Победит его вино.
Со слезою в мутном взоре Удалится злое горе.