Будет царствовать вино.
Шико подбежал к двери.
— Заткнись ты, пьяница! — крикнул он.
— Пьяница… — бормотал монах. — Если человек пропустил рюмочку вина, он еще не пьяница!
— Да ну же, пошевеливайся, иди сюда, а вы, Бернуйе… вы… понимаете?
— Да, — сказал хозяин, утвердительно кивнув головой, и бегом спустился с лестницы, прыгая разом через четыре ступеньки.
— Сказано тебе, иди сюда! — продолжал Шико, вталкивая Горанфло в комнату. — И поговорим серьезно, если только ты в состоянии что-нибудь уразуметь.
— Проклятье! — воскликнул Горанфло. — Вы насмехаетесь надо мной, куманек. Я и так серьезен, как осел на водопое.
— Как осел после винопоя, — сказал Шико, пожимая плечами.
Потом он довел монаха до кресла, в которое Горанфло немедленно погрузился, испустив радостное “Ух!”.
Шико закрыл дверь и подошел к монаху с таким мрачным выражением лица, что тот понял — ему придется кое-что выслушать.
— Ну что там еще? — сказал он, будто подводя этим последним словом итог всем мучениям, которые Шико заставил его претерпеть.
— А то, — сурово ответил Шико, — что ты пренебрегаешь прямыми обязанностями своего сана, ты закоснел в распутстве, ты погряз в пьянстве, а в это время святая вера брошена на произвол судьбы, разрази меня гром!
Горанфло удивленно воззрился на собеседника.
— Вы обо мне? — переспросил он.
— А о ком же еще? Погляди на себя, смотреть тошно: ряса разодрана, левый глаз подбит. Видать, ты с кем-то подрался по дороге.
— Вы обо мне? — повторил монах, все более и более поражаясь граду упреков, к которым Шико обычно не был склонен.
— Само собой, о тебе; ты по колено в грязи, и в какой грязи! Сразу видно, что ты нализался где-то в предместьях.
— Ей-Богу, вы правы, — сказал Горанфло.
— Нечестивец! И ты называешься монахом монастыря святой Женевьевы! Будь ты еще францисканец…
— Шико, друг мой, я виноват, я очень виноват, — униженно каялся Горанфло.
— Ты заслужил, чтобы огонь небесный спалил тебя всего до самых сандалий. Берегись, коли так будет и дальше, я тебя брошу.
— Шико, друг мой, — сказал монах, — вы этого не сделаете.
— Ив Лионе найдутся лучники.
— О, пощадите, мой благородный покровитель! — взмолился монах и не заплакал, а заревел, как бык.
— Фу! Грязная скотина, — продолжал Шико свои увещевания, — и подумать только, какое время ты выбрал для распутства! Тот самый час, когда наш сосед кончается.
— Это верно, — сказал Горанфло с глубоко сокрушенным видом.
— Подумай, христианин ты или нет?
— Да, я христианин! — завопил Горанфло, поднимаясь на ноги. — Да, я христианин! Клянусь кишками папы римского! Я им являюсь; я это провозглашу, даже если меня будут поджаривать на решетке, как святого Лаврентия.
И, протянув руку, будто для клятвы, он заорал так громко, что в окнах зазвенели стекла:
Я богат, мой милый сын,
Тем, что я христианин!
— Хватит, — сказал Шико, рукой зажимая монаху рот, — если ты христианин, не дай твоему брату-христианину умереть без покаяния.
— Это верно. Где он, мой брат-христианин? Я его исповедую, — сказал Горанфло, — только сначала я выпью, ибо меня мучит жажда.
Шико передал Горанфло полный воды кувшин, который тот опорожнил почти до самого дна.
— Ах, сын мой, — сказал он, ставя кувшин на стол, — голова моя проясняется.
— Вот это хорошо, — ответил Шико, решив воспользоваться этой минутой прояснения.
— Ну а теперь, дорогой друг, — продолжал монах, — кого я должен исповедовать?
— Нашего бедного соседа, он при смерти.
— Пусть ему принесут пинту вина с медом, — посоветовал Горанфло.
— Я не возражаю, однако он более нуждается в утешении духовном, чем в мирских радостях. Это утешение ты ему и принесешь.
— Вы думаете, господин Шико, я к этому достаточно подготовлен? — робко спросил монах.
— Ты! Да я никогда еще не видел тебя столь исполненным благодати, как сейчас. Ты его быстрехонько вернешь в лоно истинной веры, если он заблуждался, и пошлешь прямехонько в рай, если он ищет туда дорогу.
— Бегу к нему.
— Постой, сперва выслушай мои указания.
— Зачем? Я уже двадцать лет монашествую и уж наверное знаю свои обязанности.
— Но сегодня ты будешь исполнять не только свои обязанности, но также и мою волю.
— Вашу волю?
— И если ты в точности ее исполнишь, — ты слушаешь? — я оставлю на твое имя в “Роге изобилия” сотню пистолей: хочешь — ешь, хочешь — пей.