Все, что нам приходилось видеть, когда мы проходили по освобожденным селам и деревням Московской области, [109] накаляло ненависть к врагу и утраивало энергию. Теперь бойцы при выполнении заданий проявляли еще больше героизма и отваги.
В Решетникове мы встретили бригадное и полковое командование — Орлова и Максимова, Иванова и Стехова. Здесь же находился командир нашего сводного отряда майор Шперов. Они только что вернулись из штаба 30-й армии, а перед этим побывали в селе Ольгово. Шперов рассказал нам подробности подвига командира саперного взвода младшего лейтенанта Николая Бодрова. Многие из нас тоже были его свидетелями. Но может быть, в спешке или потому, что считали это в порядке вещей, сразу не придали ему значения. И только теперь, после рассказа Михаила Никифоровича, все поняли, что Николай Бодров совершил настоящий подвиг.
При отходе наших частей в конце ноября 1941 года командование поручило Бодрову заминировать старинное здание ольговской школы. Бойцы поднесли ему несколько сот килограммов взрывчатки и, расположив ее серией фигурных зарядов в подвале, тщательно замаскировали. Заключительную часть работы Бодров произвел один. Он замуровал в фундаменте часовой замыкатель электрической цепи от сухих элементов, установив заводную пружину на определенное время, и завалил дровами подвал с оставленным немцам «подарком».
Однако немцы не долго хозяйничали в Ольгово. Наши войска стремительной атакой выбили их. В старинном особняке разместился госпиталь и штаб крупной части. Но о том, что здание заминировано, ни на минуту не забывал майор Шперов, который ставил задачу Бодрову. Он первым явился в штаб и доложил о смертельной опасности, нависшей над ранеными. Предотвратить катастрофу мог только Бодров: он один знал, где заложен взрыватель и как его обезвредить. На все участки срочно были разосланы мотоциклисты. По своим записям Шперов установил, что до взрыва осталось всего полтора часа.
В штабе и по госпиталю объявили тревогу. Начали спешно выносить раненых, имущество и документы. А когда до взрыва оставалось только двадцать минут, во двор влетел мотоцикл. Бодров, оттолкнув часового, который не пропускал его, нырнул в подвал и запер дверь изнутри. Некогда было вызывать дежурного и объясняться. [110]
Вокруг здания, покинутого людьми, установилась гнетущая тишина. Теперь уже не минутная, а секундная стрелка неумолимо ползла к роковой отметке. Взрыва однако не последовало. А еще через минуту дверь подвала распахнулась и оттуда показался Бодров, бледный, без полушубка, в угольной пыли. В руках он держал ящик с обезвреженным замыкателем...
Нечеловечески тяжелые двадцать минут провел Бодров в подвале! Ему пришлось раскидать дрова, которые сам старательно укладывал, маскируя фундамент с замурованным часовым замыкателем. Когда он отбросил последнее полено, с груди сорвался фонарь. В кромешной темноте он киркой выбивал кирпичи уже по памяти. Наконец появилась ниша! Оставалось нащупать и обрезать провода, но нож остался в кармане полушубка, заваленного дровами. Ощупью просунув руки в проем, Бодров схватил ящик с часовым замыкателем и, упершись коленями в стену, сильно рванул его на себя. На мгновение приник ухом к ящику и замер. Внутри послышалось тихое характерное шипение, заработала боевая пружина: наступало время взрыва. Бодров открыл ящик и пальцами нащупал металлический мостик. Он медленно двигался к контакту. Еще мгновение — и механизм остановился. Николай Бодров вытер со лба холодный пот...
Надо ли говорить, как все мы гордились подвигом комсомольца Бодрова!
В начале января 1942 года батальон снова отозвали в Москву. В те дни наши войска продолжали наступать и продвинулись до четырехсот километров к западу от столицы. Немецко-фашистским захватчикам был нанесен под Москвой сокрушительный удар. В бригаде тоже подводили итоги боевых действий на полях Подмосковья. Эти итоги обсуждали в подразделениях, на совещаниях, на партийных и комсомольских собраниях. О наиболее отличившихся в боях писала бригадная газета «Победа за нами», рассказывали стенды. Сухой язык цифр говорил о многом. В начале ноября наши подразделения на подступах к Москве установили около двенадцати тысяч противотанковых и более семи тысяч противопехотных мин, заложили сто шестьдесят минных фугасов, подготовили к взрыву двадцать мостов и десятки километров шоссе.
Особенно напряженным был конец ноября и первые дни декабря 1941 года. За это время на участках Спас-Заулок [111] — Малинино и Клин — Солнечногорск было минировано и взорвано более шестидесяти километров Ленинградского шоссе, десятки километров Рогачевского шоссе на участках Новоселки — Хабарово и Федоровка — Ольгово. Тогда же наши бойцы установили минные поля у Решетниково, Вельмогово, Головково, Покровки, Драчево, Шустиково, у озера Сенеж, в полосе реки Лотосни и канала Москва — Волга. Они заложили на этих полях более шестнадцати тысяч мин, до пятисот заградительных фугасов и зарядов замедленного действия. Кроме того, они устроили и минировали около ста пятидесяти лесных завалов, взорвали несколько мостов и наш склад боеприпасов, оставшийся в тылу противника.
В 1943 году «Военно-исторический журнал» напечатал статью, в которой давалась высокая оценка действиям бригады на северных и северо-западных подступах к Москве. Даже сами гитлеровские генералы признавали впоследствии в своих мемуарах, что «минная война» и «сплошные диверсии на дорогах» в значительной степени препятствовали продвижению их танковых групп к советской столице...
По ходатайству командования 16-й и 30-й армий семьдесят пять отличившихся бойцов и командиров бригады были награждены орденами и медалями. Особенно большую радость солдатам нашего полка доставило сообщение о награждении Прудникова, Шестакова, Шарова, Бреусова, Драганова, Саховалера, Круглякова, Петрушиной, Павлюченковой, Молчанова, водителя санитарной автомашины Морозова и других. Первым орденом Красной Звезды был награжден и я.
В боях под Москвой солдаты бригады успешно выдержали суровый экзамен на боевую зрелость. Они доказали, что вполне готовы к выполнению ответственной задачи — для действий в тылу врага.
Началось формирование отрядов для переброски во вражеский тыл. Принимали только добровольцев. Но у нас нелегко было соблюсти этот принцип. Ведь из таких людей состояла вся бригада. И каждый просил, настаивал, требовал включить его в создаваемый отряд.
В подразделениях бригады в те дни царило необычное оживление. В казармах, в столовой только и разговоров [112] было о подготовке к заданиям, о вражеском тыле. С особой силой вспыхивали они, когда кто-нибудь из однополчан возвращался оттуда на Большую землю.
Тогда я впервые познакомился с партизанами. Однажды поздно ночью меня вызвали в столовую проверить специально приготовленный для них ужин и распорядиться об оказании помощи, если среди прибывших окажутся больные.
— А где же люди? — спросил я дежурного, который заботливо расставлял на столе миски.
За него отозвался повар:
— Я сам ходил их звать. Какой там, говорят, ужин. Иди и не мешай отсыпаться! А ужин, мол, до завтрака сохрани, все съедим да еще прибавки попросим. Понятное дело — устали. Что ни говори. — из-за линии фронта пришли. У нас тут пока одни разведчики. Отряд где-то по дороге заночевал.
Вскоре, однако, трое из них пришли в столовую. В потемневших армейских полушубках и валенках, обвешанные оружием, они не походили на наших солдат. Особенно выделялся плечистый парень с широким добродушным лицом, в залихватски сдвинутой набекрень ушанке. Весь его вид и манеры были подчеркнуто партизанскими. Говорил он торопливо, с азартом. Окинул веселым взглядом повара в белоснежной куртке, аккуратно расставленную посуду и закатился смехом:
— Вот вы как воюете! Из мисочек едите!
— Хватит балабонить, Бум-бум! — остановил его второй партизан. С сухим и строгим лицом он выглядел старше. Зато третий, худощавый, больше походил на того, которого почему-то называли Бум-бумом. У него было смуглое цыганское лицо, смоляные плутоватые глаза. Из-под шапки выбивался вихор курчавых почти черных волос. Он тоже иронически заметил:
— Так воевать — куда ни шло!
— Вот я и говорю, — энергично работая крепкими челюстями, отозвался Бум-бум. — У фрицев так не покушаешь.
Все трое немножечко рисовались, даже тот, молчаливый, своей угрюмостью. Но мы готовы были простить им эту рисовку. Ведь они пришли оттуда, куда готовились идти мы: из самого логова. И хотя подчеркнуто партизанский вид гостей нарушал строгий военный порядок, установившийся [113] в полку, все же чувствовалось, что они хорошие парни. Они были возбуждены и рады возвращению на Большую землю.
Вскоре я близко познакомился с ними. А затем на долгие месяцы сроднился военной судьбой и был рад, что существуют такие люди.
В ту ночь, разговорившись с партизанами, я узнал, что они из отряда капитана Медведева, который только что вышел из вражеского тыла. Высокого звали Михаилом Ерофеевым. До войны он работал инструктором физкультуры и секретарем комсомольского бюро на бумажно-прядильной фабрике в Губино, близ Орехово-Зуево. Там осталась его жена, учительница, с которой он расписался незадолго до начала войны. Ерофеев служил в армии. В бою под Смоленском он попал в окружение, а на Брянщине встретил отряд Медведева. Михаил волновался: у него родилась дочь. Это случилось еще в сентябре, когда он был за линией фронта. Тамаре пошел четвертый месяц...
Второй, широколицый и добродушный, который часто пересыпал свою речь словечком «бум-бум», оказался Николаем Васильевичем Садовниковым. Он, бывший рабочий, горечь войны отведал с самого первого дня, находясь в армии, а затем... в плену. Правда, в плену, а точнее, в колонне военнопленных он пробыл недолго. Где-то на пути к Рославлю организовал нападение на конвоиров и, отобрав у них оружие, с десятком бойцов скрылся в лесу. В родных Брянских лесах группа влилась в отряд Медведева. Там же на Брянщине партизанила вся семья Николая Васильевича.
Третьим был лейтенант Иван Егорычев, сельский учитель из Улемля, Жиздренского района. Окончив перед войной Киевское пехотное училище, он воевал, попал в окружение. Потом пробрался в родную деревню и, убедившись, что фронт уже далеко, принялся отыскивать партизан, пока не встретился с медведевскими разведчиками...
— А где сейчас ваш отряд? — спросил повар.
— В Калуге отсыпается, — засмеялся Садовников. — А нам в Москву не терпелось. Упросили Медведева. Нам без еды нельзя: разведка! Хотели разведать, как вы тут кормите, на Большой земле? У нас не всегда получалось с этим, — он кивнул на столы. — Иногда только соберешься поесть — и тут тебе гансы бум-бум устроят. Ну мы, известное [114] дело, даем им ответный бум-бум. Словом, у нас не засидишься за столиком.
Он так и сказал: «У нас». «У нас» — это там, в тылу.
А здесь, на Большой земле, Николай Садовников и его товарищи наслаждались отдыхом и немножечко рисовались. Мы хорошо понимали их. Вернуться к своим — большая радость. [115]
Мир этот твой — не иди ж обратно... Твой это лес... Это твой овраг...
Наступление наших войск продолжалось. На центральном участке Западного фронта мы овладели несколькими городами, в том числе Козельском и Калугой...
Однако к середине января общий темп наступления снизился. Видимо, войска устали. Теперь и наши, уже обстрелянные, бойцы иными глазами смотрели на карту с флажками. Они заметили, что фронт 10-й армии, которая освободила Козельск и блокировала Сухиничи, сильно растянулся.
— Наверное, и в немецкой обороне полно дырок, — сказал однажды Олег Черний. — Самое время перебираться во вражеский тыл.
То, что в ближайшее время нам придется выполнять эту задачу, уже не являлось секретом.
По возвращении в Москву мне с помощниками сразу же пришлось заняться осмотром бойцов лазнюковской роты.
Все солдаты заметно возмужали, повзрослели. И все-таки при подходе к моему столу многие волновались. Побаивались, как бы «по здоровью» я не исключил кого-либо из списков формируемого отряда.
Валерий Москаленко давно снял гимнастерку и во время осмотра стоически переносил холод. Валерий был здоров. Но я все же задал обязательный вопрос:
— Жалобы есть?
— Что вы, что вы!
— Можете одеваться. [116]
Валерий медлил. Я не сдержал улыбки, заметив, как он, высунув голову из ворота гимнастерки, словно студент на экзамене, смотрел то на меня, то на командира роты, пытаясь угадать по лицу, какую ему поставили «отметку». Хитровато сощурившись, старший лейтенант Лазнюк сказал:
— Одевайтесь, пойдете.
К столу шагнул Николай Худолеев.
— Тоже пойдет. Боксер и снайпер, — заключил командир.
Один за другим бойцы подходили к столу — Соловьев, Паперник, Лягушев, Захаров. Против фамилии каждого я писал по-латински «здоров», а старший лейтенант Лазнюк давал свою аттестацию: