«…вся западная философия есть платонизм.»
«Мы живем одной общей жизнью с Платоном, одним духовным опытом, мы встречаемся с ним внутри духовной жизни, в ее глубине.»
Существует легенда, что Платон перед смертью видел во сне, будто он превращается в лебедя и, перелетая с дерева на дерево, доставляет множество хлопот птицеловам, которые не могут его поймать. Услышав про этот сон, Симмий из Фив, тоже ученик Сократа, сказал, что все будут пытаться понять мысли Платона, но никто не сможет, и каждый станет толковать его по-своему, ибо платоновский слог столь приятен и складен, что доступен всякому, «как бы он за них ни взялся».[8] Олимпиодор добавляет к этому, что душа Платона всесторонне гармонична и поэтому воспринимается другими (не столь гармоничными) сознаниями разнообразно.[9]
ПЛАТОНОВЕДЕНИЕ. Платоноведы утверждают, что образы Платона и его философии, кто бы и как бы ни обрисовывал их, обречены оставаться незавершенными. На каждом следующем этапе развития человечества, философское постижение платоновского наследия начинается сызнова. И любое другое историческое состояние, да и разнообразие экзистенциальных коэффициентов жизни тех, кто пишет о Платоне, всякий раз высвечивает какие-то новые стороны его философии, которые раньше не представлялись особенно важными.[10]
По мнению некоторых авторов, трудность понимания философии Платона состоит в отсутствии ее систематического изложения. Поэтому ее приходится постоянно конструировать из множества разнообразных диалогов Платона, где спорящие стороны часто не приходят к ясно выраженному выводу.[11] Таким образом, сама платоновская диалектика выступает здесь неким косвенным препятствием в понимании цельности философии ее автора. Как отмечал В.Ф.Эрн «в каждом новом диалоге Платон восполнял пробел своей философии. Платон весь в становлении и порыве».[12] Поэтому права известная латинская поговорка, что Платон писал даже тогда, когда умирал: «Plato scribens mortuus est». К этому необходимо добавить так же пронизанный поэзией слог Платона, что его сильно отличает от научного стиля его ученика Аристотеля: образ речи Платона по Аристотелю «средний между поэзией и прозой» (Диоген Лаэртский. III, 37,). По подсчету В.Шмидта, Платон, как мастер слова, оперирует 9900 словами. Больше него имеет словарный запас в 10400 слов лишь Лукиан из Самосата (ок.120 — ок.190).[13]
На протяжении веков, Платон обрел множество ликов, и именно в этой многоликости секрет обаяния платонизма, пронизывающего всю духовную историю Европы. Начиная с философов Академии, сложилась традиция чтения Платона в ключе метафизики и гносеологии, что указывало на то, что в теории и познании идей нельзя обойтись без опоры на платонизм. Впоследствии, в неоплатонизме была найдена аутентичная форма платонизма в религиозной проблематике, в предвосхищающем ожидании божественного, в мистическом измерении, в котором исполнена большая часть диалогов. Уже в ХХ столетии, по мнению Дж. Реале и Д.Антисери, возникла третья интерпретация, которая усматривает сущность платонизма в этико-политической проблематике; в том, что он отталкивается от прошлого, не принимая его почти во всем, по крайней мере, в самой ценности этого прошлого. В Письме VII Платон определенно заявляет, что его истинной глубинной страстью всегда была политика. Наконец, в последнее время ученые вновь вернулись к ландшафту устной диалектики в том смысле, что так называемые последние истины», по убеждению Платона, не могут быть выражены письменно.
Думается, что подлинный Платон не схватывается ни одной из этих перспектив, взятых по отдельности как единственно значимая точка зрения, а лишь в совокупности этих направлений в динамике.[14] На мой взгляд, именно элитология дает платоноведению возможность всестороннего изучения духовного наследия первого афинского академика, — то, чего не могло ему дать ни одно из традиционных направлений, существовавших до сегодняшнего дня.
Весьма важна для понимания нашей темы будет мнение одного из самых удачных исследователей творчества Платона, русского философа-филолога Алексея Федоровича Лосева. По его мнению, о Платоне написаны тысячи сочинений, и их пишут уже несколько столетий. «Можно сказать, — продолжает далее он, — что каждая более или менее оформленная эпоха в истории мысли ставила себе в определенное отношение к Платону и спешила дать свое оригинальное его понимание. Платонов столько же, сколько было философских эпох и сколько было философских систем и интуиций. Отсюда сознательное положение современного исследователя Платона очень затруднительно. Его понимание Платона всегда было отражением данной эпохи в истории философии (а это — совершенно достоверный факт), то не таково ли и наше понимание? И тогда, чем оно лучше всякого другого понимания? Это затруднение, однако, кажущееся.
Во-первых, наше понимание, конечно, связано с определенной философской эпохой, и этого бояться совершенно нечего. Это — просто неизбежно. Нужно быть очень наивным и неглубоким историком философии, чтобы объявлять свое понимание античного платонизма чем-то абсолютно «объективным» и вневременным. Всякое понимание по природе своей исторично и иным не может и быть, ибо сама история есть не что иное, как становящееся понимание бытия. Бытие, никак не понимаемое, не есть реальное бытие. Это — абсолютное бытие. Итак, наше понимание есть понимание, специфическое для определенной эпохи и определенных настроений и, главное, для определенного мирочувствия и мировоззрения и, еще важнее, для определенного мироотношения. Я, — продолжает А.Ф.Лосев, — этого не боюсь, а просто выставляю открыто как свой принцип и обвиняю всех тех бесчисленных историков философии, которые, произнося суждения о платонизме с точки зрения определенной исторической эпохи (иначе никакое суждение не может и существовать), скрывали это и от себя и от других и обманывали всех, а прежде всего самих себя, призрачной «объективностью» и «научностью».
Однако, если бы я остановился только на этом, то были бы правы все, кто обвинил бы меня в релятивизме и полном субъективизме. Я не останавливаюсь на этом. Именно, во-первых, я думаю, что все понимания платонизма, существовавшие в истории, одинаково необходимы и суть не что иное, как диалектическая необходимость самой истории. Пусть то или другое понимание платонизма связано с той или другой эпохой. Это не значит, что оно «относительно» и «субъективно». Это значит только то, что оно является необходимой истиной для данной эпохи. Оно — «необходимо» и «объективно» в той же мере, в какой необходимо и объективно все, что творится в истории, в какой необходима и объективна сама история. Быть может, с некоторой точки зрения, было бы и разумнее и проще находиться только в вечности, а не во времени, и не проделывать всех бесконечных зигзагов исторического процесса. Но что же поделаешь! Такова жизнь. Много в жизни и неразумного, и субъективного, и всего прочего. Но интересно: это потому и ужасно, что объективно и реально. Вся эта «неразумность» и «субъективность» объективно и реально существуют. И тут — выход из абсолютного релятивизма. Различные понимания платонизма, как они ни плохи с той или другой точки зрения, т. е. с точки зрения) той или другой культурно-социальной эпохи, — очень хороши и объективны, даже вполне научны со своей точки зрения. А это и есть их оправдание, ибо истина в истории вообще дана как только становящаяся истина. Она — всегда истина, ибо что же и становится, если нет ничего становящегося? Но она и никогда не истина, ибо где же будет тогда история, если истина есть только истина и, след., по сущности своей неизменна? Это — азбука для того, кто мыслит диалектически.
Итак, все понимания платонизма одинаково хороши, и в то же время мое понимание — наилучшее, уже по одному тому, что оно последнее и новейшее понимание. Мое понимание, только потому, что оно есть последний диалектический продукт историко-философской мысли, и научнее всех других и объективнее всех других, ближе всего и адекватнее всего в отношении Платона. Такова диалектика всякой истории, в том числе, и истории философии. Мало того. Всякое понимание платонизма, современное мне, но расходящееся со мною, также есть наилучшее и самое объективное, — конечно, для себя и для своей эпохи (которая имеет для него, очевидно, другое значение, чем для меня). Надо только суметь показать, что данное понимание платонизма диалектически необходимо. В этом и заключается весь секрет «объективности». Тут не место доказывать, что в истории, как и везде вообще, нет никаких «случайностей», что тут все необходимо и диалектически вытекает одно из другого. Если бы я сумел показать, что выставляемое мною понимание платонизма диалектически вытекает из всей предыдущей истории изучения Платона, то это и значило бы, что я доказал его объективную необходимость и научную адекватность самому Платону. Сделать это, однако, невозможно в рамках настоящего исследования, и потому я ограничусь только кратчайшими замечаниями, относя детальную разработку этого вопроса к особому сочинению».[15]
Автор позволил себе полностью привести столь обширную лосевскую цитату без купюр, так как она предельно точно выражает его собственную методологическую позицию, ибо лучше сказать об этом и нельзя. В принципе, хотелось бы писать так, же как и Лосев, чтобы нельзя было вычеркнуть ни одного слова из твоей мысли. Единственно, что мы можем добавить от себя, так это то, что мы не собираемся доказывать самому Платону то, что мы думаем о нем. Вообще, следует рассматривать не платонизм (как систему интерпретаций учения ее автора апологетической или критической литературой), а самого Платона в «чистом» (т. е. текстуальном) его виде.
Платон и элитология. Главный культурологический принцип элитологии был достаточно четко сформулирован еще в 1934 г. Н.Бердяевым в его книге «Судьба человека в современном мире». По его мнению, мы живем в эпоху плебейского восстания против всякого аристократического начала в культуре, в эпоху господства количества над качеством. Античная греко-римская культура была, напротив, «аристократической по своему принципу, культурой поддерживания и охранения качеств. Культура развивалась благодаря досугу, благодаря возможности проявить творческую избыточность, она предполагала неравенство. Культура никогда не существовала для всей массы человечества и никогда не была удовлетворением ее запросов и требований».
Гений, заключает свой вывод Н.Бердяев, мог лучше выражать дух народа, чем масса.[16] Ему же, в известной мере, вторит и А.Белый, утверждавший, что в продуктах человеческого творчества, которое преобразует окружающий нас мир и тот мир, который есть внутри нас, больше всего нас всегда интересует изучение всего индивидуального. Искусство, заключает он, есть гениальное познание, созерцание Платоновских идей.[17]
Платон был аристократом не только по своему происхождению, но и по духу. Его сознание пронизано духом аристократизма, а сама его философия, как персонализация его Я, является философией избранности, т. е. носит элитарный характер.
Она предназначена для духовной элиты общества («Государство», 490а), а не для массового читателя. В этом мы убеждаемся, изучая сами диалоги Платона, а также его методику преподавания, которая может быть охарактеризована нами как «элитопедагогика» академической школы античности. В понимании самого Платона, философия не могла быть доступна массам. Поэтому он сознательно писал только для элиты. Да кто, собственно говоря, и сегодня читает, а главное понимает Платона? Массы? Абсолютно уверен, что массам Платон чужд прежде всего в силу своего аристократизма духа. Поэтому он в основном является настольным автором представителей элитарного сознания. Платон — самый элитарный автор всех времен и народов. И это заметили уже его современники, как, например, киники. В то время философия действительно выполняла функции элитарного духа, ибо была доступна немногим, тому небольшому кругу избранных, посвященных в ее эзотеризм лиц, которому противостояла общественное большинство со всеми пороками своего массового «демократического» сознания, как, например, это звучит у Платона в «Федре» (82а-с).
Что дает нам право говорить о философии Платона как о «философии избранности»? Прежде всего то, что центральными категориями, которыми чаще всего оперирует Платон в своих произведениях, являются именно элитологические понятия, такие, как: абсолют, совершенство, гениальность, божественность, мудрость, достоинство, благо, бессмертие, прекрасное, идея идеального (идеальное государство и идеальный человек) и, наконец, сверхсознание как совокупность гармонии этого совершенного знания. Все возвышенное, что есть в философии Платона, а идеей возвышенного буквально пропитана вся его философия, и есть его элитология. Самым зримым проявлением этого является постоянное противопоставление Платоном высшего совершенного человеческого начала его низшему неразвитому состоянию; идеализированное восхищение духовным аристократизмом избранного меньшинства и категорическое осуждение поведения человеческого большинства.
В четвертой книге «Законов» мы находим следующую универсальную формулу платоновской философии избранности: «…мы считаем самым ценным для людей не спасение во имя существования, как это считает большинство (т. е. массы), но достижение совершенства и сохранение его на всем протяжении своей жизни» (707d). В принципе эта цитата может стать программным лозунгом всей философии Платона.
Платоновская философия избранности, как впрочем и вся элитология последующих столетий, базируется на категории превосходства — превосходства, прежде всего личного достоинства человека. Об этом впоследствии будут писать и Бл. Августин, и Ф.Ницше, и Н.А.Бердяев. Философию избранности или элитологию Платона мы могли бы подразделить по мере значимости на: а) этику духовного совершенства; б) социо-политический элитаризм (теорию идеального государства) и в) этнофилософский панэллинизм. Во всех трех случаях на первом месте стоит его во многом рефлексивная теория совершенного (и потому элитарного) сознания (знания). Более того, говоря конкретно о проблеме элитарного сознания, мы должны всегда помнить, что перед нами не просто «теория», а персонализированная рефлексия самого Платона, его образ мышления, слепок духовного мира этой великой личности. Сознание Платона само является объектом элитологического исследования и автор ставит перед собою цель, проникнуть в глубины этого сознания через анализ оставленных им произведений. Персонализация есть фактически графическое отражение духовного мира гения, каковым является Платон. Спустя время И.Кант скажет, что гений — это талант (природное дарование), который дает правило искусству; «Гений — это прирожденное свойство души, через которое природа дает искусству правила»; гений — это талант создавать то, для чего не может быть никаких правил, следовательно, оригинальность должна быть его первым свойством: «Его продукты в то же время должны быть и образцами, то есть образцовыми, значит… должны давать пример для подражания другим».[18]
Весьма странно, что до сего времени никто из исследователей творчества Платона не обращал внимания на элитологический характер всей его философии. Отдельные аспекты этой проблемы, конечно, разбирались ими в контексте других тем, считавшимися основными в философии Платона, но конкретно этим направлением никто практически не занимался. Речь идет не о социологии и политологии, где элитологические прерогативы Платона давно всеми общепризнаны.[19] Речь идет о самой его философии как рефлексии его природного и приобретенного в процессе познания аристократизма. А ведь именно этой дефиницией и определялось мировоззрение и миропонимание Платона. Да и все исследователи его творчества вот уже 24 века в один голос говорят о нем как о гении: имя Платона, пишет А.Ф.Лосев, является не просто известным, значимым или великим. Тонкими и крепкими нитями философия Платона пронизывает не только мировую философию, но и мировую культуру. «В европейской истории после Платона еще не было ни одного столетия, когда не спорили бы о Платоне, то непомерно его восхваляя, то всячески его принижая в каком-либо отношении — историко-религиозном, историко-литературном, историческом или социологическом. Мировые религии, возникшие после Платона, старались перетянуть его на свою сторону, обосновывая при его помощи свое вероучение и нередко достигая в этом успеха. Но этот обоснователь вероучений часто оказывался также и их коварным врагом. Ведь платонизм в своей основе все же языческое учение. Наступали моменты в истории, когда платонизм вдруг восставал грозной силой против монотеистического вероучения и под его ударами начинали шататься и падать те самые богословские системы, самым верным союзником которых ранее казался Платон… Можно сказать, — заключает А.Лосев, — что Платон оказался какой-то вечной проблемой истории человеческой культуры, и пока нельзя себе представить, когда, как, при каких обстоятельствах и кем эта проблема будет окончательно разрешена».[20] Элитологичность этого высказывания очевидна. Платон интересен нам прежде всего своим элитарным сознанием, отчего и сама его философия представляется нам элитной и оказывает на историю развития человеческой мысли такой же элитарный (особо важный и потому избранный) характер.
Нам кажется вполне очевидной правомерность поставленной нами проблемы платоновской элитологии. Очевидной она нам кажется потому, что сами произведения Платона вопиюще свидетельствуют всем своим содержанием в ее пользу. Нет ни одного диалога Платона, где бы не обсуждалась тема избранности, т. е. элитности. Для скептиков в подтверждении этого тезиса, предложим эксклюзивно ознакомиться с выдержками на элитологические темы. Мы оставим пока эти цитаты без комментариев, поскольку нам важно сейчас само видение проблемы, а не интерпретация ее отдельных компонентов.
1. «Апология Сократа». Уже в этом своем первом произведении Платон касается проблемы сократовского понимания такого фундаментального элитологического понятия как «избранности», а точнее «мудрости», как духовного превосходства одних над другими. В диалоге Сократ выступает перед судом с глубоким сознанием своего достоинства и держит себя даже несколько высокомерно: «…пошел я к одному из тех людей, которые слывут мудрыми, думая, что тут-то я скорее всего опровергну прорицание, объявив оракулу, что вот этот, мол, мудрее меня, а ты меня назвал самым мудрым. Ну и когда я присмотрелся к этому человеку…то мне показалось, что этот муж только кажется мудрым и многим другим, и особенно самому себе, а чтобы в самом деле он был мудрым, этого нет; и я старался доказать ему, что он только считает себя мудрым, а на самом деле не мудр… те, что пользуются самою большою славой, показались мне, когда я исследовал дело по указанию бога, чуть ли не самыми бедными разумом, а другие, те, что считаются похуже, — более им одаренными. После государственных людей ходил я к поэтам, и к трагическим, и к дифирамбическим, и ко всем прочим, чтобы на месте уличить себя в том, что я невежественнее, чем они… я заметил, что вследствие своего поэтического дарования они считали себя мудрейшими из людей и в остальных отношениях, чего на деле не было. Ушел я и оттуда, думая, что превосхожу их тем же самым, чем и государственных людей» (21а-22е).
2. «Критон». В этом диалоге Сократ утверждает, что большинство неспособно совершать какое-либо большое зло или большое добро. Поэтому «разумному» человеку нечего бояться мнения этого большинства, несмотря ни на какие угрозы с его стороны. Он убежден, что нужно следовать мнению не всех, а только некоторых, разумных людей, т. е. справедливых, вернее же мнению того одного, кто знает, что такое справедливость, иначе говоря, следовать истине. Нужно игнорировать мнение беспринципного большинства которое живет основываясь не на требованиях справедливости, а на обычаях своего времени (45d-47b).
3. Феаг». В первую очередь «Феаг» интересен как наивная попытка разобраться в «даймоническом» феномене Сократа как основе его философии идей и философии жизни. Отметим то, что здесь сократовский «даймоний» оказывается активной силой, обращенной на внешний мир, избирающей для своего воздействия единомышленников Сократа и наделяющей их особенной силой философствования (128d-131a).
4. «Алкивиад II». В диалоге речь идет о правильной молитве. Оказывается, что молитва имеет смысл только тогда, когда имеется правильное знание о том, о чем люди просят богов. Можно просить о дурном, но тогда это не есть молитва. Значит, молитва возможна только в условиях стремления к мудрости и добродетели. А если человек всерьез не знает, где добро, а где зло, то тогда лучше будет ему не молиться, а просто молчать и проявлять сдержанность. Сначала нужно заниматься очищением души от господствующего в ней мрака, далее на основании этого делать выводы о добре и зле, а уже потом молиться о насаждении добра и об отвращении зла (149d-151e).
5. «Менексен». В этом диалоге Платон впервые касается проблемы политической аристократии: «Само наше государственное устройство и тогда было и ныне является аристократией… правление лучших с одобрения народа…» (238c-239a).
6. «Евтидем». Диалог посвящен критике софистической «мудрости» и ее методов. Однако оставляя в стороне эту тему, заинтересуемся той характеристикой, которую Сократ дает своему молодому приятелю Исократу: как бы предвидя будущую славу своего молодого друга, Сократ говорит, что тот не только превзойдет всех в речах, но «божественный порыв» увлечет его к большему, ибо у него благородный душевный склад и в нем «природой заложена какая-то любовь к мудрости» (278c-280a). Перед нами фактически первый конспективный набросок платоновской теории элитарного сознания, которую он будет развивать в дальнейшем в своих более зрелых произведениях.
7. «Гиппий меньший». Здесь Сократ устами Платона предлагает известному афинскому софисту и ритору Гиппию сравнить Ахилла и Одиссея и показать, кто из них лучше и превосходит другого в обладании достоинства (369a-372a). Попутно затрагивается вопрос о природе мудрости и выясняется, что единственным достоинством скромного Сократа является умение правильно расспрашивать прославленных мудрецов. В заключении собеседники приходят к выводу, что все они (а «они» — это элита Афин) желали бы иметь как можно более совершенное сознание («самую лучшую душу»). Мудрая или более способная к справедливости душа обладает тем самым знанием, которое и делает ее достойной. Таким образом, достоинство выступает здесь одной из характеристик элитарного сознания (375d-e).
8. «Алкивиад I». В «Алкивиаде I» беседуют между собой лица, уже известные нам из «Алкивиада II», — Сократ и юный Алкивиад. Последний полон честолюбивых замыслов и жаждет власти. Как всегда, Сократ заставляет собеседника признать, что тот не имеет понятия о справедливости, т. е. невежествен. Прежде чем управлять другими, надо научиться управлять собой и, значит, познать свою душу, в которой отражается божественный образ; иными словами, следуя изречению дельфийского оракула, познать самого себя. Убедительность речей Сократа приводит Алкивиада к мысли о необходимости овладения этим высоким знанием под руководством Сократа.
9. «Лахет». В диалоге речь идет о воспитании в молодом поколении мужества, которое есть часть добродетели вообще, без которой не может осуществиться никакого воспитания. По определению Сократа, мужество есть благоразумная твердость. Так как речь идет о воспитании, сыновей достойных афинских граждан, то и само такое воспитание приобретает формы элитопедагогической теории, развитой Платоном в последующих его диалогах (191d-193a).
10.»Евтифрон». Академик анализирует одну из антропоэлитологических категорий своего, да и нашего тоже, времени — категорию «благочестия» или «святости». Автор как бы сталкивает два мнения о благочестии — внешнее (мнение «мно-гих», толпы) и внутреннее (мнение одного, того, кто Дельфийским оракулом был назван мудрейшим из людей — Сократа). Параллельно Платон подымает здесь (так же как и в «Гиппии меньшем») проблему псевдоэлитности. Он критикует Евтифрона, имя которого означает «обладающий прямым умом» или прямодушный», «правильно мыслящий» за то, что он без должного на то основания считает себя особым человеком: Знание божественного закона (благочестия по Евтифрону) и отличает якобы его от большинства неосведомленных о «подобных вещах» людей (5a).
11. «Лисид» или «Лисий». Диалог рассматривает проблемы антропологической элитологии. Платон объявляет полезным и достойным человеком того, кто обладает наибольшим знанием («более сведущий»). Главными ступенями восхождения к добродетели являются такие категории, как любовь, дружба, мужество, рассудительность, т. е. умение очищать от ложных мнений искомую истину. В диалоге вновь присутствует антропологическая противопоставление мудрости и невежества (211a; 217d-e).
12. «Хармид». Этот диалог посвящен проблеме «сдержанной цельности ума» (выраженной через понятия «целомудрия»), которая является одной из важнейших составных частей такой элитологической категории, как «добродетель».[21] Красота телесная, по мнению Сократа, должна находиться в гармонии (соответствовать) красоте душевной. Отличающийся необычайной красотой Хармид приходит к Сократу с головной болью. Сократ же обещает вылечить юношу, только если тот позволит «заговорить» свою душу, т. е. сделать наилучшим свой разум. Так возникает тема софросины, «целомудрия», свойственного человеку, обладающему так называемой калокагатией (154d-e; 157a-158c).
13. «Ион». В этом диалоге избранностью выступает художественное вдохновение имеющее божественный источник. С большой настойчивостью Платон говорит о чистоте такого вдохновения, его оригинальности или не связанности с какими-либо другими областями человеческого творчества. В «Ионе» косвенно проповедуется идея гармонии чистого мышления и практически полезного чувственного восприятия. Но такой гармонический человек не количественен, а качественен, т. е. элитен.
14. «Гиппий Больший». Собеседниками Сократа здесь вновь являются представители элиты — славные, мудрые и совершенные люди, занятые государственными делами. Гиппий, которого Платон косвенно обвиняет в псевдоэлитности, утверждает, что история, которую он тщательно изучил, носит элитологический характер («родословная героев и людей»). Далее, собеседники приходят к выводу, что большинство людей не разбираются в законах государства и часто принимают беззаконие как закон. Отсюда делается вывод, что большинство (массы) истины не знают. Истиной могут обладать только единицы — те, кто знают закон, т. е. «мудрецы» (284d-285e).
15. «Протагор». В «Пратогоре» его автором впервые ставится проблема добродетели в целом, в то время как прочие диалоги этого периода рассматривают только отдельные добродетели: «Лисид» — дружбу, «Лахет» — мужество, «Евтифрон» — благочестия. В диалоге говориться об образованном до совершенства человеке. Платон заявляет, что «быть человеку хорошим, то есть постоянно хорошим, невозможно, стать же хорошим можно» (338c-e; 345c).
16. «Горгий». По мысли Платона, всякое подлинное искусство есть творческая деятельность, которая воплощает высшую справедливость в человеческом обществе при помощи последовательного приведения всех низших страстей в стройное и упорядоченное состояние. Искусство и риторика есть та сила, которая призвана усовершенствовать человеческую жизнь и создать для нее максимально справедливые формы (509a-410d). Искусство выступает тут не просто как сноровка и умение культивировать в людях низшие инстинкты, но как чистое знание, содержащее в себе единственную цель — преобразовывать общество.
17. «Менон». Платон возвращается в этом диалоге вновь к одной из самых важных для антропологической элитологии проблеме добродетели. По его мнению, добродетель — это результат божественного дара, который человек получает независимо от знания. Чистое знание есть результат только философского воспоминания потусторонних истин, так что добродетель, будучи знанием, в своей основе тоже является результатом этого потустороннего воспоминания. Однако такая добродетель труднодостижима, и фактически добродетельные люди руководствуются не этим точным знанием, а только правильным мнением, которое без точного знания мало чем отличается от пророческого или поэтического вдохновения. Крупнейшие государственные люди руководствовались именно им и ничем не отличались от пророков и поэтов; они пользовались этим божественным жребием в своей чисто государственной деятельности, вдохновляясь и в то же время ничего не понимая в своем вдохновении(96a-100d).
18. «Кратил». Как это не покажется странным, но даже и платоновское учение о языке (происхождение имен) носит достаточно четко выраженный элитарный характер. Вот что пишет об этом Академик: не каждому человеку «дано устанавливать имена, но лишь такому, кого мы назвали бы творцом имени. Он же, видимо, и есть законодатель, а уж этот-то из мастеров реже всего объявляется среди людей» (389a-c). Создание новых имен — удел элитарного сознания, переосмысляющего «все существующие в мире ценности».
19. «Федон». Для элитологии в платоновском учении о душе большой интерес представляют его этические выводы. Они сводятся к тому, что ближе всего к богам находятся самые совершенные души, души же грешников обречены на прозябание в нужде и стеснении. Чистота и совершенство души определяется ее способностью к философии и, по сути дела, готовиться умереть легко и спокойно: «Такая душа уходит в подобной ей самой безвидное место, божественное, бессмертное, разумное, и, достигши его, обретает блаженство, отныне избавляется от блужданий, безрассудства, страхов, диких вожделений и всех прочих человеческих зол, и — как говорят о посвященных в таинства — впредь навеки поселяются среди богов.» (81a). Подлинная философия подготавливает человека к смерти, т. е. «освобождает душу от общения с телом» (64a-65a). Тех, кто ничего не мыслит в философии, а таких большинство, Платон предлагает оставить в покое и обратиться к общению с равными.
20. «Пир». В диалоге «Symposion» речь тоже идет о духовном совершенстве человека (183b-186a), рассматривается проблема гениальности (202b-c) и философского образа мышления (204a-d). Толпа глупа, лишь только «достаточно одаренные души» могут понять философию. «Для меня, — заявляет Алкивиад, — нет ничего важнее, чем достичь как можно большего совершенства». Алкивиад одержим философским неистовством. «Что же касается слуг и всех прочих непосвященных невежд (массы), то пусть они свои уши замкнут большими вратами» (218a-e).
21. «Федр». Этот диалог идет в русле двух предыдущих произведений Платона в плане поэтапного раскрытия элитологической концепции их автора. Ограничимся здесь лишь несколькими фразами действующих в диалоге лиц: «Мало остается таких душ, у которых достаточно сильна память» о мире идей (25a). К категории совершенства и, следовательно, избранности, отнесен здесь и сократовский даймонион (242a-c). Более того, вторая речь Сократа содержит иерархию человеческих душ (247a-250d).
22. «Теэтет». Платон продолжает разрабатывать теологическую сторону своей элитологической теории и развивает свою концепцию «святости» (176b). Параллельно с этим он подвергает жесткой критике духовный мир человека из массы, — человека толпы: в жизни «есть два образца: вознагражденного благочестия и наказанного безбожия». Несправедливые люди «кичатся своим позором и не предполагают даже услышать, что они — вздорный люд, то есть бремя земли, а не благоспасаемая опора отечества» (176d).
23. «Софист». Здесь Платон вновь касается проблемы философской мудрости и связанных с нею категорией духовного совершенства. Главный элитологический вывод этого диалога гласит: «Философа же, который постоянно обращается разумом к идее бытия, напротив, нелегко различить из-за ослепительного блеска этой области: духовные очи большинства не в силах выдержать созерцания божественного» (254b).
24. «Парменид». Вычленим здесь только то, что непосредственно относится к элитологии. Она выступает здесь в форме «гносеологической иерархии», определяющей качественный уровень нашего сознания. Речь идет о следующем. Никто в большей степени, чем Бог, не обладает совершеннейшим (божественным) знанием и совершеннейшим господством. Надо быть исключительно даровитым человеком, чтобы понять то, что большинство считает абсолютно непознаваемым для человеческой природы. Рвение к философскому рассуждению прекрасно и божественно. Большинство же считает его пустословием. Это массовое невежество уводит человека толпы от истины и мысль его неосознанно блуждает вокруг да около видимых вещей, не в состоянии рассматривать то, что постигается исключительно разумом как идеи (135a-e).
25. «Филеб». «Филеб» является одним из классических диалогов Платона, в котором его философия дана во всех своих основных пунктах. Элитология здесь вновь выступает в форме иерархии пяти благ(65c-67b), а также в платоновском учении о «Мировой Душе» и «Мировом Уме». В иерархическом распорядке благ первое место занимает «мера» (все то, что «принадлежит вечности»), а второе — то, что этой мерой измеряется (прекрасное, совершенное, достаточное, соразмерное). Платон проводит так же разделение знания на искусство большинства (практическое) и искусство философов (более точное). Многозначительна здесь и заключительная фраза Сократа: «…большинство считает удовольствия лучшим, что есть в жизни, и готово скорее руководствоваться скотскими похотями, чем страстью к вещаниям философской Музы» (Там же).
Диалоги «Государство», «Политик» и «Законы» давно уже введены в круг элитологических первоисточников и нам нет смысла здесь их дополнительно как-то еще характеризовать. Поэтому сразу обратимся к последним произведениям Академика:
29. «Тимей». Вслед за тремя вышеназванными диалогами «Тимей» относится к группе социально-политологических сочинений Платона, где он раскрывает общественную природу элиты. Родоначальник элитологии впервые выводит здесь концепцию «элитоцида», т. е. уничтожения элиты.
30. «Критий». «Критий» является прямым продолжением «Тимея». В нем проводится идеализация древних афинян как народа, который вполне соответствует идеалам «Государства». Этнофилософская концепция здесь выражена с предельной ясностью (112е-113d). Социально-политической элитой в «Критии» выступает отделенное от ремесленников и земледельцев сословие воинов, которое «божественные мужи [т. е. представители «сверхэлиты»] с самого начала обособили, и оно обитало отдельно».
31. «Послезаконие». С самого начала Платон ставит перед читателем проблему: «чему должен обучиться смертный человек, чтобы стать мудрым?» И тут же комментирует свой вопрос:»Многие люди, причем с большим жизненным опытом, держатся того взгляда, что человеческий род никогда не будет счастливым и блаженным… Я также отрицаю возможность для людей, за исключением немногих, стать счастливыми и блаженными»(973а-d).
Именно комментируя «Послезаконие» А.Ф.Лосев отмечает: «В этом диалоге он очень мало касается своей любимейшей темы — теоретической мудрости. Ведь тема эта характерна почти для каждого диалога Платона и тем самым для всего его философского творчества».[22]
В заключении необходимо отметить, что и «Письма» Платона и «Сочинения платоновской школы» (см.: 309а-363е; 380а-416) продолжают развивать отдельные элитологические темы. В целом же, перед платоноведами выстраивается достаточно общая, хотя четко и не оформленная (в силу диалектического характера этих произведений), элитологическая концепция Платона, которую в общем мы можем также назвать «философией избранности» или «философией духовного аристократизма» (элитологией).
Завершая наши предварительные замечания по введению в философию избранности (элитологию) Платона, коротко сформулируем основные цели и задачи данного исследования. Для того, чтобы понять все многообразие этого платоноведческого направления, нам потребуется затронуть достаточно обширный социокультурный материал той эпохи и на их основе выявить философские истоки самой элитологии Платона. Здесь мы должны будем выделить, как минимум, три источника, которые и формируют в элитологии Платона его составные части, это: а) культурологическая доктрина обще эллинской избранности; б) социально-политическое положение афинской элиты той эпохи и, наконец, в) элитологические идеи предшествующей Платона философии.
Саму элитологию Платона нам предстоит раскрыть через анализ сознания самого Академика. Анализируя особенности его личности, мы легко сможем потом выйти на общую концепцию его теории элит. В более развернутом виде перед нами предстанут платоновские проблемы элитопедагогики, доктрины элитарного сознания и элитоперсонализма или этики духовного совершенства. Вслед за этим, для полноты представленной картины, мы рассмотрим также критику и апологию платоновской элитологии во всемирной истории философии, что позволит нам более точно отследить дальнейшее развитие его идей.
В своем научном развитии элитология руководствуется тем же самым принципом, что и многие философские и религиозные учения, ставящие на первое место проблему этического и духовного совершенствования человека и общества. Этот принцип был сформулирован еще Иустином Мученником (ок.103 — ок.165), который ссылаясь на Сенеку, утверждал, что христианин (в нашем случае элитолог) берет все лучшее из разных учений; что всякий, в чем-то причастный божественному, идейно родствен христианству.[23] Всякая эклектика и антология (несвязанные с догматизмом) — это системы идей притязающие на элитность, т. е. аналитическую селекцию актуально значимой для общества информации. В таких системах в роли элитолога выступают сами носители этих стратегических знаний, обогащающие их за счет своей активной творческой деятельности.
И еще один немаловажный момент, на котором нам следовало бы остановиться в заключении к нашему Введению. Для античного человека важнейшей особенностью этического учения было его соответствие с практической жизнью его автора. Так, о Сократе и Христе очень часто говорят, что они придерживались в своей жизни тех нравственных догм, сторонниками которых они являлись по своим убеждениям. То же самое можно сказать и о самом Платоне, хотя Диоген Лаэртский отмечает довольно частые нападки на его аристократическое (т. е. не совсем философское) поведение со стороны представителей кинической философии. Во всяком случае организованная им в садах Академа философское общество было точной копией его духовного мира, а значит — было элитологическим по своей сути. Этот признак сохранился и по сей день, ведь Академия сегодняшнего дня — это своего рода «интеллектуальный заповедник», научное общество закрытого типа, где в идеале должен властвовать главный принцип элитарного сознания — реализация личностью своего творческого потенциала.
Однако, трактовка платоновской позиции по элитологической теории не должна исходить из нашего субъективного восприятия этого автора. Еще Г.В.Ф.Гегель, касаясь способа трактовки древних систем философии, строго предостерегал, что современные философы не должны приписывать философам прошлого выводов и утверждений, которых они вовсе не делали и которые даже не приходили их творцам в голову, хотя эти утверждения и можно правильно вывести из мыслей, высказанных в этих системах философии. Гегель советовал излагать исторически: приписывать им лишь то, что нам непосредственно дано как их учение. Поэтому основная трудность адаптации системы взглядов Платона к современных философским понятиям заключается в том, чтобы не выходя по возможности за рамки платоновской мысли, максимально приблизить его видение этой проблемы к собственной теоретической композиции.
В этой работе нас в первую очередь будет интересовать не критика элитологии Платона его последующими апологетами и оппонентами, что само по себе уже является отдельной достаточно интересной темой, а непосредственно сама его элитология, как форма его жизни, как система его взглядов, как способ его мышления, как, наконец, образ мировоззрения всего его сознания, об элитарности которого говорилось уже выше и еще будет говориться впереди.
Вся история развития философии есть по существу история генезиса элитарного философского сознания. Философия, как наука, отсекает все гениальное от всего банального и тривиального, оставляя это значимое в наследие всего человечества. Те, кто пытаются понять, а поняв, и воспринять, это великое наследие обычно и именуются философами. Все великие философы — подлинные авторы философского мышления — являются подлинными носителями элитарного вида общественного сознания. Их сознание действительно дистанцированно от сознания масс, часто их не понимающего и потому нередко и враждебного по отношению к ним. Все философы занимаются персоналистической археологией, т. е. пытаются в своем сознании восстановить образ мышления великих философов прошлого, т. е. проникнуть в сферу их сознания, сделать его своею составной частью. Поэтому проблема сознания великого философа должна быть одной из самых важных, самых главных проблем всей философии. И персонификация сознания Платона может послужить нам ключом в этом глобальном философском искании.
Таким образом, основной нашей задачей является: проследить зарождение идеи избранности в душе Платона, проследить главные фазы ее развития и узнать, чем закончилась у него эта концепция. Философия у Платона была его жизнью, ибо свои теоретические построения он выстрадал всей своей благородной эллинской душой и в конце концов положил за них, может быть, свою жизнь.[24]
Приступая к историческому обзору развития критики и апологии платоновской элитологии, следует обратить внимание на то, что в данном анализе мы можем выделить как бы два условных периода в развитии этого платоноведческого направления: 1) период, когда «исследование» элитологии Платона шло через развитие самих этих идей в трудах его последователей — многие элитологические идеи Платона были восприняты и про- анализированы, например, в философии Аристотеля, Сенеки, Плотина и т. д. и содержались как бы в скрытой форме (в этом смысле и более поздняя философия Гегеля, Ф.Ницше или Н.Бердяева тоже может рассматриваться нами, как учения содержащие в себе начала критики платоновской элитологии) и 2) период, когда появляются первые исследования, уже напрямую изучающие данную проблему. При беглом обзоре всей этой литературы бросается в глаза не равноценность самих источников этих двух периодов, что, несомненно, усложняет исследование данного вопроса и ставит его в один ряд с основными глобальными проблемами платоновской философии.
Главная опасность, которая подстерегает элитолога на этом пути, заключается в том, что исследование элитологической идеи может превратиться у него в историю развития платоновской мысли вообще. Подобное недоразумение крайне нежелательно для нас, поскольку при этом теряется то, ради чего, собственно говоря, и предпринимается сама эта работа. Трудность, связанная с выделением из постплатоновского платонизма элитологического их компонента, является, пожалуй, главным препятствием современной элитологической мысли, чей понятийный аппарат еще не устоялся и может вследствие этого приводить к подобного рода ошибкам.
Еще одна трудность содержится в существующем противоречии между устной и письменной традицией платоновской элитарной философии. Проблема эзотерической и экзотерической элитологии сопряжена с политической идеологией того времени, с противостоянием аристократии и демократии в греческих полисах. Влияние этого прессинга на философские умы возрастало по мере усиления этого политического противостояния. Поэтому многие элитологические и особенно элитаристские идеи Платон был вынужден маскировать под абстрактные философские рассуждения, доступные лишь избранным, т. е. элите.[25] Вследствие этого, мы должны учитывать и эту особенность платоновского наследия, а именно то, что его философия говорит об избранном для самих избранных…
Критика и апология Платона столь же древние, как и сама эта философская система. Первым, кто бросил критический взгляд на труды юного Аристокла Кодридского, был его легендарный учитель Сократ. Говорят, утверждает Диоген Лаэртский, послушав, как Платон читал «Лисия», Сократ воскликнул: «Клянусь Гераклом! Сколько же навыдумывал на меня этот юнец!» — ибо Платон написал много того, чего Сократ вовсе не говорил» (III,35). По другой версии, Сократ, прочитав диалог Платона «Лисид», сказал о его авторе: «Этот юноша ведет меня как хочет, сколько хочет и к кому хочет» (Анонимные пролегомены к платоновской философии, I,3).
В принципе, и сам Платон мог сказать то же самое и о своих многочисленных комментаторах. Да и знаменитые слова апостола Павла к Ефесянам (4:20) — «Но вы не так познали Христа» — иллюстрируют нам всю сложность посмертной герменевтической интерпретации наследия Гения. Что до Сократа, то он (по словам того же Диогена Лаэртского) выступил и с пророческой апологией Платона: «…Сократу однажды приснился сон, будто он держал на коленях лебеденка, а тот вдруг покрылся перьями и взлетел с дивным криком: а на следующий день он встретил Платона и сказал, что это и есть его лебедь.» (III,5) Двадцатилетний Платон после этой случайной встречи с Сократом публично сжигает все свои драматургические произведения и становится его учеником.
Существует легенда, что перед смертью Платон видел во сне, будто он превращается в лебедя и, перелетая с дерева на дерево, доставлял множество хлопот птицеловам, которые не могли его поймать. Ученик Сократа Симмий истолковал этот сон как посмертную судьбу Платона — все будут пытаться понять его философское наследие, но никто не сможет, и каждый станет толковать его по-своему (Анонимные пролегомены к платоновской философии, I,1).
Оценка современников личности Платона представляет для нас особенно ценным материалом, поскольку это мнение людей, лично знавших первого афинского академика. И если Сократ мог лишь догадываться о том, в кого превратится его смелый на фантазию ученик, то Антисфен, Диоген, Аристотель и Ко его знали уже как главу созданной им школы. Их мнение — мнение очевидца, менталитет которого был более всего близок к Платону, чем сознание последующих поколений и веков. Обратимся по этому поводу к первоисточникам и по крупицам восстановим «общественное» мнение о Платоне его современников.
В основном позиция киников состоит из их критики платоновского этического аристократизма. Оценивая действия Платона через «дыру» старого плаща Сократа и измеряя его ум босыми ногами его учителя, киники были, пожалуй, единственной и…бесполезной оппозицией академической философии в Афинах того времени. В этом нас убеждают многочисленные нападки киников, в основном этического характера, зафиксированные на страницах античной истории философии. По их направленности можно судить о той славе и уважению, каким пользовался их оппонент в своем родном полисе. Впрочем, аристократическое происхождение Платона могло и не иметь решающего значения в упрочении этого престижа. Но, выражаясь словами С.-А.Базара («одни личные заслуги дают право на возвышение»),[26] можно сказать, что к знатности своего родового происхождения Платон добавил еще и славу великого философа. Но киники видели в Платоне не столько представителя духовной аристократии, сколько одного из представителей элиты крови, «незаконно» вторгшегося в их сферу — философию, ибо только в бедности человек начинает заниматься философией («бедность сама пролагает путь к философии», — заявит как-то сам основатель кинизма Диоген Синопский).
И действительно, «знатное происхождение, славу и прочее подобное» они высмеивали, «обзывая все это прикрасами порока» (Диоген Лаэртский,VI.72). Впрочем, эта позиция из-за существующего противоречия не может быть нами до конца уяснена. Так в одном случае Диоген Киник утверждает, что добродетельные люди являются подобием богов, в другом, — выражает скептицизм по поводу лиц (пусть даже и ничтожных), которые были формально посвящены в тайные мистерии (Там же, ср.: VI, 51 и VI,39).
Приведем несколько случаев, взятых нами из истории философии Диогена Лаэртского, которые с предельной ясностью характеризуют отношение кинизма к философии избранности Платона и его поведению в демократическом обществе.
Антисфен «узнав однажды, что Платон дурно откликается о нем, сказал: «Это удел царей: делать хорошее и слышать дурное» (VI,3). «Над Платоном он издевался за его гордость. Увидев однажды в процессии породистого коня, он сказал Платону: «По-моему, и из тебя вышел бы знатный конь!» — дело в том, — поясняет Диоген Лаэртский, — что Платон постоянно нахваливал коней. Однажды, когда Платон был болен, Антисфен, зайдя к нему, заметил лохань с его рвотой и сказал: «Желчь я в ней вижу, а гордыни не вижу» (VI,7).
Надо сказать, что и Платон тоже достаточно язвительно отзывался о кинизме: так Диогена он, например, называл безумствующим Сократом» (VI,54). В Платоне киникам не нравилась его академичность(может быть, именно с этого момента и пошло тождество академизма и аристократизма), а Платону претил цинизм этого аскетизма. Антисфен написал даже против Платона диалог под названием «Сафон», и с тех пор, как свидетельствует Диоген Лаэртский, «они держались друг с другом как чужие» (III,35).
Сложны были отношения Платона и с другим учеником Сократа Ксенофонтом. Последний всего лишь раз упомянул имя Платона в своих произведениях. Сам же Платон не сделал даже и этого…[27]
Исследователями неоднократно отмечается открытый антагонизм Платона и Демокрита. Хотя они были современниками, но Платон ни разу не упоминает в своих произведениях это имя. Более того, Аристоксен ученик Аристотеля в своих «Исторических записках» сообщает, что «Платон хотел сжечь все сочинения Демокрита, какие только мог собрать, но пифагорейцы Амикл и Клиний помещали ему, указав, что это бесполезно: книги его уже у многих на руках. И неудивительно: ведь Платон, упоминая почти всех древних философов, Демокрита не упоминает нигде, даже там, где надо было бы возражать ему; ясно, что он понимал: спорить ему предстояло с лучшим из философов» (Диоген Лаэртский. IX,40). Неизвестно, правда, к какому периоду жизни Платона относится это сообщение Аристоксена. По упомянутым пифагорейцам из Тарента мы можем предположить, что этот философский «экстремизм» Платона относится к юным его годам.
Единственной точкой соприкосновения, какую мы можем только отыскать в философских системах этих двух антагонистов, по нашему мнению, является именно элитология, а точнее «этика духовного совершенства». По моему мнению, Демокрит выступил здесь промежуточной ступенью, связующим звеном, между Протагором и Платоном. «Связь» эта выражалась в том, что Платон занял более высокую этическую позицию по сравнению с двумя его предшественниками. Так возражая «антропометризму» Протагора (что «человек есть мера всех вещей») и «элитоантропометризму» Демокрита (что «мерой всего, что существует, является человек, но не всякий, а лишь мудрец»), Платон противопоставляет им свой «теометризм» — высший гносеологический принцип платоновской философии: «Бог есть мера вещей» или, иначе: «Сущее есть мера всего существующего». Но так как Божия мера должна стать имманентной принципам человеческого знания, то она должна быть особенным образом соотнесена с антропологическим началом. Платон лишь предложил это соотнесение, но не осуществил его.
С этой точки зрения становится ясно, почему Платон хотел уничтожить произведения Демокрита: тот слишком близко подошел к платоновской элитологии — «изюминки» всей его философии, и Платон посчитал за благо для себя обойти его стороной, совсем умолчав о его существовании.[28] С другой стороны, желая не подражать Демокриту и заниматься откровенным плагиатом, Платон идет дальше него и поистине реабилитирует себя, создав систему, ставшую базовой для христианской теологии.
Первым, кто предпринял попытку осмыслить и развить элитологию Платона, был его гениальный ученик Аристотель из Стагиры (383–322 до н. э.). Об элитологии Аристотеля мы будем еще достаточно подробно говорить во второй части настоящего исследования. Сейчас же отметим лишь то, что его собственная концепция неразрывно связана с платоновским элитологическим наследием и не может рассматриваться в отрыве от нее. Основные элитологические идеи Аристотелем были развиты в таких книгах, как «Политика» (социальная элитология) и «Риторика», «Никомахова этика», «Большая этика» (антропологическая элитология). Так же, как и Платона, Аристотеля интересует тот же круг проблем, связанных с концепцией элитарного человека, природной политического аристократизма и критики демократии.[29]
В «Политике»(II,II,10; II,III,1-13; II,IV,1–4) Арстотель анализирует отдельные элитологические моменты «Государства» и «Законов» Платона, критически переосмысливая его положения на этот счет.
Поразительные параллели мы находим в мыслях апостола Павла и Луция Аннея Сенеки (ок.4 до н. э., Кордова — 65,Рим). Помимо удивительного сходства в биографиях этих двух мыслителей, они имеют еще много общего и в своем философствовании на заданную нами тему. Создается даже впечатление, что это один и тот же человек, вошедший в историю под разными именами. В области элитологии это сходство бросается особенно в глаза. Основу своей элитологии Сенека сформулировал в знаменитом трактате «О счастливой жизни», где чувствуется несомненное влияние элитаризских идей Платона. «Все люди хотят жить счастливо, — утверждает стоик, — …но они смутно представляют себе, в чем заключается счастливая жизнь. А достигнуть последней в высшей степени трудно».[30]
Всего на нескольких страницах этого удивительного для Рима I века нашей эры произведения в необычайно сжатом виде Сенека с потрясающей гениальностью формулирует основные принципы своей элитологии, так же, как и Платон, в значительной степени рефлексируя в этой области общественного знания: «Главная наша задача должна заключаться в том, — пишет он, — чтобы мы не следовали, подобно скоту, за вожаками стада, чтобы мы шли не туда, куда идут другие, а туда, куда повелевает долг. Величайшие беды причиняет нам то, что мы сообразуемся с молвой, и, признавая самыми правильными те воззрения, которые встречают большое сочувствие и находят много — последователей, живем не так, как этого требует разум, а так, как живут другие.» [31] Если вспомнить, что все это писалось во времена деспотического кривляния Калигулы и Нерона, то подобные признания были самым настоящим вызовом социальной верхушке римского общества.
Сенека достаточно ясно осознает ту психологическую дистанцию, которая существует между ним и массой: «Я прилагал всяческие старания к тому, — признается он, — чтобы выделиться из толпы и прославиться каким-нибудь талантом».[32] И далее им со всей элитаризской прямотой утверждалось: «Развитие человечества не находится еще в столь блестящем состоянии, чтобы истина была доступна большинству. Одобрение толпы — доказательство полной несостоятельности. Предметом нашего исследования должен быть вопрос о том, какой образ действий наиболее достоин человека, а не о том, какой чаще всего встречается; о том, что делает нас способными к обладанию вечным счастьем, а не о том, что одобряется чернью, этой наихудшей истолковательницей истины. К черни же я отношу не только простонародье, но и венценосцев. Я не смотрю на цвет одежд, в которые облекаются люди. При оценке человека я не верю глазам: у меня есть лучше, более верное мерило для того, чтобы отличить истину от лжи. О духовном достоинстве должен судить дух».[33]
Весь платонизм пронизывают две сугубо элитологических понятия — категории «совершенства» и «иерархии», прежде всего, иерархии знания, как идеального бытия (Плотин, Порфирий, Ямвлих, Прокл и, разумеется, Дионисий Ареопагит).[34] Среди платоников постоянно шел процесс сакрализации образа Платона. Все они подчеркивали божественный статус Учителя (Апулей, «Платон и его учение»,3) и пытались доказать превосходство его учения над всеми остальными философскими направлениями («Анонимные пролегомены к платоновской философии»,7). Процесс сакрализации завершает Нумений из Апамеи (вторая половина II века), сравнивший Платона с Моисеем, говорившим по-аттически.[35]
Достаточно здесь упомянуть тот факт, что платоники I–II вв. н. э. (Альбин, Апулей, Алкиной) признают, что «платоник в конечном счете занят созерцанием божества и стремится достичь приобщения к высшему интеллекту».[36] На первое место выходит проблема иерархии знаний с целой системой сакрализованных текстов, содержащих в себе божественную премудрость Платона.
Так Апулей в книге «Платон и его учение»[37] пишет о том, что Платон «в поисках наиболее совершенного учения, обратился к пифагорейскому. Он усмотрел в нем создание ума тонкого и высокого, но все же ему хотелось, чтобы существо вещей было воспроизведено точнее и чище» (I,3). Далее Апулей выделяет и уделяет большое внимание платоновской проблеме «совершенства»: «Совершенен же человек тогда, когда душа и тело соединяются равномерно, подходят и соответствуют друг другу» (I,18); «Платон описывает три вида дарований, одно из них он называет превосходным и выдающимся, другое — ничтожным и прескверным, а третье, равномерно сочетающее в себе оба первых, — средним» (II,3). Комментируя Платона, Апулей отмечает, что он постоянно, применяя психологический принцип, подразделяет людей на два типа: на благородных, наделенных добродетелью («человека божественного, спокойного и счастливого») и на неблагородных, «в полном смысле отвратительных», у которых оная отсутствует или представлена не полностью (II,8). Он выделяет слова Платона о том, что «добродетели души суть блага божественные и простые» (II,1), она, «по словам Платона, есть наилучшим и благороднейшим образом оформленное состояние ума» (II,5), поэтому «одни добродетели — совершенны, другие — несовершенны; несовершенны как те, что во всем исходят из одной только природной доброты, так и те, что ведомы только наставлениями, а наставляемы единым разумением; а совершенными назовем те, что вмещают и то и другое» (II,6).
Далее Апулей анализирует чисто элитологическую тему платоновской философии — наихудший и наилучший тип человека. Большинство, в трактовке Апулея люди которые частично сочетают в себе оба эти типа. Но самых лучших и самых худших на свете мало, и все они наперечет (II,19). «Платон говорит, — продолжает далее Апулей, — что совершенным мудрецом может быть только тот, кто превосходит других одаренностью, кто совершенен в искусствах и во многом опытен, причем это в нем — еще с детства: он всегда поступает и говорит достойно, его душевные порывы — чисты и сильны, его душа свободна… Кто в этом продвинут, кто уверенно и спокойно идет по пути добродетели, в ком есть прочная жизненная основа, — тот вдруг оказывается совершенным. Это означает, что он внезапно досягает крайних пределов прошедшего и будущего века и в каком-то смысле оказывается вне времени… Платон говорит, что мудрец, доверившийся своей совести, сохранит спокойствие и уверенность в течение всей своей жизни, поскольку все, случающееся с ним, он возведет к лучшим причинам» (II,20). Цель мудрости — «возвыситься до божественного достоинства, и назначение мудреца в том, чтобы достичь божественной действительности, соревнуя ей в жизни. Это действительно может стать его уделом, если он станет мужем, достигшим совершенной праведности, благочестия и благоразумия… все считают блаженным того, у кого довольно разного рода благ и кто опытен в том, как должным образом избегать пороков» (II,23).
Примерно такую же тональность анализа платоновской философии избранности мы находим и у Альбина в его «Введении к диалогам Платона», и у Алкиноя в «Учебнике платоновской философии», и у Олимпиодора в «Жизни Платона», и, разумеется, у Диогена Даэртского в его знаменитом «учебнике» по истории античной философии.
Что касается последнего, то главный принцип его книги был построен на отборе самой ценной информации из известных учений знаменитых философов. Сама эта формула уже несет глубокий элитологический смысл и название книги Диогена лишь отражает и подчеркивает ее. В отличии от других последователей платоновской элитологии, элитология Диогена носит биографический (персоналистически-описательный) характер.
Книга о «знаменитых философов» утверждает, что сама эта «знаменитость» выступает здесь в качестве одного из критериев элитности, который позволяет отобрать наиболее значимую для читателя информацию о философии, от чего и сама философия становится пропитанной элитностью знанием. Все, кого Диоген упоминает в своем труде, автоматически зачисляются в философскую элиту, «поскольку они, — как утверждает сам Диоген, — стяжали известность» (Диоген Лаэртский,II, 144). По такому же принципу будут работать и все другие «биографы» науки — Плутарх, Светоний, Вазари и др. Перед нами фактически одна из форм персонализма, а точнее, персонализм элитологический, раскрывающий проблему личности через анализ природы гениальности выдающегося человека. Достоинство отдельно взятой личности — предмет его исследования. И он руководствуется в ней теорией «божественности», которая была заложена еще самим Платоном.
Диоген последовательно проводит мысль о божественном происхождении Платона, о том, что вся его жизнь находилась под неусыпным покровительством божества (Аполлона). Более того, Диоген придерживается версии о беспорочном зачатии Платона Периктионой от самого Аполлона (III,2). Спустя некоторое время, сыном Амона и Олимпии объявит себя и Александр Македонский, а затем по прошествии трех столетий аналогичный случай произойдет и в Иудеи… Идея избранности устремляется от земли к небесам, ибо не находит в земных условиях адекватного объяснения своему феномену. Платон — сын Аполлона и этим легко объясняется его философский гений. Рационального объяснения этому нет и по сей день. Платон действительно предстает перед нами в образе сверхчеловека, переоценивающего все античные ценности. По Диогену, Платон избранный среди избранных. Он принадлежит к «элите элит» — ему одному в своей «Истории» Диоген отводит целую книгу. И этим автор подчеркивает особую значимость его философии в судьбе античной культуры.
Необходимо сказать несколько слов (лишь обратить наше внимание) и на присутствие элемента платоновской элитологии в философии Плотина, Порфирия и Прокла. Так, например, Плотин обосновывает свой идеализм через учение о различных типах людей («Обыденный» или «низменный» человек и «возвышенный»), которое, безусловно, перекликается с аналогичными воззрениями Платона. Именно «возвышенный» человек подымается у него от низменного состояния существования к более высшему духовному бытию и видит то, чего не может видеть «низменный человек», отягощенный страстями чувственного мира.[38] О восхождении к совершенству писали также Порфирий, Ямблих, Прокл, Августин и многие другие античные и средневековые авторы в философском наследии, которых мы вынуждены будем признать то в явной, то в скрытой форме присутствие различных элементов платоновской элитологии.
В заключении хотелось бы отметить еще об одной особенности античной элитологии. Уже в то время стали выявляться и оформляться две тенденции в развитии самой элитологии — «элитаризм» (как аристократическая идеология) и «элитизм» (как более умеренное, в отдельных случаях даже «продемократическое» направление). Так, если платоно-аристотелевский круг элитологии представляет собой аристократический элитаризм, как система идеологически оправдывающая господство элиты (Ф.Ницше, В.Парето, Г.Моска и др.), то Демокрит является предтечей продемократического крыла, изучающего это явление общественной жизни, и его последователями могут считаться такие элитологи, как К.Мангейм, Г.Д.Лассуэлл и др.
В прошлом неоднократно уже отмечалась близость Платона и христианства. На этой проблеме необходимо обратить особое внимание ибо связь платоновской элитологии с элитологическими постулатами христианства оказало заметное влияние на развитие философской и элитологической мысли последующих эпох. И многие важные проблемы, с которыми элитология сталкивается при изучении этого материала, в значительной мере обусловлены именно этим обстоятельством.
«Нет никого, кто бы к нам, христианам, был ближе платоников», — писал в своем трактате «О граде божием» (VIII,5) Блаженный Августин. Близки платоники в первую очередь тем, что поклонялись тому самому «неведомому Богу», о котором проповедовал эллинам в Афинах апостол Павел (Деяния Апостолов, 17:23). По мнению А.Н.Гилярова, если Сократа можно сравнить с Христом, то учение Платона с большим правом с учением апостольским. Нет сомнения, что сходство между Платоном и апостольским учением часто только внешнее; тем не менее первое в некоторых частях настолько близко к последнему, что платонизм был усвоен древними Отцами Церкви и отразился на образовании философской стороны христианской догматики.[39]
Рядом ученых (К.Г.Юнг) отмечается психологическая близость Платона и Христа, а именно то, что они выражают своими символами вещи, для которых еще не существует словесного понятия.[40] Иными словами, они являются творцами нового общественного сознания и языка. Есть, впрочем, и другая точка зрения. Мнение философов позднего эллинизма утверждавших, что христиане в силу своего «варварского ума» неправильно, «плохо» поняли и исказили учение Платона. В этом плане они мыслились ими как лжеплатоники или как платоники-варвары, варваризировавшие это академическое учение. Именно с точки зрения платоновского идеализма Цельс и опровергает христианство. И добавим, что «опровергает» его именно в элитологической его части.
Внутреннее родство Савла из Тарса и Аристокла из Афин не только в общности разрабатываемых ими тем, но даже и в терминологии, которая бросается в глаза при первом же чтении их текстов. Уже одно то, что ближайшему сподвижнику Павла Дионисию Ареопагиту приписывается именно произведение неоплатонической школы, может служить косвенным намеком на «изучение» апостолом философского наследия Платона.
Хотя Павел критически настроен к «внешней философии», но Платон для него интимно близкий к его духу мыслитель. Бросается в глаза сходство их позиций по вопросу «совершенства» (1 Коринф.,2:6–8; Ефес.,4:13; Рим.,11:5,7..), проповеди «сверхчеловека» (Колос.,3:9-10), находятся многочисленные параллели в разработке идеи «человека массы» и «человека элиты», наконец, самой доктрины «избранности», которая решается Павлом именно в духе и букве платоновской доктрины. Ближайшие единомышленники и последователи Павла Бл. Августин и Ареопагит прочно усвоили эту традицию и уже прямо использовали идеи «внешнего философа» для обоснования догматического учения христианства.
Из умственного развития Европы эпохи Средневековья мы выделим в качестве отправных точек творчество четырех наиболее важных для того («элитарного») мировоззрения авторов — Аврелия Августина (354–430), Дионисия Ареопагита (V–VI вв.), Алкуина (ок.735–804) и Аверроэса (1126–1198). Помимо них существует еще целая группа авторов (Исаак Сирин, Иоанн Солсберийский, П.Абеляр, Р.Бэкон, Ф.Аквинат и др.), которые так или иначе затрагивали элитологические темы,[41] но нас в данном случае интересует влияние идей элитологии Платона на философию того времени, а не общее развитие элитологической мысли.
Давно уже было замечено, что философия Аврелия Августина имеет очень много общего с философией Платона. Так Э.Жильсон прямо называет Августина первым христианским платоником, гений которого удержал неоплатонизм в жестких рамках христианской веры. В настоящей работе мы обратим ваше внимание лишь на элитологические параллели и заимствования апологета христианства.[42]
И действительно, в своей «Исповеди» Блаженный Августин произнесет достаточно интимную мысль, которая проливает свет на формирование в его сознании психологической дистанции между его элитизирующимся «Я» и ценностями массового общественного сознания: «Я не хотел принадлежать к этой толпе» (V,VIII,14).[43] С этого «притязания на признание» и начинается его собственная элитология.
Исследователь эзотерического наследия Платона Э.Шюре [44] впоследствии отметит, что две трети своей теологии Аврелий Августин взял именно у Платона. Что касается самого Августина, то он признавался, что был вразумлен книгами платоников, которые надоумили его «искать бестелесную истину» (Исповедь. VII,ХХ,26). Все истинное, что говорится в книгах этих философов, говорится, по мнению Августина, и в самом Святом Писании, ибо платонизм проникнут мыслью о Боге. Таким образом, Августин объявляет платонизм предтечей Христианства, как его своеобразную пропедевтику.
Вся человеческая история, по убеждению Августина, с самого своего начала определяется борьбой двух божественно-человеческих институтов — божьего царства и царства земного. Дуализм между Богом и природой вытекает из теологической его концепции относительно божественной благодати, которая непостижимым образом ведет к спасению избранное меньшинство людей и осуждает на греховную жизнь, определяемую свободой их воли, подавляющее большинство человечества. Первая элитарная часть человечества и составляет божье царство, а вторая — земное. Их противоположность носит моральный и, можно сказать, антагонистический характер. Ведь божье царство составляют праведники, которые свою любовь к Богу доводят до презрения к себе. Напротив, земное царство состоит из тех себялюбцев, которые в эгоистическом самоослеплении совсем забыли о Боге. Божье царство первоначально состояло из верных Богу ангелов, а также из ветхозаветных патриархов, пророков и других положительных, сугубо моральных персонажей, избранных Богом. После пришествия Христа и появления христиан божье царство значительно расширилось и окрепло. Определяющими чертами человеческих существ, принадлежащих к этому государству, стали смирение и покорность, как перед лицом божественного промысла, так и перед христианской церковью, представительницей Бога на земле.[45]
Анализируя в «Исповеди» свое дохристианское состояние, Августин пишет, что он жил тогда как во сне, питая свое сознание призраками, ложными идеями («бреднями»). Такое состояние он сравнивает с поведением животных и считает, что большинство людей имеют именно такое ложное сознание. Такое «массовое» сознание (или как у Августина «плотское зрение») видит первенство лишь телесных (или «физических»), а не духовных («метафизических») начал (III,VI,10).
Этика человека из толпы (которая неправедна, ибо такие люди живут «по суду людей непонимающих, судящих от сегодняшнего дня и меряющих нравственность всего человечества мерилом собственной нравственности), обречена на вечное осуждение этики элиты, представители которой «добрые и святые патриархи служили правде, включавшей в степени гораздо большей и более возвышенной одновременно все заповеди; ничуть не меняясь, она только заповедует разным временам не все свои заповеди сразу, а каждому то, что ему соответствует» (III,VII,13–14). Таким образом, этический критерий элитности у Августина выступает полнота, а точнее гармония выполняемых человеком заповедей. Человек массы лишен такой полноты, он чаще всего в своей практике руководствуется каким-то одним, наиболее значимым для него законом морали и остается глух и слеп к заложенной в нравственности гармонии. Путь к просветлению сознания у Августина совпадает с теми же самыми ступенями духовного развития, что и у Платона. Вспомним знаменитую притчу Платона о символах пещеры. Вот что пишет Августин об этом же: читая книги, «относящиеся к так называемым свободным искусствам», «я стоял спиной к свету и лицом к тому, что было освещено; и лицо мое, повернутое к освещенным предметам, освещено не было» (IV,XIV,30). По-видимому, именно с этого осознания своей духовной слепоты и начинается элитология как Платона, так, возможно, и самого Августина.
По мнению ряда специалистов, промежуточным звеном, которое связывает апостола Павла со средневековой не только теологией, но и элитологией, является Дионисий Ареопагит (Псево-Дионисий).[46] Традиционно исследователями этот корпус сочинений относится к неоплатонической школе, с явными чертами влияния сочинений непосредственно самого Платона. Отмечается, что Ареопагит перенял у Платона не только идею «отрицательной теологии», но и саму «философию иерархии», которая уже непосредственно выводит его к основам элитологии.
По мнению Дионисия, чин иерархии требует, чтобы одни просвещали и совершенствовали, другие просвещались и совершенствовались. Высшие должны сообщать свое озарение и чистоту низшим. Начало иерархии — Святая Троица, источник жизни и единства. Иерархия есть ступенчатый строй мира. В мире есть ступени, определяемые степенью близости к Богу, Который есть все во всем («О небесной иерархии» 3,2). Цель иерархии — «возможное уподобление Богу и соединение с Ним» (Там же). Поэтому иерархия понимается им как всеобщий закон бытия, а само бытие представляется Дионисием как иерархически организованное целое, устроенное Творцом таким образом, что место каждого существа определяется степенью его совершенства.
По мнению В.В.Соколова, социальный смысл этой системы определяется принципом, согласно которому высшие ступени уделяют свой свет низшим и тем самым управляют ими. Низшие же ступени могут получить божественный свет только через посредство высших. Тем самым каждому воздается по его достоинству в соответствии с иерархической «табелью рангов». Идея иерархии требовала беспрекословного подчинения низших ступеней высшим.[47] В своих «Письмах» (VIII,1) Дионисий утверждает вслед за Платоном и Павлом, что каждый человек должен выполнять те обязанности, которые вытекают из его сословной принадлежности. В случае спора слуги с господином следует всегда брать сторону господина, если даже он и не прав (Там же, VIII,3). Человеческая спесь особенно невыносима, когда кто-либо стремится занять более высокое место, чем, то, какое предназначено ему в системе общественной иерархии. Данное утверждение может считаться аксиомой элитологии, поскольку решает один из основных вопросов этой науки — вопрос о квазиэлиты.
При дворе Карла Великого с 782 по 796 год Алкуин Флакк Альбин устроил знаменитую Палатинскую школу, через которую прошли практически вся аристократия и элита знаний того времени. Именно благодаря деятельности Палатинской школы, всю эту эпоху историки назвали «Каролингским Возрождением».
Алкуин понимал основанную Карлом Великим придворную Академию как центр «создания» совершенного человека. Воспитание этого «сверхчеловека» должно было, по его мнению, полностью соответствовать идеалам, которые провозглашала философия избранности, начиная с эпохи Платона. Анализ эпистолярного и научного наследия Алкуина показывает его зависимость в области элитарной педагогики от сочинений Платона, в частности, «Государства». Так в одном из своих посланий к Карлу (796 г.) Алкуин писал, что он всегда убеждал юношей, находящихся при императорском дворе, «всеми силами изучать начала такой мудрости и ежедневными трудами усваивать их себе, потому что мудрость оказывает услуги и цветущему возрасту, делает его достойным достижения почтенной седины, и мудростью же можно достигнуть вечного блаженства. Я же не устану сеять семена мудрости, по средствам своего умишка, между вашими слугами…»[48]. Развивая платоновскую мысль об элитарном образовании, он советовал подрастающей элите власти непрестанно заботиться и украшать «благородство своего временного происхождения еще большим благородством ума».[49] Ведь благородство ума наследуется душою в вечное Царство, в то время как родовое аристократическое благородство остается истлевать на земле.
Создание «нового (т. е. элитного) человека» Алкуин видит в процессе воспитания — путем духовного просвещения. В его наставительных письмах царствующим особами философ неоднократно подчеркивает, что достойный нрав Государя — это «дар божий и благодеяния для государства, когда властители народов христианских отличаются превосходною нравственностью и живут с людьми, угождая Богу. Отсюда, — продолжает он развивать далее эту мысль в письме к Карлу Молодому(ум.811 г.), — будь уверен, происходит небесное благословение на народ и государство; и да удостоит Бог ваше высочество такого благословения на вечные времена»[50]. Алкуин напрямую связывает высокий социальный статус с получением элитарного образования. Благословенны, по его мысли, те, кто занимают свои высокие должности по уму. Поэтому правитель должен получить всестороннее образование, быть элитарным человеком не только в силу своего родового происхождения, но и в силу своего личного достоинства. Личное достоинство указывает уже на аристократизм духа. Соединение этих двух качеств — социального статуса и личного достоинства — есть тот самый идеал, который был положен в основу элитарной педагогики еще Платоном в его «Государстве». Одним из эффективных средств достижения этого идеала, по мнению Алкуина, является непрерывный процесс самообразования.[51]
Абу-ль-Валид Мухаммед бну-Ахмед Ибн-Рушд (Аверроэс) является одним из тех немногих, кто комментировал непосредственно саму элитологию Платона. Его комментарии к платоновскому «Государству» провозглашают иерархической структуры общества. По убеждению кордовского философа, иерархия — абсолютная необходимость, порождаемая врожденным различием человеческих способностей. Интересны поправки Ибн-Рушда к платоновской элитологии в отношении характеристики состава сословий и процесса воспитания. Как отмечает В.В.Соколов, в них проявляется уже особенность феодальной эпохи, которую и анализировал Ибн-Рушд.
Деление общества на «массу» и «элиту» было традиционным для арабо-исламской культуры еще с VIII в. В самом общем виде суть этого деления можно свести к утверждению о существовании узкой группы избранных Богом или Природой людей («элита» — хасса) и другой — низкой «массы» (амма), или «простонародья», «черни». Ибн-Рушд пошел именно по пути выделения «элиты» и «массы» в своем проекте идеально организованной общины («Добродетельный Град»). Эти две группы указывает он и в «Опровержении опровержения». Трактат же «Пути обоснования вероучительных догматов общины» весь построен на дихотомии: люди делятся здесь на тех, «чье счастье заключается в достоверных знаниях», и тех, «чье счастье и спасение в следовании буквальному значению [священного писания]». Первая группа и есть образованная «элита», или «ученые», вторая — «простонародье».
«Масса» ограничивается знанием, «построенным на чувстве», а «ученые» «дополняют то, что постигается посредством чувства, тем, что постигается [рациональным] доказательством». Для «массы» существует только то, что телесно, нетелесное для нее не существует. «Массе» свойственно поверхностное, неглубокое знание. В своем отношении к сущему она подобна тем, кто просто рассматривает созданные ремесленником предметы, не зная, как они сделаны. Под «массой» Аверроэс подразумевает тех, «кто не заботят аподиктические искусства». «Масса» состоит из «риторов», т. е. тех, кто удовлетворяется риторическими суждениями. Воображение играет едва ли не решающую роль в умственной деятельности «массы». В «Опровержении опровержения» он указывает, что ученые говорят между собой о «Деятельном Разуме», а «простолюдины» об «ангелах». Уже сама разность подхода к «элите» и «массе» показывает, что речь идет о философии в первом случае и божественном законоустановлении — во втором. Для Аверроэса «философия ставит своей целью определение того, в чем состоит интеллектуальное счастье некоторого количества людей, способных обучиться мудрости, а божественные законоустановления имеют целью вообще обучение массы». Таким образом, философия и божественное законоустановление имеют разные адресаты. Первая обращена только к «элите духа», чьи способности позволяют воспринять ее положения, второе обращено к «массе»[52].
Выводы, которые мы можем сделать на основе рассмотренного нами материала, могут быть сведены к тому, что перед нами, условно говоря, четыре разновидности интерпретации платоновской элитологии: так Августин — делает основной упор на антропологическую элитологию (в частности, теорию познания), Дионисий рассматривает онтологическую элитологию, у Алкуина доминирует элитология образования, а у Аверроэса — социальная элитология. К этому перечню необходимо добавить теологическую элитологию в лице Исаака Сирина и Ансельма Кентерберийского, и мы получим достаточно полную «традицию» средневекового изложения философии избранности Платона. Все они в разной степени используют платоновскую идею избранности, по мере необходимости приспосабливая ее к своим философским интересам.
XIV век вошел в историю элитологии как время господства четырех великих «платоноведов» эпохи Возрождения (Н.Кузанский, Г.Плифон, М.Фичино и Д.Пико делла Мирандола), философия которых отразила элитологические идеи Платона с поразительной ясностью и цельностью.
Одним из первых философов Возрождения, кто начал в оригинале читать Платона, был родоначальник ренессансного платонизма — крупнейший европейский мыслитель XV в. Николай Кузанский (1401–1464). Именно ему можно приписать начало возрождения платоновской элитологии в условиях европейского ренессанса. Философия избранности самого Николая Кузанского носит элитоантропологический характер и может быть сведена к следующему положению. В качестве высшего и наиболее значительного божественного творения Кузанец рассматривает природу человека, которая помещена над всеми творениями Бога. Как будто бы поставленный на определенной ступени иерархии («лишь немного пониже ангелов») человек оказывается обожествленным и уже потому внеиерархическим существом. Человек обладает потенцией стать полнотой всех всеобщих и отдельных совершенств через возведения всего «в высшую степень»[53]. Эта «полнота совершенств» и есть божественность. Она может быть свойственна лишь человеческой природе в целом, а не отдельному человеку. В отдельном человеке человеческая сущность находится «только ограниченно». Человек, поднявшийся до «соединения с максимальностью», «был бы человеком так же, как и Богом, и Богом так же, как человеком», он может мыслить только в качестве богочеловека. В нем «всеобщее ограниченное бытие всех творений» оказалось бы соединено с «абсолютным бытием всей Вселенной». Подобное соединение божественной и человеческой природы возможно лишь в «Сыне божием», богочеловеке — Христе. Если Христос рассматривается им как высшее и наиболее полное совершенство «человеческой природы», то и человек есть Бог, но Бог не в абсолютном смысле, а «развертывание» и тем самым «ограничение» божественного начала. По мнению Кузанского, уподобление человека Богу может быть осуществимо только в творческой деятельности разума, т. е. на путях познания окружающего мира.[54]
Возможность познания заложена в самой природе человеческого разума. Человеческий ум — это «благородное подобие Бога», именно в своей познавательной деятельности осуществляет свое предназначение. Подобие это заключается в том, что человек есть «творец логического бытия и искусственных форм». Если Бог «развертывает» из Себя мир, то человеческий разум развертывает из себя «предметы рассудка». Сам ум человека, по его мнению, имеет иерархическую структуру: самой низшей ступенью является ощущение; второй ступенью является воображение (imaginatio), которое служит посредствующим звеном между ощущениями и рассудком; рассудок (ratio) есть проявление активной способности человеческого разума; к постижению истины ведет высшая разумная способность человека — его разум (igtellectus), способный к интуитивному постижению. Он возвышается над рассудочной деятельностью. Если рассудок не может идти выше и дальше знания конечного мира вещей, то функция разума — высшее знание сущности вещей и явлений, познание бесконечности. Процесс познания рассматривается им как восхождение от знания конечных вещей к постижению их бесконечной сущности. Именно в этом и заключается коренное отличие элитарного сознания (как высшего интеллектуального созерцания) от сознания масс (как неполного и недостоверного чувственного и рассудочного знания). Так как процесс познания бесконечен, то и процесс совершенствования сознания в его элитарной форме есть не что иное, как постоянное возведение знания во все новые ее иерархические степени.
Своеобразной попыткой выйти за пределы христианского мировоззрения, поставить вопрос о соотношении природного и божественного начал, используя круг представлений античного языческого политеизма, явилась философская система позднего византийского неоплатоника Георгия Гемиста Плифона (Плетон) (ок.1360–1452). Уроженец Константинополя, принадлежавший по происхождению к высшему православному духовенству, он получил превосходное образование, испытав несомненное воздействие эллинизирующего поздневизантийского гуманизма. Свое учение Плифон изложил в большом сочинении «Законы», имевшим распространение в узком кругу посвященных. Плифон был крайним сторонником Платона и настолько буквально воспроизводил его, что нисколько не чуждался даже и языческих черт платонизма. На этой почве Плифону хотелось создать такую международную религию и философию, которые были бы выше и христианства, и язычества, и магометанства. Одной из центральных тем его философии является тема иерархии бытия, проблема нравственного совершенства человека, весьма созвучная с тем, что говорит сам Платон в своей элитологии. По мнению Плифона, обожествление человека достигается не отказом от его природы, а путем достижения нравственного совершенства, ибо жизнь человека — «прекрасное». Она осуществима в добродетельной жизни и в познавательной деятельности, в постижении природы вещей в полном осуществлении разумной способности. Сознание человека, открытое радостному постижению красоты и величия мироздания, тождественного Богу своим совершенством, позволяет ему, не отрекаясь от земного мира, не уходя в аскетическое самоуничижение, приблизиться к божественному первоначалу Вселенной и достичь высшего совершенства.[55]
В этой связи большой интерес и большое значение для элитологии Ренессанса представляет существовавшая во второй Флорентийская Академия. В 1438 г. Плифон знакомится с правителем Флорентийской республики Козимо Медичи. Возможно, что именно под его сильным влиянием в дальнейшем (начиная с 1459 г.) во Флоренции была учреждена Платоновская академия, особенно расцветшая при внуке Козимо Медичи, Лоренцо (правил в 1469–1492 гг.). Платоновская академия, или, как ее называли, «Платоническая семья» (Platonica familia), во Флоренции имела свою краткую, но блестящую историю. Ее расцвет приходится на период 1470–1480 гг., т. е. переломные годы итальянской истории. По мнению ряда исследователей (Р.Марсель, А.Ф.Лосев), эта Академия была «очагом света», который привлекал к себе все богатство человеческого духа; это было место, куда стекались наиболее драгоценные рукописи и где встречались знаменитейшие эрудиты. Академия стала художественной мастерской, в которую каждый вносил свой талант.[56] Принцип избранности был заложен в саму методику этого союза, отчего и эта Академия тоже имела черты элитарного «общественного объединения.
Эта Академия была чем-то средним между клубом, ученым семинаром и религиозной сектой. Сюда входили: Кристофоро Ландино, Лоренцо Великолепный, Пико делла Мирандола, Франческо Каттани, Марсилио Фичини и др. Сам Фичини полусерьезно-полушутливо организовал свою жизнь по образцу платоновской — его вилла в Кареджи, подарок Козимо Медичи, была сделана подобием Платоновской академии. Академия не была официальным учреждением, юридически связанным с государством или с церковью. Это не был и какой-нибудь университет, где читались бы регулярно лекции. Это было вольное общество людей, влюбленных в философию Платона и в неоплатонизм, собравшихся из разных сословий и профессий, из разных местностей. В этом новом интеллектуальном климате были выработаны и иногда развернуты идеи, которые издавна считались основными идеями эпохи, — представление о человеке как центре мира, об органическом космосе, открытие античности как завершенной цивилизации. Постепенно круг проблем активно обсуждаемых в стенах Академии свелся к некому корпусу вопросов, в разрешении которых мы можем отчетливо усмотреть проявление влияния философии избранности самого Платона (метафизическая ценность Красоты, достоинство поэта и художника, «музыкальный» закон Вселенной, таинственная функция любви, интерес к символам и, наконец, «чувство трудной судьбы исключительной души»[57].
Земная красота, по воззрениям флорентийских неоплатоников, не может быть совершенной ввиду рассеянности животворящих лучей «божественного блага» в подлунном мире. Человек занимает в этой системе исключительное положение. Он разделяет способности своей низшей Души с бессловесными живыми существами; он разделяет свой Ум с «божественным разумом», и он не разделяет своего рассудка ни с чем во Вселенной; его рассудок принадлежит исключительно человеку, это — способность, недостижимая для животных, уступающая чистой интеллигенции Бога и ангелов, но могущая обратиться к ним. Элитоантропологизм Фичино определяет человека как качество «разумной души, причастной божественному уму и использующей тело». Это определение означает, что человек есть «связующее звено между Богом и миром». Человек выходит в высшие сферы, не отвергая низшего мира, и «может нисходить в низший мир, не оставляя высшего».[58]
Н.Макиавелли в «Истории Флоренции» назвал Марсилио Фичино «вторым отцом платоновской философии».[59] Фичино продолжает элитологию великого академика и первое, с чего мы должны будем начать анализ его философии избранности, являются категории иерархии и единства. В главном труде его жизни в трактате «Платоновское богословие о бессмертии душ» (1482) мироздание предстает как иерархически построенное единство, в котором имеется не только (обычное для неоплатонизма) нисхождение от высшего начала, Бога, к низшей ступени бытия, материи, но в котором осуществляется и внутренняя взаимосвязь всех ступеней иерархии. Опираясь на неоплатоническую традицию, Фичино рисует в «Платоновском богословии» пятиступенчатую иерархию бытия. Высшая ступень есть Бог, затем по нисходящей линии следуют «ангелы», «душа», «качество» и, наконец, «материя», или «телесная масса». Пятиступенчатая иерархия находится у него в непрерывном движении. Иерархия Фичино не есть застывшая статичная иерархия средневекового мировоззрения, динамичная иерархия единого, пронизанного светом, живого, одушевленного, прекрасного космоса. Именно душа определяет единство и взаимосвязь сверх ступеней бытия. Расположенная в центре, она «есть средняя ступень вещей и связует воедино все ступени, как высшие, так и низшие, восходя к высшим и нисходя к низшим».[60]
Пытаясь обосновать бессмертие души, Фичино постоянно подчеркивает особую, высшую природу человека. Среди прочих доказательств важное место занимает у него прославление достоинства человека как творческой личности, способной в своем творчестве уподобиться самому Богу. Фактически у Фичино звучит элитологический по своей сущности гимн человеку: «Мощь человека, — говорит он, — почти подобна божественной природе». Человек подчиняет себе стихии, он как бы исполнитель воли Бога на земле. Повелевая всем живым и неживым в природе, он «есть как бы некий бог». Совершенство его заключается не только в управлении «низшим», материальным миром — он единственный «повелевает самим собой», «управляет семьей, устраивает государство, царит над народами и повелевает всем земным кругом». Одним из важнейших признаков благородства человека является, по Фичино, его стремление к свободе: будучи «рожден царствовать, он совершенно не может терпеть рабства». Более того, способность человека к научному и философскому (т. е. исключительно элитарному) познанию, приводит Фичино к выводу об уподоблении человека своему Творцу: «Кто станет отрицать, что он обладает гением, так сказать, почти таким же, как и сам создатель небес?» Раз человек (имеется в виду человек элиты) смог проникнуть своею мыслью в тайны Вселенной и понять ее устройство, то от Бога его отделяет лишь то, что он не может пока материально воспроизвести то, что создано в природе самим Творцом.[61]
Племянник М.Боярда и один из руководителей платоновской академии во Флоренции Джованни Пико делла Мирандола (1463–1494) в своем знаменитом трактате «Речь о достоинстве человека» (1486) достаточно активно использует платоновские идеи высшего духовного совершенства. В ряде мест этого произведения идет прямая перекличка этических, политических, теологических и даже эзотерических идей Пико с Платоном.[62] Идея господства высшего, духовного начала в человеке, поднимающего его до божественных высот, была весьма последовательно и красноречиво им сформулирована и превратилась в одну из главных гуманистических идей того времени. Именно эта его проплатоновская антропология оказала большое влияние на творчество Эразма Роттердамского и его сторонников (Т.Мор, М.Лютер и др.).
И действительно, мы находим немало прямых ссылок на Платона и его учение в произведениях Эразма Роттердамского (1469–1536). Его моральная проблематика имеет в качестве теоретической базы определенный минимум антропологических представлений, почерпнутых им в платоновском «Тимее».[63] Сама этика духовного совершенства излагается Эразмом со ссылками на Платона.[64] И даже давая определение понятию «массы» («чернь»), он активно использует прежде всего авторитет Платона и Сенеки: «Я называю чернью не по положению, а по душе. Чернь — это те люди, которые в Платоновской пещере, скованные своими страстями, восхищаются пустыми изображениями вещей вместо настоящих вещей».[65] Проблему человека он трактует в духе платоновской элитологии. По его мнению, сущность чело века состоит из трех частей: дух, душа и плоть. «Дух делает нас богами, плоть — скотиной. Душа определяет людей вообще; дух — благочестивых; плоть — нечестивых; душа — ни тех, ни других. Дух стяжает небесное, плоть — сладкое, душа — необходимое. Дух возносит на небо, плоть опускает до ада, душе не приписывают ничего. Все плотское — постыдно, все духовное — совершенно, все душевное — среднее и неопределенное».[66]
Платон является несомненным авторитетом и для Пьетра Помпонацци (1462–1525). Помпонацци не только постоянно ссылается на его мнение, но и комментирует отдельные его высказывания. Больше всего итальянца привлекает в античном авторе то, что мы ранее назвали «этикой духовного совершенства». Это, пожалуй, одна из центральных тем его трактата «О бессмертии души» (1516). Исследуя природу святости, Помпонацци руководствуется исключительно платоновскими методами, позволяя себе незначительную и весьма корректную критику отдельных сомнительных мест его произведений. Итальянца интересуют примерно те же самые проблемы, которыми занимался и сам Платон. В общем и в целом Помпонацци может назвать платоником по вопросам элитологии души. Для него Платон — это врачеватель человеческих душ: «Поэтому не удивительно, что Платон превозносили и простонародье, и священники».[67] Первым, впрочем, не следует открывать все тайны философии, ибо грубость их ума не позволяет им адекватно воспринять эту божественную мудрость. Поэтому для невежественных людей Платон избирает упрощенные формы знаний и говорит (так же, как и Христос) притчами.
Отношение Томоса Мора (1477–1535) к Платону были почти патриотическими. Он не только утверждает ту же политическую аксиому о том, что править должны философы, но и копирует некоторые его социальные идеалы. В длинном перечне древних авторов, которые пользуются большим уважением в Утопии, на первом месте стоит именно Платон.[68] Мор пытается решать те же самые этические проблемы (проблема блага, добродетели и совершенства), обнаруживая при этом основательные знания Платона и Аристотеля. Об этом свидетельствует не только общность поставленных проблем и общность терминологии, но и многочисленные почти текстуальные совпадения «Утопии» с диалогами Платона «Филеб», «Государство», а также «Этикой» Аристотеля. Так же, как и в диалоге «Филеб», в «Утопии» Мора признается, что в классификации родов и видов удовольствий на первом месте стоят удовольствия духовные, и в особенности «та сладость, которую порождает созерцание истины».[69]
Основная тенденция, определяющая существо и самостоятельное значение новой, гуманистической этики, сводится к обоснованию теории нравственности исходя из самой природы человека как разумного существа, для которого естественно и нормально стремление к совершенству и счастью. «Своеобразие этой доктрины заключалось в синтезе античной этики (элементов этики Платона, Эпикура, стоиков) и очищенного от схоластического догматизма христианства».[70]
Элитологические воззрения классиков философии XVII века (Ф.Бэкона, Р.Декарта, Т.Гоббса, Б.Спинозы и Д.Локка) практически еще не изучены, поэтому нам весьма сложно давать сейчас оценку влияния на их умозаключение элитологической мысли Платона. Работы по истории их философии, вышедшие в последнее время, не уделяют должного внимания этой проблеме,[71] что создает известный вакуум в истории элитологической мысли этого периода.
Отметим лишь, что у Т.Гоббса в «Левиафане» содержится, пожалуй, единственное в своем роде утверждение, которое может быть с полным основанием отнесено к его характеристике платоновской элитологии. Гоббс признается, что он точно так же, как и Платон, занимается теоретическим построением взаимоотношения прав элиты («суверена») и обязанностей массы («подданных»). По его мнению, его моральная философия для лиц, облеченных верховной властью, должна заполнить белые пятна «элитологии» (т. е. некой «теоремы моральной философии»), изучив которую, люди смогли бы научиться правильно управлять и повиноваться, превратив тем самым «умозрительные истины в полезную практику».[72] В целом, вопрос о взаимоотношении философии государства и права Т.Гоббса и его элитологических воззрений остается открытым, точно так же, как и вопрос о влиянии на всю его философию избранности элитологии Платона.
В указанный период мы находим целый ряд весьма ценных наблюдений «платоноведов» относительно его элитологических воззрений. Более того, есть все основания думать, что благодаря именно этому интересу к элитологическим идеям Платона, в европейской философии этого времени появляются предпосылки для идеологического обоснования элитологии как науки. В первую очередь, это касается проблемы «гениальности», нашедшей реальные основания в романтизме и в немецкой классической философии, а также доктрины «героя» и «сверхчеловека» Т.Карлейля и Ф.Ницше.
Более определенно тема элитологии Платона звучит в философии истории итальянского профессора риторики неаполитанского университета Джамбаттиста Вико (1668–1744), который развил «теорию героев», а точнее, их роль в истории. По его мнению, три мыслителя занимают в мировом мировоззрении центральное место: Платон, Тацит и Ф.Бэкон. Тацит, благодаря своему несравненному метафизическому уму, видит человека таким, каков он есть, а Платон — таким, каков он должен быть; и как Платон посредством своей всеобщей науки проникает во все области добродетели, которые образуют человека мудрого по идее, так и Тацит нисходит во все те установления пользы, которые среди бесконечных и иррегулярных случайностей, среди коварства и удачи могут создать человека практически мудрого. Позиция Ф.Бэкона в этой триаде имен определяется тем, что он соединяет в своем учении «теорию с практикой».[73]
Платоновскую концепцию человека Вико именует «философским героизмом». У Платона, пишет он, герой превосходит человека, а не только животное; животное — раб страстей; человек, находящийся посредине между героем и животным, сражается со страстями;[74] Герой — тот, кто с наслаждением повелевает страстями; таким образом, Героическое естество находится посредине между Божественной и Человеческой природой. Стало быть, философия Платона имеет в виду, как бы мы теперь сказали, «сверхчеловека» — полубога, или святого подвижника, если воспользоваться языком христианства. Однако, замечает Вико, общественная жизнь не состоит из одних только святых людей. Коррелятом «общей природы наций» должна быть общая природа человека, а не исключительные экземпляры, которых и людьми-то в собственном смысле слова нельзя назвать. Ошибка философов в том, что они принимают исключение за правило или, вернее, высшее развитие человечности, приобщающее человека к божеству, за исходное ее состояние или среднюю норму бытия.
Последний и наиболее блестящий русский платоник ХХ века П.А.Флоренский достаточно жестко противопоставлял философии И.Канта (1724–1804) традиционный платонизм европейской метафизики. Два имени, по мнению П.Флоренского, подобно двум кризисам в жизни отдельного человека — разграничивают возрасты европейской мысли. Платон и Кант — вот эти два водораздела, отделяющие неведомое, теряющееся в космогониях седой древности начало философии от ее конца, которым еще чревато не исследуемое будущее. Несмотря на то, что Платон и Кант соотносятся между собою как печать и отпечаток, («все, что есть у одного, есть и у другого, но выпуклость одного — суть вогнутости, пустоты другого. Один есть плюс, а другой минус»),[75] несмотря на все это, в творчестве Канта мы можем найти целый пласт, который не только не противоречит платонизму, но, напротив, идет целиком в его русле. Разумеется, речь идет об «элитологии» Канта, а точнее о его теории гениальности. Кант буквально цитирует Платона, когда говорит, что «Гений — это талант (природное дарование), который дает правило искусству»; «Гений — это прирожденное свойство души, через которое природа дает искусству правила»; «Гений — это талант создавать то, для чего не может быть никаких правил… следовательно, оригинальность должна быть его первым свойством»; «Его продукты в то же время должны быть и образцами, то есть образцовыми, значит…. должны давать пример для подражания другим».[76] Достаточно будет нам здесь сравнить это с платоновскими идеями, например, из «Тимея» (90d-91а), чтобы убедиться в правильности нашего исходного предположения о элитологической близости этих двух мыслителей.
Кант считает Платона «самым выдающимся представителем интеллектуализма».[77] По мнению Канта, философский дух Платона через математику и геометрию привел его Я к состоянию величайшего чистого разума, который расширяет познание из самого себя.[78] Кант пишет, что maximum совершенства называется идеалом, а у Платона это — идея. Немец подразделяет умопостигаемое совершенство на «теоретическое» — Бог и «практическое» — нравственное совершенство (нравственная философия). Платон, по его мнению, исследует, главным образом, божественное созерцание, т. е. идею.[79] Идеал у Платона — это «идея божественного рассудка, единичный предмет в его чистом созерцании, самый совершенный из всех видов возможных ценностей и первооснова всех копий и явлений».[80] Антропологическим идеалом является мудрец, т. е. человек, который существует только в мыслях, но который полностью совпадает с идеей мудрости.[81]
Интересные наблюдения по данной проблеме мы находим у И.В.Гете (1749–1832). В первую очередь, Платон интересен Гете как носитель элитарного сознания. Гете восхищается аристократизмом духа афинского философа, который наглядно проявляется в его философии. В «Материалах для истории учения о цвете» Гете дал прекрасную характеристику философии и самой личности Платона: «Платон относится к миру как блаженный дух, которому угодно погостить в нем некоторое время. Для него дело идет не столько о том, чтобы познакомиться с миром, ибо он его уже предполагает, сколько дружески поделиться с ним тем, что он принес с собой и что так необходимо миру. Он стремится в глубины больше для того, чтобы заполнить их своим существом, чем для того, чтобы исследовать их. Он стремится ввысь, движимый тоской снова причаститься своему происхождению».[82] Логика Платона виртуозна и сверхэмпирична; он словно бы боится замарать ее чувственным опытом и оттого парит над ним, демонстрируя мощную технику себедовлеющей мысли. Как мы видим, Гете больше всего интересует само сознание Платона, как яркий образчик сверхэлитарного индивидуального сознания. И действительно, автором «философии идей» мог быть только тот, кто сам является носителем идей высшего порядка. Изучение философского наследия платоновского мировоззрения — уже само по себе есть элитология, а точнее — «элитоперсонализм».
На духовную (и прежде всего психологическую) близость Платона и Г.В.Ф.Гегеля (1770–1831) указывал еще П.Л.Лавров. По его мнению, сближало их то, что и Платон, и Гегель считали, что закон исходит из недр сознания высшего сословия. Поэтому идея государства составляет высшее проявление человеческого духа — «божественное понятие, далее которого нет ничего в философии». Этим, как утверждает Лавров, Гегель исповедует такой же аристократизм, как и Платон, и, может быть, с полным основанием назван философом-аристократом.[83] И действительно, учение об абсолюте и идеале неимоверно сближает обоих этих мыслителей, хотя в работах Гегеля мы можем встретить и достаточно критические замечания в адрес его греческого коллеги.[84]
Гегель лишь однажды в «Философии религии» (1832) достаточно бегло упоминает о характере сословности платоновской республики, никак ровным счетом не комментируя ее элитологические положения. В другом месте этой работы он приводит учение Платона о припоминании, снова упуская из вида разность уровня степени доведения этого знания до сознания различных типов людей. В «Феноменологии духа» (1807) и в «Философии права» (1821) Гегель тоже вполне обходится без элитологического наследия Платона, хотя в этих работах его собственная элитология раскрывается в большей мере, чем во всей остальной его философии.[85]
Ф.В.Й.Шеллинг (1775–1854) продолжает разрабатывать проблему гениальности, придерживаясь в этом вопросе «линии Платона». Согласно его точки зрения, существуют очень немного признаков, исходя из которых в науке можно сделать вывод о наличии гениальности. Гениальность, безусловно, «отсутствует там, где некое целое, каковым является система, создается по частям, как бы складывается из них. И, наоборот, наличие гениальности следует, по-видимому, предположить там, где идея целого, несомненно, предшествует возникновению частей.[86] Это противоречие между частью и целым может быть представлено лишь актом Гения, т. е. посредством неожиданного совпадения бессознательной деятельности с деятельностью сознательной. Другим основанием для предположения о наличии в науке гения может быть то, что человек творит или утверждает нечто, смысл чего ему не может быть полностью ясен либо вследствие условий его времени, либо потому, что это не соответствует другим его высказываниям, следовательно, он как будто сознательно высказывает то, что мог бы выразить лишь бессознательно. Но и эти основания для предположения такого рода могут оказаться обманчивыми. «Гений — по Шеллингу, — отличается от всего того, что не выходит за рамки таланта или умения, своей способностью разрешать противоречие, абсолютное и ничем иным не преодолимое».[87] Шеллинг достаточно часто в трактовке этого вопроса ссылается на авторитет Платона, что само по себе уже примечательно, так как открывает нам имя первоисточника, которым он при этом пользуется.[88]
Хотя Т.Карлейль (1795–1881) нигде специально и не исследует элитологическое наследие Платона, но в его собственном творчестве содержится ряд идей, которые были явно позаимствованы им у древнего грека. В первую очередь, речь идет об историческом элитоперсонализме — восприятие всемирной истории как истории исключительно одной только элиты. В своей книге «Герои, почитание героев и героическое в истории» он утверждает, что «историческая избранность» может определяться только личными качествами человека. «Выдающаяся личность» — это земное воплощение платоновского «идеального человека». Его сочинение ценно тем, что в отличие от Платона, который конструирует идеальный тип элитарного сознания, Карлейль пытается изучить его таким, какой он есть в действительности. Если принять во внимание его романтизм и увлечение «околонаучной фантастикой», то приведенные им суждения вполне могут быть использованы элитологией для описания истории развития элит и элитарного.[89]
То, что объединяет философию Платона и А.Шопенгауэра (1788–1860), так это проблема гениальности, в которой явственно прослеживаются элементы избранности. Одно из произведений А.Шопенгауэра начинается словами «Божественный Платон…» [90] Шопенгауэр конкретно не объясняет, что он имеет в виду. Но из развитой им теории гениальности видно, что он сам является сторонником платоновской элитологии. Наиболее ярко шопенгауэровский элитаризм проявляется в развитой им доктрины взаимоотношения «толпы» и Гения, то, что гениальные произведения часто бывают обречены на непонимание публики; то, что самые благородные создания Гения для тупого большинства всегда останутся книгой за семью печатями.[91]
По мнению А.Шопенгауэра, Гений появляется только как единичное, едва ли не чудовищное исключение. Он врывается в свое время, как комета в орбиты планет, стройному и установленному порядку которых чуждо ее эксцентричное движение. Поэтому Гений обычно живет одиноко — он слишком необычен, чтобы легко встретить равного себе, слишком отличается от других, чтобы дружески общаться с ними. Гений — это, по-существу, «гадкий утенок», которому нет места в своем времени. Его творения создаются на все времена, но признание их начинается большей частью в потомстве. Рядовые же люди живут и умирают со своим временем. Им присуща дисгармония интеллекта и воли, в то время, как главным условием гениальности, по Шопенгауэру, является как раз, напротив, гармония этих двух величин.[92]
В своей знаменитой книге «Воля к власти: опыт переоценки всех ценностей», Ф.Ницше (1844–1900) как второй после Платона «самый элитарный мыслитель всех времен и народов» неоднократно затрагивает тему элитологии своего гениального предшественника. Во-первых, Платон для него родоначальник философии морали, а во-вторых, — он первый философ скептик, который овладел абсолютным скепсисом по отношению ко всем радиционным понятиям предшествующей его традиционной философии.[93]
Ницше признает, что Платон является его собственной «Карикатурой». Он достаточно негативно отзывается о нем, считая, например, что по духу своей этики Платон, так же, как и Сократ, был не эллином, а иудеем; что на него, как представителя «философии добродетели», необходимо смотреть как на спорщика и комедианта.[94] Ницше осуждает Платона за то, что он изобрел абстрактно-совершенного человека, — доброго, справедливого, мудрого: «Совершенно абсурдный «индивид» в себе! — восклицает Ницше, — Противоестественность высшего ранга!..»[95] «Вымышленный мир» Платона глубоко антагонистичен Ницше. Но спросим себя: «А, что собственно говоря, делает сам Ницше»? И получим ответ: «Он создает своего не менее абстрактного сверхчеловека, но… наделяет его совершенно противоположными платоновскому сверхчеловеку характеристиками».[96] Внешне расходясь с Платоном, Ницше внутренне следует проложенному им в элитологии руслу. Вот характерный этому пример: Платон «формулирует идеал этой политики, он описывает ее такой, какой она должна была бы быть, если бы что-нибудь могло быть на сей земле совершенным». Этот «сверхчеловечный» идеал человек никогда не может осуществить вполне, а только с ним соприкоснуться.[97] По его мнению, Платон, как человек с чрезмерно повышенной чувствительностью и мечтательностью, настолько поддался чарам понятия, что невольно стал чтить и боготворить эти понятия, как какую-то идеальную форму. Так диалектика стала для него орудием воли к власти.[98]
Фактически Ницше признает себя «последователем» Платона, — ведь тот так же, как и он, сам имеет опыт «переоценивать все существующие до него ценности».[99] А.Макинтайр утверждает о глубокой родственности политической философии Ницше и Платона. В качестве общего пункта выдвигается «презрение к толпе», провозглашаемое обоими философами. И Платон, и Ницше показали, что презрение ко всему слишком человеческому — это условие любви подлинного философа к людям, так как именно оно воспламеняет Эрос, лежащий в основе самой философии. Эта позитивная новая сила — Эрос, воля к власти, любовь к тому, что выше мира людей, — которая позволяет придать «серьезность» всему человеческому (Законы, 803с-е), так как показывает, что человек достоин любви во имя Бога, во имя того, что выше человека, во имя Сверхчеловека, как скажет Ницше. Платон и Ницше полагают, что философ должен править как духовный законодатель, а не как политический вождь. Для того, чтобы прояснить особенности благородного человека в политической иерархии, Ницше противопоставляет его добродетельному человеку, а Платон противопоставляет эротическую душу подлинного философа бесстрастной, умеренной душе обыденного человека. Добродетельный человек воплощает идеалы морали, т. к. он подчиняет личностное стадному, усваивая традиционные ценности. Добродетельному человеку, подобному сильному и послушному верблюду, противостоит благородный человек, подобный духовно свободному льву. Парадокс состоит в том, что облагораживание происходит через вырождение.[100]
Основным условием развития сильной, благородной души, способной возвыситься над моралью и законом, является наличие в ней духа добродетели. Однако духовный прогресс зависит от морально слабых, неустойчивых, разнузданных личностей, творческий Эрос которых выражается в форме «активного греха», высвобождающего колоссальные потенции варварской страсти, подавляемой добродетельными гражданами из страха. Для Ницше, как и для Платона, подлинный философ — это не бесстрастный учитель, а великий законодатель, которого следует «искать там, где постоянно побеждается высшее сопротивление: в пяти шагах от тирании, у самого порога опасности рабства».[101]
Весьма интересна для элитологии позиция родоначальника баденской школы неокантианства Вильгельма Виндельбанда (1848–1915). Согласно его позиции, изложенной в «Истории древней философии» (1888), наиболее верно понятие о личности Платона дают нам его произведения. «Подобно тому, как он соединял в себе все преимущества физического развития с умственной и нравственной силой, он облагородил и прекрасную жизнь греческого мира, придав ей глубину духовного бытия, что на тысячелетия упрочило его значение в истории человеческого миросозерцания».[102] Виндельбанд признает, что центром философии Платона является его учение об идеях, основным мотивом которого служит этическая потребность достичь истинной добродетели посредством истинного знания: с субъективной стороны исходную точку философского рассуждения составляют убеждения в недостаточности обыкновенной добродетели, которая, покоясь на привычке и на житейской рассудительности, не сознавая своих оснований, подвергнута изменчивости обычаев и мнений. Эта позиция отражает точку зрения толпы, выразителем которой являются софисты, отрекшиеся от истинного знания.[103]
В отличие от них, Платон является аристократически мыслящим философом. По мнению В.Виндельбанда, аристократизм платоновской философии проявляется уже в его учении об идеях, но достигает своего полного раскрытия в политической доктрине Академика. Вся политология Платона, согласно его точки зрения» является напряженным анализом противопоставления материальных интересов масс и духовных потребностей элиты (у Виндельбанда это — избранные, «высшее сословие», «сословие архонтов» и т. д.). «Отличительная аристократическая черта платоновского государства не только соответствует личному убеждению философа и его великого учителя, на также необходимо вытекает из той мысли, что всегда только очень немногим доступно научное образование, в которой заключается высшая добродетель человека и его единственное право на управление государством».[104]
Даже анализируя идеальную модель платоновского государства, Вмндельбанд отмечает его элитарный характер, что Философ, описывая устройство такого государства, отдает «при этом предпочтение более строгим аристократическим учреждениям дорического племени». Даже образование в таком обществе отличается элитарностью, ибо, «по Платону, государство должно быть воспитательным заведением для общества, высшая цель которого — приготовление людей к переходу от чувственного к сверхчувственному, от земной к божественной жизни. Это был во всех отношениях нравственно-религиозный идеал, который носился перед философом при последовательном изображении им «лучшего государства».[105]
Следует отметить, что у В.Виндельбанда, как ни у кого другого из исследователей его времени, элитологическая линия платоновской философии прозвучала достаточно четко и последовательно. Виндельбанд похоже первым обратил внимание на эту особенность платонизма, но, к сожалению, в дальнейшем не акцентировал на этом проблематику своего научного исследования.
В развитии апологетики и критики платоновской элитологии этого времени бросается в глаза то обстоятельство, что практически все исследователи, а мы упомянули здесь лишь незначительную их часть, писали о «философии избранности» Академика косвенно, не всегда осознавая сущность и глубину затрагиваемого ими предмета исследования. В первую очередь их интересовала личность самого Философа. И многие на этом свои «элитологические» исследования и приостанавливали, не видя дальнейшей перспективы развития этого направления платоновской философии. Исследователи личности Платона говорили о ней в духе «возвышенного идеального» (Э.Целлер) и приписывали ей черты высшего благородства (Н.Я.Грот). Неудивительно поэтому, что именно эта сторона платоновской элитологии — элитология личности самого Платона — имеет наибольшую глубину проработанности и является самой изученной ее частью.
Главная тенденция развития платонизма в России была отмечена еще славянофилами, противопоставивших рационализм и логику Аристотеля «ценностям умственных действий» Платона по принципу антитеза западного и восточного способов мышления. Платонизм с его «гармонией в умозрительной деятельности разума» является если не основой учения восточной церкви и православия, то во многом их существенным философским элементом. «Почти то же отношение, — писал И.В.Киреевский, — какое мы замечаем между двумя философами древности (Платоном и Аристотелем), существовало и между философией латинского мира, как оно выработалось в схоластике, и той духовной философией, которую находим в писателях Церкви Восточной, особенно ясно выраженную в Св. Отцах».[106]
Протоирей Георгий Флоровский пишет, что первые переводы «Творения великомудрого Платона», сделанные в 80-е годы XVIII века, в России предназначались исключительно для элитарного (придворного) образования того времени и не находили до середины XIX века даже университетского читателя.[107]
В XIX веке многие российские исследователи творчества Платона продолжали отмеченную выше западную традицию, особо выделяя несомненное его интеллектуальное превосходство и вслед за Боэцием вели от него отсчет времени классической греческой философии (Д.В.Веневитин, А.И.Галич, П.Д.Юркевич, А. Клеванов, П.Линицкий, Ф.А.Голубинский, Н.Я.Грот, А.Н.Гиляров). Так, А.И. Галичем было замечено, что «Платон, во многих отношениях оригинальный и божественный, объял науку точнее всех предшественников, прояснил сокровенное существо человеческих способностей и соединил умозрение с интересом нравственности».[108] А секретарь Общества любомудров Д.В.Веневитин прямо заявлял, что «Божественному Платону предназначено было представить в древнем мире самое полное развитие философии и положить твердое основание, на котором в последние времена воздвигнули непоколебимый храм богине».
Личность Платона была в центре внимания и П.Д.Юркевича. Смысл его трактовки платоновского идеализма сводится к тому, что мир идей доступен лишь особому виду человеческого сознания, подготовленному и настроенному на это особое духовное видение. Познание мира платоновских идей есть уже само по себе нечто уникальное, данное лишь избранным единицам и потому уже оно является нечто элитным. Человек, мыслящий идеями, есть уже идеальный человек. Идея возвышает такого человека над обыденностью, преобразует его «Я», устремляет его по вектору совершенства в горний мир божественной истины.
Особого внимания заслуживает уже специальная работа П.Линицкого «Учение Платона о божестве», в которой автор в близкой к элитологии терминологии, описывает одну из центральных проблем Элитологии Платона — проблему духовного совершенства человека, проблему постижения и обретения им божественного начала. Элитология Платона в известной мере может быть действительно соотнесена по степени важности с его учением о божестве. По мнению Линицкого, идея божества есть основной и существенный пункт в философии Платона.[109]
Этим же автором отмечается далее, что учение Платона о божестве основывается на раскрытии им идеи духовного совершенства: «Основное убеждение Платона было то, что только Бог обладает мудростью, человеку же свойственно лишь стремиться к ней, искать ее. Но чем более требует он развивать в себе божественное побуждение, любовь к мудрости, тем более должен был восставать против неразумных; характеристическое свойство не философских душ он видел именно в том, что они не могут настойчиво проникать в божественное. Если же невозможно сделать для всех равно доступным истинное понятие о божестве, прежде всего, по причине неспособности большинства проникать в божественное, то и сама возвышенность предмета делает затруднительным и едва достижимым уразумение его».[110] Именно способность проникать в мир божественного и познавать его и отличает «человека элиты» от «человека массы».
Весьма интересны суждения об Элитологии Платона еще одного исследователя его творчества А.Клеванова, который тоже частично коснулся отдельных моментов этой концепции. По его мнению, не все идеи Платона были адекватно восприняты общественным отечественным сознанием. Так, только к середине XIX века в российском обществе поняли справедливое требование Платона о настоятельной потребности «образования преимущественно для лиц, которым вверено управление».[111]
Автором напрямую связывается разрешение занятий (профессионализацию) с достижением совершенства и правом считаться аристократом и иметь возможность входить в число тех некоторых, которые и должны управлять обществом. Такого рода структура основана на психологическом и интеллектуальном различии людей и тем, что социальная природа «требует того, чтобы каждое сословие довольствовалось своим кругом деятельности, не обнаруживая притязаний на право другого.
По мнению Платона, «справедливость» тогда будет достигнута вполне, когда каждый будет сознавать свои обязанности и не будет выходить из границ определяемой для него деятельности.
Этим же автором отмечается, что и гносеология Платона, и его этика легко подразделяются на две части — «обыденную» этику и гносеологию традиционно понимаемую обыденным уровнем общественного сознания и этику и гносеологию, осмысленную философским умом.[112] Таким образом, уже в XIX веке была высказана мысль о присутствии в философии Платона «двойного стандарта» — одна этика и гносеология для масс и обыденного человека, другая — для элиты и человека избранных качеств.
В работе Н.Я.Грота «Очерк философии Платона» отчасти тоже затрагиваются элитологические проблемы в частности в выяснении образовательных систем, которые предлагает Академик в «Государстве».[113] Грот прямо говорит о том, что основными задачами философии Платона являются проблемы самопознания и нравственное самосовершенствование. Диалектический метод Платона глубоко этичен, ибо, «чтобы правильно пользоваться этим методом, нужно известное умственное развитие, достигаемое известными ступенями культуры и воспитания, нужны и особые способности и известный уровень нравственной высоты и духовной свободы». По его мнению, Платон называет диалектиком того, кто старается схватить, независимо от внешнего опыта, самую сущность вещей.[114]
Философы следующего «поколения» разрабатывали концепцию «метафизики личности», используя (в том числе и критически) некоторые элитологические идеи Платона. Начиная с Вл. Соловьева, ряд специальных и общих работ С.Н.Трубецкого, В.Н.Эрна, П.А.Флоренского, С.Н.Булгакова, Н.А.Бердяева, С.Л.Франка и др. представляют тоже особый интерес в вопросе выявления духовных основ личности самого Платона и его философии избранности.
Из русских, а может быть, даже и из европейских мыслителей того времени, ближе всех к Платону по темпераменту Вл. Соловьев, которого некоторые историки философии прямо называют «русским Платоном». Статья Вл. Соловьева «Жизненная драма Платона» (1898) написана с необычайной лирической силой, говорящей, насколько личная философская драма Платона была близка личной философской драме Соловьева. Князь С.Н.Трубецкой, знаток Платона и близкий друг Вл. Соловьева, засвидетельствовал редкую конгениальность этих двух мыслителей в предисловии ко второму тому «Творений Платона» в переводе Вл. Соловьева.[115]
Духовная близость философии В.Соловьева, как, впрочем, и всей русской философии, с философским наследием древнего грека не вызывает никаких сомнений. Однако позволим себе не согласиться с критической оценкой Вл. Соловьева по поводу отсутствия действительно прогрессивных начал платоновских утопий, по причине их якобы ненужности для человечества.[116]
| 1. Психологическое | 2. Этическое | 3. Политическое |
| а) Разумная часть души | а) Мудрость | а) Правители |
| б) Аффективная | б) Мужество | б) Военные |
| в) Вожделения | в) Умеренность | в) Ремесленники и земледельцы |
Соловьев считает предложенную Платоном схему трех общественных классов, которым соответствуют три основные части души и три основные добродетели (трижды тройное деление) как остроумную и изящную, но в месте с тем формальную схему, под которую легко подходит средневековое европейское общество.[117] То, что Соловьев считает минусом, на самом деле является позитивным с точки зрения элитологии, ибо «легкость», с которой средневековый общественный строй подходит под платоновскую схему, не случайность, а закономерность. Средневековое общество было запрограммировано развиваться по платоновской схеме, благодаря стараниям Плотина, Августина и Псевдо-Дионисия. Конечно, этому обществу было далеко до идеального государства Платона, но троичная структура этого социума была идеологически закреплена мыслителями средневековья как их собственная сословная система. Вместе с тем вышеуказанная схема достаточно точно описывает общественное деление на элиту и массу, что уже само по себе примечательно, так как свидетельствует о том, что и Соловьева эта проблема тоже интересовала.
Соловьев считал, что философы различаются между собой лишь по степени усвоения ими высшей истины. В этой иерархии Платон занимает одну из высших степеней этой разумности мира. Его идеализм есть поэтому «высшая степень разума общечеловеческого» и доступен лишь избранным личностям, тем единицам, которые прониклись пониманием этой его идеи. Соловьев неоднократно подчеркивает ту самую мысль об избранности философской формы общественного сознания, которую неоднократно повторяет и сам Платон. Позиция Соловьева по многим положениям перекликается с идеями античного мыслителя. Так, например, его философия права в отдельных случаях напоминает аналогичное учение древнего грека.[118] Относительно того, насколько элитология Платона оказала влияние на развитие и содержания философского мировоззрения Вл. Соловьева, историкам философии еще предстоит выяснить. За неимением времени мы отметили для себя лишь те общие черты, которые бросаются в глаза при первом беглом прочтении этих двух авторов.
В заключении скажем еще о том, что именно указанная выше литература, подготовила появление в ХХ столетии именно философского направления в элитологии. С другой стороны, влияние элитологического наследия Платона на классиков политической и социологической элитологии ХХ века (Г.Моска, В.Парето, Р.Михельса и др.) еще не до конца изучено и нуждается в систематическом специальном исследовании.
В социальной философии ХХ века сформировались как бы две негласные позиции по поводу отношения самой философии к элитологии Платона: критическая (К.Поппер, Б.Рассел, П.А.Кропоткин) и апологетическая (Н.А.Бердяев, А.Дж. Тойнби). Именно в трудах К.Поппера элитологический платонизм подвергается самым серьезным нападкам с позиции именно эгалитаризской идеологии и, напротив, философия Н.Бердяева и А.Тойнби может считаться критическим продолжением элитологического наследия Платона.
В критике платоновской элитологии, как впрочем, в критике и всей элитологии в целом, можно выделить еще два условных эгалитаристических направления. Одно из них можно назвать, как «крайне негативное», продемократически (К.Поппер) или прокоммунистически (М.Нарт) иделогизированные доктрины и второе, условно тоже говоря, «позитивное», более наукообразное, чем первое направление (П.А. Кропоткин).[119]
В своей работе «Открытое общество и его враги» Карл Поппер прямо называет социокультурную теорию Платона диаметрально противоположной эгалитаризму, т. е. признает ее элиторной.[120] В дальнейшем, критикуя Платона за это, он всячески старается показать теоретическую и социальную несостоятельность этой платоновской концепции, объявляя его «Чары» враждебными своей концепции «открытого общества». Перед нами фактически самая полная критика элитологии Платона. К сожалению, Поппер недостаточно последователен в ней. Его критика не носит конструктивный характер, поскольку автор заведомо исходит из ошибочности исходных суждений Платона. Поппер выбирает достаточно примитивный метод критики своего оппонента: он так же, как и Ницше, переворачивает и ставит Платона с ног на голову. То, в чем Поппер обвиняет Платона, в том же самом можно обвинить и самого Поппера. Это таинственное «то» Поппер помещает в самый конец первого тома своей книги в надежде, что утомленный читатель не совсем поймет, о чем идет здесь речь. А речь идет о «чарах» Платона и «чарах» самого Поппера. Поппер пишет, что «Платон не стал высказывать своей враждебности разуму, он очаровал всех интеллектуалов своей блистательностью, льстя и завлекая их своим требованием, согласно которому править должны посвященные. Восставая против справедливости, он убедил всех справедливых людей, что он является ее защитником… И он добился удивительнейшего эффекта, убедив даже самых великих гуманистов в аморальности и эгоистичности их веры. Я не сомневаюсь, что ему удалось убедить и самого себя…» [121] Оба чародея друг друга стоят. Точнее, Поппер сделал все, чтобы «примазаться» к чародейству Платона, усиленно его критикуя. Он (Поппер) следует старому и банальному правилу: «Хочешь стать великим — всячески критикуй великого и на тебя обратят внимание, как на его великую тень». Он прямо так и заявляет: «То, что нам следует извлечь из Платона, в точности противоположно тому, что он пытался преподать нам.» [122]
Поппер достаточно резко критикует «доктрину избранности», хотя к самой теории элит так и не решается подойти.[123] Классики элитаризма ХХ века (в частности, В.Парето) фигурируют у него не в качестве «сообщников» Платона, как это следовало бы ожидать из названия самой книги, а почему-то в качестве некого театрального и вполне нейтрального фона.[124] Постоянно цитируемый им Парето, абсолютно им «кастрирован» с точки зрения его элитологического учения. Апологетика «свободного общества» совершенно не вникает в сущность платоновской философии избранности, а критикует ее в той части, которая содержит критику демократии. Получается «критика самой критики»! Известный идеологический стереотип, далекий от науки и философии. Если бы Поппер был корректным в своей критике элитологии Платона, то он не стал бы прибегать к такому примитивному штампу, а исследовал бы истоки и причины этой «враждебной» ему доктрины. Как заметил один из современных систематизаторов философии, «в критике Платона Поппер излишне суров, более того, недостаточно гибок. Неужели великий философ древности, каковым является Платон, должен быть действительно назван врагом современного общества?»[125] Если у Платона идеал — справедливость, то у Поппера — свобода. «Идеал справедливости вполне уместен, а вот идеал свободы, был, к сожалению, чужд Платону. Кроме того, Платон конкретизирует идеал справедливости крайне умозрительно, без опоры на реальные факты. Именно это — путь к утопии».[126]
Достаточно жесткую критику философии Платона мы встречаем и у Б.Рассела в его «Истории западной философии». В ней Рассел прямо утверждает, что в «утопии Платона аристократия управляет бесконтрольно», что «радикальный коммунизм» предназначен исключительно только для элиты и, что его теория о трех типах людей и соответствующих им трех типах сословий («легенда о золоте») является реакционной (антидемократичной) по самой своей сути.[127]
«Чего достигает государство Платона?», — спрашивает Рассел и сам же отвечает на этот вопрос: идеальное государство может рассчитывать только на успех в войнах против других равных по численности населения государств и обеспечить средства к жизни некоторому небольшому числу людей (элите). Оно косно и в силу этого, «почти наверное, не создает ни искусства, ни науки». «Несмотря на все прекрасные слова, — продолжает свой критический анализ Рассел, — все, чего оно достигает, — это умение воевать и [добывать] достаточное количество еды. Платон пережил голод и военное поражение Афин; вероятно, он подсознательно считал, что самое лучшее, чего может достичь искусство управлять государством, — это избежать этих зол».[128]
Таким образом, философская рефлексия Платона выводится им из его вербальных травм полученных якобы в детстве. О влиянии родового аристократического сознания здесь вообще нет даже и намека. Платон страдает теми же самыми деструктивностями, которые будут впоследствии описаны Э.Фромом на примере выдающихся личностей ХХ века.[129]
Модель совершенного государства Платона для Рассела не более чем аристократическая утопия, а не аристократический идеал. Он определяет «идеал» как нечто желательное, не эгоцентрическое, и такое, что индивид, стремящийся к нему, желает, чтобы все другие люди также стремились к нему».[130] Получается, что фантазия Платона не имеет никакой социальной основы и является чистейшим плодом его больного воображения. Против такого понимания этой философии выступает сам Платон, неоднократно заявлявший, что он мыслитель аристократического типа и будет абсолютно непонятен для мыслителя отталкивающегося в своих спекулятивных умозаключениях от интересов масс. Критика Рассела и Поппера элитологической философии Платона напрямую связана с их политическими симпатиями к идеологии демоса, а не принципиальными расхождениями в социальной теории. Они явно чувствуют угрозу, которую несет для их системы ценностей философия избранности Платона, и предпринимают отчаянные шаги, для того, чтобы любыми средствами опорочить саму идеологию аристократии духа, представить ее в качестве чего-то реакционного и антигуманного, в корне враждебного современному общественному порядку. Данная апологетика «открытого общества» тем более несостоятельна, что основывается исключительно на одной идеологической критике отдельных платоновских понятий, произвольно вырванных к тому же из контекста его философии. Поэтому становится понятным, почему с их позиции удобнее всего было обвинять Платона в пропаганде именно тоталитаризма, чем пытаться увидеть в его философии пропаганду этического идеала сверхчеловечества. Философия Вл. Соловьева и Н.Бердяева, продолжавших в XIX–XX вв. эту платоновскую традицию, вызывает куда меньше критических нареканий со стороны радикальных продемократических идеологов, чем сам родоначальник этого направления.
Но в истории формирования элитологии, как науки встречается и совершенно другой тип критики, куда более содержательный, чем только что представленные образцы. Речь идет о прямом антиподе элитологии — теории «научного анархизма».
Если К.Поппер критикует элитологию исключительно в качестве одного только элитаризма, от чего несомненно и происходят все его идеологические недоразумения, то так называемая «позитивная» критика видит в элитологии, прежде всего, именно то, чем она в действительности и является, т. е. некую общественную науку. Лучше всего эта критика была изложена отцом русского «научного анархизма» П.А.Кропоткиным в его работе «Современная наука и анархия» (1912 г.), которую К.Поппер (судя по цитируемой нами выше его работе) разумеется не читал.
В указанной работе П.А.Кропоткин утверждает, что «анархия представляет собой известный общественный идеал, существенно отличающийся от всего того, что до сих пор восхвалялось большинством философов, ученых и политиков, которые все хотели управлять людьми и давать им законы. Идеалом господствующих классов анархия никогда не была. Но зато она часто являлась более или менее сознанным идеалом масс.» [131] Напомним, что платоновская философия избранности была идеалом элиты и, в частности, самой аристократии духа, т. е. Платон и Кропоткин занимают противоположные (причем самые крайние) позиции по социальному вопросу.
Платон и Кропоткин являются идеологами различных социальных общностей: первый — аристократии, второй — «народных», как он сам пишет, масс. Интересно отметить еще и то обстоятельство, что, критикуя идеологию государственности, Кропоткин обращается за примерами именно к античной аристократической философии, видя именно в ней источник этого научного зла. По мнению Кропоткина, «анархическая мысль рождается, главным образом, среди масс, а не среди немногочисленной аристократии ученых… Во все времена, — продолжает он, — философы и ученые предпочитали покровительствовать государственному направлению мысли и духу иерархической подчиненности. Еще в те времена, когда только занималась заря науки, их любимым предметом изучения было искусство управлять людьми, а потому нечего удивляться, что так редки были философы с анархическим направлением мысли».[132]
Классик анархизма прямо противопоставляет затем стоика Зенона элитологу Платону: «Он (Зенон) проповедывал свободную общину без правительства и противопоставлял ее утопии государственного направления — Республике Платона».[133] Попутно заметим, что идеальное государство Платона, по его же собственному признанию, носит ярко выраженный аристократический характер (Государство, 544е), и Кропоткин, противопоставляя анархизм Зенона государственности Платона, имеет, прежде всего, в виду именно это критическое отношение анархизма и элитаризма.
Разобрав некоторые критические замечания в отношении платоновской философии избранности, перейдем теперь к обзору других работ, которые могут помочь нам в нашем исследовании.
Сущность отношения русской философии к Платону выразил несомненный апологет его элитологии Н.А.Бердяев в своей книге «Философия свободного духа»: «Платон для нас, — писал он, — не только предмет исследования. Мы живем одной общей жизнью с Платоном, одним духовным опытом, мы встречаемся с ним внутри духовной жизни, в ее глубине.»[134]. Сам Платон является предметом элитологии, ибо в нем действовала высшая духовная природа человека, была явлена тоска человеческого духа по Богу и божественной жизни».[135] Бердяевский текст весьма часто созвучен платоновскому, особенно, когда он затрагивает вопросы, связанные именно с его элитологической теорией. И хотя в ряде случаев Бердяев достаточно резко отзывается об Академике, но в целом его отношение к нему выглядит больше апологетическим, нежели враждебно-критическим.
Вот наиболее типичные высказывания Н.Бердяева в адрес платонического элитаризма: «В Платоне действовала высшая духовная природа человека, явлена была тоска человеческого духа по Богу и божественной жизни; в Платоне действовал дух Христа, дух Нового Адама, который был не до конца явлен в сознании этого великого язычника; Платон пытается найти выход из имманентного круговорота космической жизни, в котором нет правды и справедливости, через обращения к иному миру, миру вечных идей. Бердяев дает достаточно точные характеристики философии избранности Платона: «Великий теософ античности Платон»; «обладатель вечной истины»; «философия для него была делом спасения, выражением его души», «то, в чем выражалась его личность»; «познание философии есть победа над временем» и т. д. и т. п.»[136] Этот же автор признавал, что эзотерическая философия Платона не может быть разгадана вне связи с орфизмом и исканиями избавления от зла и смерти в мистериях.[137] Философское мировоззрение Платона было ориентировано на искание совершенства. Он был первым из великих, чей дух исповедовал свободу, творчество и искусство выходить за пределы данного мира.[138]
Элитология самого Н.Бердяева, несомненно, нуждается в отдельном серьезном и систематическом изучении. Она в значительной степени замешана на антропологических идеях Платона и звучит достаточно убедительно в ряде его работ: «Смысл творчества. Опыт оправдания человека» (Москва,1916); «Философия неравенства» (Берлин, 1923); «Философия свободного духа. Проблематика и апология христианства» (Париж,1927); «Судьба человека в современном мире. К пониманию нашей эпохи» (Париж,1934); «О рабстве и свободе человека (Опыт персоналистической философии) (Париж,1939)»; «Царство Духа и царство Кесаря» (Париж,1949) и др. Отметим попутно, что эта сторона бердяевского наследия специально еще не изучалась и ждет своего часа…
Создатель еще одной известной в ХХ веке элитологической доктрины английский философ истории Арнольд Джозеф Тойнби, описывая свой знаменитый закон «Ухода-и-Возврата» творческого меньшинства (т. е. элиты), тоже опирается при этом на достаточно частые примеры из элитарной философии Платона.[139] Платон чаще всего служит ему в качестве иллюстрации его собственных теоретических построений и иллюстрацией, как показывает нам сама работа Тойнби.
Его собственная теория «правящего меньшинства», активно творящего развитие цивилизации, написана в духе платоновской элитологической системы. Более того, Тойнби с элитологической точки зрения интерпретирует многие моменты философии древнего Академика, в частности, такие, как «миф о пещере» (как «Уход» творческого меньшинства из обыденности), теорию «царя-мудреца» (как «Возврат» философа в мир и исполнения им своего долга перед обществом), наконец, платоновскую евгенику (как один из объясняющих факторов надлома цивилизации и деградации его идеального государства).[140]
И Тойнби, и Бердяев далеки от того, чтобы специально выступать с защитой элитологического учения Платона. Но они достаточно активно используют его идеи в целях обоснования своих собственных элитологических систем. Платон выступает у них в качестве того самого авторитета, на которого можно успешно сослаться в случае возникновения какого-либо фундаментального затруднения.
Анализ отечественной платоноведческой мысли по стоящей перед нами проблеме философии избранности следует начать с общего наблюдения об особенностях античной «элиты духа» Л.Н.Гумилева. Разрабатывая идею пассионарности, Лев Николаевич отмечает, что довольно мрачный фон окружал несколько десятков талантливых людей, сочинения которых дошли до нас и пленяют наше воображение. Однако, при жизни концепции Демокрита, Платона и Аристотеля были мало кому известны.
«Конечно, — продолжает Гумилев, — Аристотель — гений. Кто спорит?! А где его знали в IV в. до н. э.? В просвещенных Афинах, на родине — в Эвбее и при дворе македонского царя. Вероятно, его труды читали в Сиракузах, Таренте, может быть, даже в Ольвии, но кто?.. Небольшая кучка снобов и правдоискателей, число коих составляло, допустим, десятки людей, а скорее — единицы. А основа населения, два миллиона эллинов?! Беотийские крестьяне, этолийские разбойники, ионийские торгаши, спартанские воины, аркадские пастухи? Да им было и некогда, и незачем! А ведь свободу Эллады отстояли они. Персию завоевали и диодохов поддержали они. Торговлю со Скифией вели они. И природу Пелопонесса исказили тоже они. И, представите, не читая Аристотеля!
Зато, когда покоренные греки обучали римских юных бездельников, Аристотеля они им преподали. И когда в Болонье готовили студентов-юристов для того, чтобы отстаивать права Гогенштауфенов от притязаний папского престола и самодовольства городских коммун, Аристотеля изучали. И в наше время, чтобы сдать кандидатский минимум по философии, Аристотель тоже нужен, хотя он, безусловно, устарел».[141] Гумилев весьма точно подметил особенности положения в обществе аристократии духа. Хотелось бы только добавить, что оно вряд ли претерпело какие-либо существенные изменения, так как кандидатский минимум по философии и сегодня сдают единицы, а не десятки тысяч людей, страждущих знаний…
Первый очерк о развитии русского платоноведения принадлежит А.Ф.Лосеву. Он, в частности, отмечает, что взлет платоноведения приходится на Вл. Соловьева и С.Н.Трубецкого. Причем, после смерти последнего, в 1905 году, в Москве «не оказалось ни одного лица, достаточно компетентного в античной философии и в Платоне и достаточно близкого к нему по своей научной специальности, чтобы писать о нем исследования».[142] Заслугу возрождения платоноведения в России Лосев приписывает П.Флоренскому и себе.
В русской зарубежной философии, указанной выше, проблемой занимались такие философы, как С.Л.Франк, В.Ф.Эрн, Н.А. Бердяев, С.Н.Булгаков и др. Так, по мнению С.Л.Франка из современных философов ни один не может достигнуть своею мыслью тех духовных высот, на которых свободно витала мысль Платона и Плотина. Интуиция Платона образует некий запас религиозных знаний, которые постоянно заново пробуждаются в умах религиозных мудрецов всех эпох и народов.[143] В первую очередь Франка интересует элитология ума Платона. Анализируя достоинства его сознания, он фактически вторгается в сферу элитарного персонализма.
Элитологический персонализм Платона стоит и в центре внимания В.Ф.Эрна, хотя его к русскому «разубежию» можно отнести чисто условно, по духу, а не по факту. Представьте себе, — говорит Эрн, — «что сочинения Платона были бы все утеряны и образ Платона с его философией пришлось бы извлекать из сочинений его ученика и его деятельного критика Аристотеля. Получилось бы что-то ужасное! вместо Платона какой-то обезображенный, бесцветный «идеалист», упорный и тупой, лишенный к тому же всякого литературного дарования. Никакой перспективы, ни малейшего намека на адекватное воспроизведение фактического лица».[144] Более того, именно Платону мы обязаны за самый яркий и полный образ Сократа, его внутренний образ — образ гениальной личности — был зарисован его учеником с такой поразительной конкретностью, что мы не чувствуем разделяющие нас с ним тысячелетия. Сократ, по Платону, является высшим носителем Эроса. Поэтому для Эрна философия Платона есть развитие высших постижений и духовного восхождения человека к вершинам божественного знания. Эрна в первую очередь интересует (если можно так выразиться) «теория элитарного познания» Платона. Он уделяет особое внимание анализу платоновского мифа о пещере, видя в этом иносказании духовный опыт самого великого философа.
Весьма специфическое видение отдельных элементов платоновской элитологии мы находим у С.Н.Булгакова. Его анализ философии избранности первого афинского Академика идет через раскрытие онтологической дихотомии мира материального и софийного.[145] Для Булгакова Платон не только «отец свободной философской диалектики», но и мудрец, первым постигший софийный мир. Платон занят постижением открывшегося его уму софийного мира, припоминание которого доступно лишь тому, кто вышел из ложного «мира» пещеры. «Умное видение» есть качество, принадлежащее исключительно только одному элитарному сознанию. Именно оно, это качество, и делает его избранным. Такое «умное видение этого мира» Платон и «положил в основу своей философии».[146]
Произведения Платона ставят человеческую душу лицом к лицу перед собственной божественной сущностью, как перед зеркалом своего несовершенства и безобразия: «пробуждение души от тяжелого сна небытия или полубытия совершается с каждым, если он встречает на своем пути истинного «друга», своего Сократа, и в нем или через него внезапно увидит себя, ощутив свое «рабское» состояние! Эта раздвоенность сознания, это чувство, что я — не-я, есть самое достоверное внутреннее свидетельство правды платонизма… Человек, — продолжает далее С.Булгаков, — знает в себе свое высшее я, как гениальность, которой наделяется каждый, ибо всякому принадлежит свое место в Плероме Всечеловечества, соответствует свой луч Софии. Но этой гениальности он не может, не умеет в себе открыть, разрыть кастальский ключ вдохновения, хотя порой и изнемогает от жажды… И только в тех, в ком человечество имеет своих гениев и посланников, выходит наружу эта скрытая, но всеобщая гениальность, каковая есть наша реальная, существенная причастность к Софии… Всем хочется лететь в синюю высь, и как обида чувствуется бескрылость… И задача земного человеческого творчества является, в конце концов, найти свой подлинный, вечносущий лик, себя выявить».[147] Главная задача всех наук — заставить человека работать над своим внутренним совершенством, заставить его преодолеть свою «ветхость». И ближе всех к этому идеалу подошел именно Платон.
Наибольший вклад в развитие изучения творчества Платона в ХХ веке внес А.Ф.Лосев. Философское творчество самого Лосева «можно назвать энциклопедией платонизма».[148] Лосевский платонизм есть, прежде всего, античный символизм, где учение об идеях выглядит как следствие фаллических переживаний самого философа.[149] По интерпретации Лосева, «фаллос» Платона и есть Эрос его философии. Эрос для Лосева — это «белый дьявол», блудливый бес аристократии, творящий всю жизнь в досуге, т. е. в занятии… философией! Замечание крайне интересное.
Лосев неоднократно указывает на то, что Платон получил прекрасное и вполне элитарное образование, которое и обусловило элитарный характер его философии и элитарный принцип структуры созданной им Академии. Благодаря классицизму ума Платона, стало возможно назвать весь этот период античной истории «классическим», вершиной которого является сама жизнь и творчество философа («зрелая классика»). С другой стороны, Лосев признает, что само учение Платона об идеях «есть аристократическая и вполне реакционная философия. Даже если бы платоновские политические симпатии не совпадали в существенном с реакционными планами Исократа, все равно уже по одному своему логическому и типологическому содержанию учение Платона об идеях не может не иметь чисто аристократического характера. Учение о чистых идеях предполагает, что должны быть хотя бы некоторые лица, которые всецело преданы этим идеям, всецело посвящены им. Другими словами, при той основополагающей роли, которая в системе Платона отведена идеям, требуется безусловная раздельность созерцателей идей и людей телесного труда, людей производства, т. е. монахов и рабов. Монахи должны созерцать идеи, а рабы должны на них работать… достаточно сказать, что экономические учения об идеях есть проповедь рабовладельческого общества, каковым фактически и была вся античность. Да иначе и не могло быть. Кто же будет кормить философов, созерцателей истины?…» [150] Лосев, правда, достаточно сдержанно комментирует политический аристократизм Платона и уделяет больше внимания его интеллектуальному аристократизму.
Если в цитируемой выше работе «Очерки античного символизма и мифологии» (1930 г.) Лосев открыто называет Платона «аристократически мыслящим философом», то через 49 лет в более поздних своих исследованиях он попытался дать более критическую оценку этому своему суждению. Так в статье «Платоновский объективный идеализм и его трагическая судьба», вышедшей к юбилею Платона (к его 2400-летию!), Лосев писал, что обычно Платона рисуют как идеолога аристократического рабовладения. По его мнению, это «устаревшая, неточная. и, нужно сказать, неправильная формула».[151] Правда, Лосев почему-то не объясняет нам, почему необходимо пересмотреть этот традиционный подход к оценке философии Платона и практически тут же возвращается к этой прежней своей формуле, заявляя, что Платон «аристократически брезгливо относился к демократии и выражал солидарность с консервативно-аристократическими Спартой и Критом».[152] Более того, в «Предисловии» к этому сборнику «кто-то» из его авторов или редакторов по «старой привычки» называет Платона заинтересованным идеологом аристократии и «убежденным противником афинской демократии»…[153]
На авторитет А.Ф.Лосева часто и весьма восторженно ссылается еще один выдающийся исследователь творчества Платона В.Ф.Асмус. Он называет Платона редким в истории философской мысли талантом, творцом «реакционной доктрины» объективного идеализма, идеологом аристократических кругов афинского общества.[154] Элитизм платоновских идей выражался в его чрезвычайном интересе к вопросу о том, каким должно быть совершенное общежитие и каким воспитанием люди должны быть подготовлены к устройству и сохранению такого общежития. Асмус заостряет внимание на том, что Академик считает, что совершенным государством должны как и в олигархии руководить немногие (элита). Но, в отличие от старой олигархии, этими немногими могут стать только лица, действительно способные хорошо управлять государством: и в силу природных к тому задатков и одаренности, и вследствие долголетней предварительной подготовки. Таким образом, констатирует Асмус, утопическое государство Платона мыслилось им как совершенная олигархия. Поэтому для него и было столь важно начисто отделить высшие классы — воинов и правителей — от низших классов — работников продуктивного труда.[155]
Комментируя «Государство» Платона, Асмус достаточно подробно останавливается на вопросе природы «элитарного философского сознания», а также анализирует аристократический принцип построения его идеального государства.[156] Даваемая им интерпретация этой проблемы, полностью отвечает всем элитологическим нормам и может с полным основанием быть использован в качестве основного материала в изучении платоновской элитологической философии.
Весьма любопытна позиция известного немецкого социал-демократа Карла Каутского по данному вопросу. По его мнению, Платон «никогда не отрекался от своего аристократического происхождения, а постоянно питал отвращение к демократии».[157] Но самое интересное наблюдение, которое сделал Каутский, относится к трактовке платоновского коммунизма. По его мнению, коммунизм Платона носит сугубо аристократический характер, поскольку он предназначался исключительно лишь для «господствующих классов». Когда частная собственность для элиты будет уничтожена, то исчезнет у них и искушение эксплуатировать, и они из волков превратятся в сторожевых псов. Более того, аристократия в платоновском государстве, по мнению Каутского, основывалась не на наследственности социального, а на началах личного достоинства.[158]
Многие авторы, описывая социальную систему идеального государства, обращают внимание именно на то, что Платон «мало говорит о том, как течет жизнь ремесленников и крестьян. Он считает, что жизнь государства определяется законами, и поэтому все его заботы посвящены жизни тех каст, которые создают и охраняют законы: философов и стражей» (И.Шафаревич);[159] «учение Платона глубоко антидемократично. Демократический строй и характерный для этого строя психический тип людей вызывает у Платона самое резкое осуждение… Платон обращается со своим учением исключительно к общественной верхушке, из представителей которой он рассчитывает воспитать своих идеальных правителей» (И.Тронский).[160]
Мнение еще двух весьма авторитетных западных мыслителей ХХ века заслуживают наше внимание А.Н.Уайтхеда и М.Хайдеггера. По мнению первого, вся европейская философская традиция представляет собой серию примечаний к Платону. Если мы возьмем любую проблему, обсуждавшуюся Платоном, то окажется, что она сохраняет свое жизненное значение и по сей день. По его мнению, Платон был аристократом не только по рождению, но и по убеждениям. Он идеолог свободы, которая является свободой чистой мысли его ума. Платону, больше чем кому-либо другому, мир обязан этим существеннейшим элементом цивилизации. Им основан тот стиль духа, который только и способен утвердить свободное общество, и он же дал основания, на которых держится этот стиль. Характерной чертой греческого гения является дух интеллектуальной терпимости. Об этом, в первую очередь, свидетельствует его этические идеалы. Платон, по его убеждению, верил в осуществимость небесного счастья на земле: блаженные мудрые. В «Пире» Платон постепенно проясняет свое окончательное учение о стремлении к идеальному совершенству. Он создал понятие идеальных человеческих отношений на основе своего учения о возможностях, внутренне присущих человеческой природе. Мы видим, как эта идея входила в человеческое сознание во всем разнообразии своих конкретных форм. Идея — это пророчество, которое исполняет самое себя. Главный элитологический вывод А.Уайтхеда — Платон и его школа создали тот комплекс идей высшей общности, какой стал неиссякаемым источником западной мысли.[161]
М.Хайдеггера, так же как и В.Ф.Эрна, интересует, главным образом, гносеологический элитаризм древнего грека. В одной из своих работ он прямо заявляет, что вся западная философия есть платонизм: «Платон становится в истории Запада прообразом философом», и его философский харизм определяет лицо европейской мысли.[162] В небольшой по объему статье «Учение Платона об истине» (1930 г.) Хайдеггер пытается вскрыть гносеологические корни формирования элитарного человека. Его комментарии «притчи о пещере» в известной мере сопоставимы с аналогичной работой Эрна. Согласно Хайдеггеру, переход из одного «местопребывания в другое» всегда сопровождается изменением качества соответствующей этому уровню истины. Человек, находящийся в пещере, и человек вне ее, являются носителями совершенно разных качеств и, прежде всего, разной степени раскрытости для него истины, Хайдеггер подробно исследует все ступени перехода из одного качества в другое и утверждает, что эти процессы есть не что иное, как вырывание истины из потаенности. И каждый новый уровень «есть соответственно такое отвоевание путем преодоления потаенности».[163] Этот процесс, по его мнению, напоминает процесс образования, т. е. целенаправленное изменение всего человека в его существе («пайдейя»). По «платоновской «притче», высшее из непотаенного должно быть вырвано в борьбе у низшего и упрямого сокрытия, перемещение из пещеры на простор светлого дня становится борьбой не на жизнь, а на смерть». Обладание истиной способствует правильности восприятия, а, следовательно, определяет само качество сознания индивида.
Этическая сторона платоновской элитологии была в центре исследования Ч.Тейлора, который считал, что моральная доктрина афинского философа сводится к тому, что люди поступают хорошо, когда руководствуются в своем поведении законами, и плохо, когда подчиняются своим желаниям. Тем самым Платон раскрыл исток морали: он показал, каким путем можно достичь морального совершенства. Плоскость, в которой Платон раскрыл свой моральный идеал, — это царство духа, а цель его доктрины — самосовершенствование. Различая высшую часть души, обращенную к духовным ценностям, и низшую, подвластную телесным желаниям, Платон подчеркивает, что моральным человеком можно назвать лишь того, у кого высшее господствует над низшим. Если высшая часть души несет с собой гармонию и порядок, то низшая — конфликт и хаос. Соответственно, человек, руководствующийся в своих поступках разумом, спокоен, в то время, как одержимый желанием находится в состоянии постоянной тревоги. Таким образом, Платон заложил основы теории морали, разработанной далее христианскими мыслителями и составившей основу западной цивилизации.[164]
Весьма близка к указанной этической позиции и психологическая элитология Платона. Так один из авторов социально-психологической теории элит немецкий философ и психолог Эрих Фромм весьма охотно привлекает Платона в качестве основного эксперта по данному вопросу. В отдельных случаях элитологические высказывания Платона выступают у Фромма в качестве программных заявлений или лозунгов его собственных теоретических изысканий. Он так же, как и многие элитологи прошлого и настоящего, весьма трепетно относится к платоновскому наследию, оберегая его от всяческих нападок со стороны недоброжелателей элитологии.[165]
Следует также отметить, что ряд современных психологов достаточно точно (хотя и весьма схематично) подметили элитологическую сторону платоновского учения о душе, выделяя в ней именно учение о духовной избранности — духовном идеале и этическом совершенстве. Изучается также и антипод этого духовного идеала — учение о «духовном» состоянии толпы.[166]
В «русскоязычной» литературе из серьезных исследований последних десятилетий следует выделить очерк Ю.Н.Давыдова о эстетико-политическом аристократическом миросозерцании Платона, в котором прямо отмечается, что эстетические и этические воззрения Академика носят ярко выраженный аристократический характер. Высшая аристократия должна была стать аристократией знания и во всей своей деятельности опираться на разработанный Платоном философский и научный метод.[167] Взгляд Платона был обращен не на социально обозначенную землю, а на горний мир идей, и все его эстетические наслаждения были чаще всего недоступны для большинства его сограждан. Единственный путь человеческого самосовершенствования — «мусическое воспитание», которое отражает божественное происхождение самого мусического искусства.[168]
Давыдов выделяет в элитологической философии Платона несколько черт «человека толпы», антипода его идеального, элитарного человека. По его мнению это люди 1) далекие от принципа «чести»; 2) от принципа «богатства» и 3) от ответственности. Свобода понимается и реализуется ими только как гедонический принцип — принцип наслаждения, ищущего основания лишь в себе самом и дозволяющего все, что усиливает и увеличивает человеческое удовольствие.[169]
Аристократические симпатии Платона побуждают его сближать демократию и тиранию, акцентируя те пункты, в которых первое может перейти во второе.[170]
Автор пишет о том, что Платон ясно осознавал, что основная линия эстетического раскола проходит между аристократическим сознанием, с одной стороны, и демократическим — с другой. Весь пафос Платона заключается в том, чтобы «вооружить аристократию философско-математическим знанием», преобразовав на основе его принципов традиционно-мифологическое мировоззрение».[171]
Проблема доступности искусства связывается у Платона на прямую с проблемой доступности Истины. Наиболее адекватное понимание и наиболее истинную оценку искусство получает в тех слоях населения, которые имеют соответствующее для этого сознание и претендуют на монополию в области духовного производства. Рассуждения Платона убедительно свидетельствуют о том, что «лучшие граждане» предъявляют к искусству требования, существенно отличные от тех, с которыми подходят к нему другие слои афинской публики и которые получали воплощение в творчестве поэтов и художников, «более должного одержимых наслаждением». Сообразно с этим возникли, по крайней мере, два способа оценки художественных произведений, два способа их постижения, один из которых предлагается в платоновских диалогах как истинный, а другой низвергался в качестве неистинного.[172]
По мнению Ю.Н.Давылова, Платон и «отец древнегреческой комедии» Аристофан (ок.445 — ок.385 до н. э.) представляют собой «две формы аристократического миросозерцания». Если первый проводит идеи аристократизма скрытно, через свои философские произведения, то второй — облекает свои аристократические симпатии в форму, приемлемую для демократического зрителя. В целом, позиция и Платона, и Аристофана полностью, до буквального совпадения в формулировках, созвучны и в политическом требовании, согласно которому политическая власть в государстве должна принадлежать аристократии; причем речь идет об аристократии духа, личностей, получивших аристократическое образование. Но если Аристофан ориентировался на аристократию, которая реально существовала в Афинах его времени, то Платон конструировал «метафизическую» аристократию, которая являлась плодом философской обработки этого эмпирически существовавшего сословия.[173] В целом, Ю.Н.Давыдов достаточно критически оценивает аристократическую идеологию Платона, указывая, однако, при этом и на некоторые положительные (прежде всего, эстетические) ее стороны.
Сразу несколько работ посвящены вопросу эзотерического наследия Платона. Но если Дж. Реале и Д.Антисери лишь в краткой форме упоминают о «записанных» и «незаписанных» книгах Платона и его устной традиции в преподавании философии в Академии, то Э.Шюре и В.П.Фомин уже детально рассматривают и анализируют проблему эзотеризма, конструируя свои модели понимания этой части платоновского наследия.[174]
Книга Э.Шюре, написанная еще в конце XIX века (1895 г.), является, пожалуй, первым по времени исследованием данного вопроса платоновской элитологии. По его мнению, идеализм Платона есть переработанное отражения древнего эзотерического учения. Шюре пытается заглянуть в глубь платоновской души и проникнуть в тайный смысл его философии. Общий вывод, к которому он приходит в результате этого своего анализа, сводится к тому, что философия Платона облагораживает ум человека, но проникнуть в этот мир идей могут лишь единицы, те, кто отвечает всем требованиям платоновского философа.
Еще одна работа принадлежит В.П.Фомину, который считает, что Платон был последним Великим Посвященным античности, передавшим потомкам «сокровенное учение» древних мудрецов. Погружение в атмосферу античного эзотеризма ведет к раскрытию духовной миссии Платона, тайного содержания его неписанного учения («священного предания») и диалогов («священного писания»). Такое последовательное истолкование духовного наследия Платона в контексте эзотерической традиции ставит перед собой цель — изучение его сверхсознание, его эйдетического умозрения и интуиции.3 Подобная вершина идеального мира человека ставит его на один уровень с божественным. Фомин отмечает, что биографии многих античных философов напоминают «жития святых». В эзотерическом понимании обретение через уподобление Богу определенного вида знаний означает непременное обретение и всех божественных свойств. Богоподобность подвижника выражается в его «боготворческих добродетелях». Только подлинные мудрецы удостаиваются эпитета «божественный», ибо только они в своих наставлениях и проповедях являли ту магическую убедительность, которая превосходила любую логическую ясность и доказательность.[175]
Если в «Государстве» Платон раскрывает смысл посвящения через овладение искусством самопознания и обретение сокровенных знаний о душе и природе, то в «Законах» речь идет уже об использовании добытых знаний во благо, т. е. овладение высшим жреческим и «царским» искусством, искусством править. Во всех диалогах последнего триптиха Платон выступает в качестве тайного Первосвященника (некий Чужеземец).[176]
Ближе всего к элитологии Платона прикоснулся Г.К.Ашин в своей книге «Современные теории элиты. Критический очерк». Автор в ней, в частности, пишет, что «В античной философии элитарное мировоззрение было, пожалуй, наиболее полно сформулировано Платоном. Идеолог афинской аристократии, он решительно выступал против допущения демоса к участию в политической жизни, в государственном управлении, пренебрежительно именуя его «толпой», враждебной мудрости, руководствующейся не знаниями, а «мнениями», далекими от истины. Государственные функции, по Платону, могут успешно выполняться лишь аристократами, получившими специальное воспитание; ремесленники и крестьяне должны быть отстранены от управления обществом и других занятий «благородных людей» и обречены на выполнение «черновой работы»; рабов Платон вообще не считал за членов общества.
Свои реакционные политические устремления Платон пытался обосновать учением о душе, согласно которому она состоит из трех частей: разумной, волевой (аффективной) и чувствительной (пожелательной). Первые две, более высокие, формы душевной деятельности присущи «немногим избранным» — аристократии, что дает ей право управлять государством. В соответствии с этим, он делит общество на философов-правителей (в их деятельности воплощена разумная часть души), воинов-стражей, «надзирателей над народом», призванных поддерживать порядок (в их деятельности реализуется волевая часть души). Низшая — вожделеющая сторона души проявляется, по Платону, в деятельности простолюдинов; от них требуется соблюдение установленных порядков, трудолюбие, безропотное повиновение правителям и стражам. К.Маркс писал, что эта теория «представляет собой лишь афинскую идеализацию египетского кастового строя» (Соч., Т.23. С.379).
Свое «идеальное государство» Платон противопоставлял демократии, в которой осуществляется власть «сильного зверя» — черни, демоса. Он особенно опасался, что демос — те, кто трудится своими руками, «всегда многочисленнее и при демократическом строе всегда влиятельнее». Платон перечисляет четыре отрицательных типа правления — тимократия (господство честолюбцев), олигархия (власть богачей), демократия (своеволие толпы), тирания (господство одного над всеми; этот тип Платон считал вырождением демократии). В его «идеальном государстве», как и в олигархии, властвуют немногие; но в отличие от олигархии этими немногими являются «достойнейшие», действительно способные управлять государством в силу природных задатков и многолетней тренировки; поэтому #идеальное государство» — воплощение справедливости (разумеется, это «справедливость» с точки зрения касты правителей). Касты отделены друг от друга жесткими социальными перегородками, даже живут обособленно. Тем не менее, Платон допускает как исключение перевод неспособных потомков правителей и стражей в низшие касты и наоборот, — детей, обладающих редкими талантами, из низших каст в высшие… Ссылаясь на это положение Платона, американские исследователи элитарных теорий К.Прюит и А.Стоун называют Платона предшественником теории циркуляции элит».[177]
Ашин останавливается «на теории Платона не только потому, что она достаточно красноречиво обнажает идеалы элитаризма, но и потому, что она оказала огромное влияние на элитаристов ХХ века — от В.Парето, многократно ссылавшегося в своих трудах на Платона, до Г.Меджида, воспроизведшего схему социально-политической структуры общества Платона в несколько модернизированном виде (общество у него распадается на три страты — философскую сверхэлиту, элиту управляющих и массу, призванную повиноваться). Мысль Платона о том, что для стабилизации социальной системы необходимо иметь хороших правителей, воспроизводится в большинстве современных вариантов элитарных теорий».[178]
Как видно из цитируемого материала, Г.К.Ашин тоже не ставит перед собой цель конкретного изучения элитологии Платона. Платон интересует его как один из основоположников теории элиты, оказавший заметное влияние на дальнейшее развитие элитологических представлений. В то же время, приведенная цитата может служить кратким конспектом всей настоящей работы, поскольку Г.К.Ашин достаточно точно и полно отразил все основные моменты платоновской элитологии.
Подытоживая все выше изложенное, необходимо еще раз заострить наше внимание на том факте, в прошлом неоднократно уже отмечалось о том, что философия Платона носит ярко выраженный аристократический характер. Перечень этих работ займет слишком много времени, но наиболее известные из этих авторитетов дают достаточно однозначную характеристику платоновской философии: А.Ф.Лосев — учение Платона об идеях является чисто аристократической философией;[179] до этого П.Л.Лавров, сравнивая позиции Платона и Гегеля, тоже отмечал аристократичность обеих этих философских систем, в особенности по социальным вопросам;[180] на этот же факт указывал и В.Ф. Асмус (Платон — «философ аристократически мыслящей части древнегреческого рабовладельческого общества»).[181] Из современных авторов А.Н.Чанышев прямо называет философию Платона «аристократическим идеализмом»,[182] а П.С.Гуревич «аристократической утопией».[183] На это же недвусмысленно намекает и К.Поппер, утверждая, что его эгалитарная позиция в корне противоположна позиции Платона: «эгалитаризм был заклятым врагом Платона, с которым он намерен был расправиться…» [184] И таких замечаний мы можем привести еще и еще…
Все они, как правило, едины в оценки общей направленности философской позиции Платона, но дальше констатации этого факта, в сферу конкретного исследования его элитологии и идеологии аристократизма, они увы не идут. Положительным моментом их анализа элитологии Платона является то, что все они признают тот неоспоримый факт, что древнегреческий философ выводит свою элитарную теорию из учении о душе и теории элитарного познания, т. е. элитология Платона имеет в основе психологические и гносеологические корни, а не выводится из одних только социальных и политических воззрений того времени, как это часто была склонна изображать социология и политическая наука недавнего прошлого.
Анализ приведенных выше платоноведческих размышлений о проблеме его философии избранности заставляет нам признать, что Элитология Платона до сего дня существовала в неполном (разобщенном) и скрытом (в невыявленном) варианте. При этом можно выделить два вектора ее движения: 1) «традиционный» — самый понятный, бросающийся в глаза — «социальный элитизм», связанный в основном с его так называемой социальной утопией и 2) «элитаризм антропологический» — на который никто никогда из философов и элитологов не обращал серьезного своего внимания, но который, по существу, являлся исходным основанием Элитологии Платона, так как на нем строится вся социальная его доктрина — речь, разумеется, идет о его теории идей и гносеологии. Последний вид элитизма включает в себя практически всего «классического» Платона. В поле зрения элитологов попадал именно первый вид, а точнее, вторая часть Элитологии Платона. Второй вышеуказанный вид — то, что составляет его первую основную часть, как правило, остается за пределами общего элитологического исследования. Элитология имела дело лишь с вершиной айсберга под название «Элитология Платона». В этом, на мой взгляд, и есть главный недостаток всего предшествующего изучения платоновской элитарной философии: философы и элитологи «отказываются» видеть в теории идей и гносеологии Платона основания его элитологической концепции.
В настоящей работе мы рассмотрим только античные аспекты философии избранности, когда она выполняла еще функции элитологии и была колыбелью ряда других научных и религиозных направлений. Данная монография может рассматриваться и в качестве ответа на выпад К.Поппера в его критике элитологии Платона. Последний, впрочем, в наименьшей степени нуждается в нашей защите. Поэтому главной нашей задачей будет являться как можно более адекватное понимание платоновской мысли, а точнее — расшифровка и реконструкция его элитологических воззрений.
См.: Анонимные пролегомены к платоновской философии // Платон. Собрание сочинений. В 4 Т. М., 1994. Т.4. С.665.
Олимпиодор. Жизнь Платона. — В кн.: Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. М., 1986. С.415. — Далее ссылка на это издание будет даваться в самом тексте.
См.: Мотрошилова Н.В. Рождение и развитие философских идей: историко-философские очерки и портреты. М.,1991.С.247
См.: Марченко О.И. Риторика как норма гуманитарной культуры. М.,1994. С.15.
Эрн В.Ф. Сочинение. М.,1991. С.117.
См.: Ранович А.Б. Первоисточники по истории раннего христианства. Античные критики христианства. М.,1990. С.246
Реале Дж., Антисери Д. Западная философия от истоков до наших дней. I. Античность. СПб.,1994. С. 101–102.
Лосев А.Ф. Очерки античного символизма и мифологии. М., 1993. С. 684–586.
Бердяев Н.А. Философия свободного духа. М.,1994.С.355.
Белый А.Символизм как мировоззрение. М.,1994.С. 19, 246.
Кант И. Сочинения. В 6 Т. М., 1966. Т.5. С.323.
Так, например, американский социолог Р.Баркли приводит генеалогию теории элит, выводя ее от Платона и Ницше к В.Парето и Г.Моске. — См.: Barkly R. The theory of the Elite and the my thology of power. — Science and Society. 1955. №.2. Р.97.
См.: Платон. Собрание сочинений в 4 т. Т.1. С. 3–4.
Об аристократическом отношении к познании и практической деятельности см.: Coolidge F.P. On the grounds for aristocracy and the rejuction of philosophy: A reflection on Plato's «Charmides» // J. of speculativt philosophi. N.S. -Universiny Park (Pa.), 1995, — Vol.9. № 3. — P. 208–228.
См.: Платон. Собрание сочинений в 4 т. Т.4. С.760.
См.: Пфлейдерер О. Подготовка христианства в греческой философии. СПб., 1908.
См.: Лосев А.Ф. Эрос у Платона // Лосев А.Ф. Бытие — имя — космос. М., 1993. С. 36–37.
См.: Геворкян А.Т. Иносказания Платона. Ереван. 1987; Реале Дж., Антисери Д. Западная философия от истоков до наших дней. Т. I. Античность. СПб., 1994.
См.: Базар С.-А. Изложение учения Сен-Симона. М., 1959. С.179.
См.: Ксенофонт. Воспоминания о Сократе. М.,1993. С.87.
См.: Эрн В.Ф. Сочинения. М., 1991. С. 425–426.
См.: Виц Б.Б. Демокрит. М., 1979. С. 140–141,164,174.
Римские стоики: Сенека, Эпиктет, Марк Аврелий. М., 1995. С.167.
Там же.
Там же. С.168.
Там же.
См.: История философии: Запад-Россия-Восток (Книга I. Философия древности и средневековья). М.,1995. С. 163–183.
Там же. С. 156–161.
Там же. С.160.
См.: Учебники платоновской философии. М.-Томск. 1995.
Чанышев А.Н. Курс лекций по древней и средневековой философии. М., 1991. С. 397–398.
Гиляров А.Н. Платонизм как основание современного мировоззрения в связи с вопросом о задачах и судьбе философии. М., 1887. С. 14–15.
Юнг К.Г. Собрание сочинений: в 19 т. М., 1992. Т.15. С.101.
См.: Соколов В.В. Средневековая философия. М., 1979; Реале Дж., Антисери Д. Западная философия от истоков до наших дней. Том. 2. Средневековье. СПб., 1996.
Gilson E. History Christian Philosophyin the Middle Agts. L., 1972. P.67.
См.: Августин А. Исповедь. Абеляр П. История моих бедствий. М., 1990.
Шюре Э. Великие посвященные. Очерк эзотеризма религий. Калуга. 1914. С.323.
Соколов В.В. Средневековая философия. С. 67–80.
См.: Дионисий Ареопагит. О божественных именах. О мистическом богословии. СПб., 1995; Дионисий Ареопагит. О небесной иерархии. СПб., 1997.
Соколов В.В. Средневековая философия. С. 89–91.
Стасюлевич М. История средних веков. В 3 т. СПб., 1887. Т.1. С.79.
Там же.
Там же. С. 80–81.
Там же. С.81.
См.: Игнатенко А.А. В поисках счастья: (Общественно политические воззрения арабо-исламских философов средневековья). М., 1989. С. 217–218.
См.: Николай Кузанский. Сочинения в 2 т. М., 1979.
См.: Горфункель А.Х. Эпохи Возрождения. М., 1980.
Горфункель А.Х. Философия эпохи Возрождения. С. 71–76
Лосев А.Ф. Эстетика Возрождения. М., 1978. С.320.
Там же. С. 317–319.
Там же. С. 320.
Там же. С. 320. Любопытно при этом отметить, что сам Н.Макиавелли (1469–1527) в своем программном сочинении «Государь» практически ни разу не ссылается на Платона. В этой его работе нет даже намека на то, что Макиавелли читал «Политика» и «Государство» Платона, хотя его знаменитая типология правителя («Львы» и «Лисы» — Глава 18), напоминает аналогичную типологию Платона из «Политика» (291а-b). Схожесть тем и полное отсутствие каких-либо ссылок на своего великого предшественника, ставит исследователя творчества Н.Макиавелли в некоторое затруднительное положение, выход из которого еще предстоит нам найти. — См.: Макиавелли Н. Государь. М., 1990; Юсим М.А. Этика Макиавелли. М., 1990. С.132.
Горфункель А.Х. Философия эпохи Возрождения. С. 82–89.
Там же. С.90.
См.: Эстетика Ренессанса: Антология. В 2 т. М., 1981. Т.1. С. 248–265.
Эразм Роттердамский. Философские произведения. М., 1987. С. 112–113.
Там же. С. 163–165, 202.
Эразм Роттердамский. Философские произведения. М., 1987. С. 112–113.
Там же. С. 165.
Там же. С. 124.
Мор Т. Утопия. М., 1978. С. 149, 209.
Там же. С.220.
Осиновский И.Н. Томас Мор. М., 1985. С.104.
См.: Реале Дж., Антисери Д. Западная философия от истоков до наших дней. Том. 3. Новое время. СПб., 1996; История философии: Запад — Россия — Восток (книга вторая: Философия XV–XIX вв.). М., 1996.
Гоббс Т. Сочинения. В 2 Т. М., 1991. Т.2. С. 286–287.
Киссель М.А. Джамбаттиста Вико. М., 1980. С. 33–35.
Вико Дж. Основания новой науки об общей природе наций. Л., 1940. С. 201.
См.: Флоренский П.А. Из богословского наследия. — «Богословские труды». сб. 17. М., 1977. С.126.
Кант И. Сочинения. В 6 Т. М., 1966. Т.5. С.323.
Там же. М., 1964. Т.3. С.693.
Там же. М., 1966. Т.6. С. 249–250.
Там же. М., 1994. Т.2. С.394, 395, 417.
Там же. Т.3. С.502.
Там же.
См.: Свасьян К.А. Иоганн Вольфганг Гете. М., 1989. С.84.
Лавров П.Л. Философия и социология. Избранные произведения. В 2 Т. М., 1965. Т.1. С. 209, 210.
Гегель Г.В.Ф. Работы разных лет. В 2 Т. М., 1972. Т.2. С.553.
Достаточно последовательно эти идеи были изложены еще И.А.Ильиным в книге «Философия Гегеля как учение о конкретности Бога и человека» (1918). — СПб., 1994.
Шеллинг Ф.В.Й. Сочинения. В 2 т. М., 1989. Т.1. С.481.
Там же. С.482.
Там же. Т.2. С.490.
См.: Карлейль Т. Теперь и прежде. М., 1994.
Шопенгауэр А. О четвертом корне закона достаточного основания. Мир как воля и представление. В 2 Т. М., 1993. Т.1. С.7.
Шопенгауэр А. Мир как воля и представление. М., 1993. Т.2. С. 409–427.
Там же. С.418.
Ницше Ф. Воля к власти: опыт переоценки всех ценностей. М., 1994. С. 183, 182.
Там же. С. 162, 195,200.
Там же. С.196.
См.: Знаменский С. Сверхчеловек Ницше. Харьков. 1906.
Ницше Ф. Воля к власти: опыт переоценки всех ценностей. С.129.
Там же. С. 197–198.
См. например: Виндельбанд В. Платон. Киев. 1993.С.14.
McIntyre A. «Virtuosos of contempt»: An investigatijn of Nietzsch's polit. philosophy throvgh certain Platonic polit. ideas // Nietzsche Studion: Intern. Jd. fur Nietzsche — Fors — chung.-B.; N.Y.; 1992. Bd.21.- S.184–210.
См.: Ницше Ф. Сочинения. В 2 Т. М., 1990. Т.2. С.615.
Виндельбанд В. История древней философии. Киев. 1995. С. 154–155.
Там же. 163.
Там же. С.184.
Там же. С. 182–183.
Киреевский И.В. Полн. собр. соч. М., 1911. Т.1.С.199.
Флоровский Г. Пути русского богословия. Вильнюс.1991. С.237.
Галич А.И. История философских систем. СПб., 1818. С. 81–87.
Линицкий П. Учение Платона о божестве. Киев. 1876. С.6.
Там же. С.44.
Клеванов А. Обозрение философской деятельности Платона и Сократа. По Целлеру. М., 1861. С.238.
Там же. С.116.
Грот Н.Я. Очерк философии Платона. М.,1896. С. 165–168.
Там же. С. 5, 180–181, 57.
См.: Трубецкой С.Н. Предисловие // Творения Платона. Т.2. М., 1903. С.IV; Ср.: Лосев А.Ф. Вл. Соловьев. М., 1994. С. 59–60.
Соловьев В.С. Жизненная драма Платона //Соловьев В.С. Смысл любви. Избранные произведения. М., 1991. С. 277.
Там же. С.278.
См. например: Соловьев В.С. Оправдание добра. М., 1996. С. 230–233.
См. например: Нарта М. Теория элит и политика. К критике элитаризма. М., 1978; Кропоткин П.А. Хлеб и воля. Современная наука и анархия. М., 1990.
Поппер К. Открытое общество и его враги. В 2 Т. М., 1992. Т.1. «Чары Платона». С.131.
Там же. С. 246.
Там же. С. 247.
Там же. С. 38–39.
Там же. С. 71, 246.
См.: Канке В.А. Философия. Исторический и систематический курс: Учебник для вузов. М., 1996. С. 27.
Там же. С. 27–28.
Рассел Б. История западной философии. В 2 т. Т.1. М., 1993. С. 129, 131, 133.
Там же. С.135.
См.: Фромм Э. Анатомия человеческой деструктивности. М.,1997
Рассел Б. История западной философии. С. 136.
Кропоткин П.А. Хлеб и воля. Современная наука и анархия. М., 1990. С.288.
Там же. С.291.
Там же. С. 291–292.
Бердяев Н.А. Философия свободного духа. М., 1994. С.32.
Там же. С.118.
Там же. С.118; 124; 415; 175; 108; 232; 288.
Там же. С.23.
Бердяев Н.А. Философия творчества, культуры и искуства. В 2 Т. М., 1994. Т.1. С.56.
Тойнби А.Д. Постижение истории. М., 1991. С. 267–268; 296–297; 302; 309; 463–468; 473.
Там же. С. 275–276; 363.
Гумилев Л.Н. Этногенез и биосфера земли. Л., 1990. С. 453–454.
Лосев А.Ф. Очерки античного символизма и мифологии. М., 1993. С.694.
Франк С.Л. Духовные основы общества. М., 1992. С.174; 279.
Эрн В.Ф. Сочинения. М., 1991. С. 26–27.
Булгаков С.Н. Свет невечерний: созерцания и умозрения. М., 1994. С. 211–212.
Там же. С.72, 203, 213.
Там же. С.212.
См.: Русская философия. Малый энциклопедический словарь. М., 1995. С.406.
Лосев А.Ф. Очерки античного символизма и мифологии. М., 1993. С. 673–684.
Лосев А.Ф. Очерки античного символизма и мифологии. М., 1993. С. 62–63, 682.
Лосев А.Ф. Платоновский объективный идеализм и его трагическая судьба // Платон и его эпоха: К 2400-летию со дня рождения. М., 1979. С. 27.
Там же. С. 29.
Там же. С.7.
Асмус В.Ф. Античная философия. М., 1976. С. 176.
Там же. С.234, 238, 143.
Асмус В.Ф. Государство — В кн.: Платон. Собрание сочи нений. В 4 Т. М., 1994. Т.3. С. 531–550.
Каутский К, Платоновский и древне-христианский коммунизм. СПб., 1905. С.7.
Там же. С.13;14. Несколько ранее К.Каутского на эту же особенность платоновского коммунизма указал и В.Виндельбанд, по мнению которого коммунистическая идея у Платона распространяется только на одну элиту. — См.: Виндельбанд В.История древней философии. Киев. 1995. С. 184.
Тронский И.М. История античной литературы. М., 1988. С. 179–180.
См.: Шафаревич И.Р. Социализм как явление мировой истории // Шафаревич И.Р. Есть ли у России будущее? М., 1991. С. 21–29
Уайтхед А.Н. Избранные работы по философии. М., 1990. С. 402, 403, 422, 444, 448, 500, 517, 548.
Хайдеггер М. Время и бытие: Статьи и выступления. М., 1993. С.158; 339.
Там же. С.353.
Toylor Ch. Sources of the self: The makingof the mod. identity. — Cambridge, 1992.
См.: Фромм Э. Психоанализ и этика. М., 1993.
См.: Лазурский А.Ф. Очерк науки о характерах. М., 1995. С.12; Гиппенрейтер Ю.Б. Введение в общую психологию. М., 1996. С. 24–27.
Давыдов Ю.Н. Искусство как социологический феномен. К характеристике эстетико-политических взглядов Платона и Аристотеля. М., 1968. С. 74–75.
Там же. С. 77, 85.
Там же. С. 116–117.
Там же. С.121.
Там же. С. 136, 137.
Там же. С.124;125.
Там же. С.140;143.
См.: Реале Дж., Антисери Д. Западная философия от ис-токов до наших дней. I. Античность. — СПб., 1994. С. 98–99; Шюре Э. Великие посвященные. Очерк эзотеризма религий. Калуга. 1914. С. 307–337; Фомин В.П. Сокровенное учение античности в духовном наследии Платона. М., 1994.3 См. кн.: Иванов А.В. Сознание и мышление. М., 1994. С. 113–118.
Фомин В.П. Сокровенное учение античности в духовном наследии Платона. М., 1994. С.89; 90.
Там же. С.241.
Ашин Г.К. Современные теории элиты: Критический очерк. М., 1985. С. 35–37.
Там же. С.37.
Лосев А.Ф. Очерки античного символизма и мифологии. М., 1993. С.682.
Лавров П.Л. Философия и социализм. Избранные произведения. В 2 Т. М., 1965. Т.1. С.209, 210.
Асмус В.Ф. Государство — В кн.: Платон. Собрание сочинений. В 4 Т. М., 1994. Т.3. С.546.
Чанышев А.Н. Курс лекций по древней и средневековой философии. М., 1991. С.36;
Гуревич П.С. Элитарная культура // Философские науки. № 1, 1997. С.111.
Поппер К.Р. Открытое общество и его враги. В 2 Ч. М., 1992. Ч.1. С.130.